— Что?! — закричал я, потому что сильно запыхался и не расслышал Генкиных слов.
— Я говорю, хорошо теперь! — снова закричал он.
— Так какого же черта ты тогда на берегу стоишь, паразит! — теперь уже по-настоящему истошно закричал я. — Лезь в воду! А то сейчас я тебя самого утоплю! Станиславский!
Генка плюхнулся в воду и неуклюжими саженками поплыл в мою сторону.
Плыл он долго, хотя старался изо всех сил, разбрасывая вокруг кучу ненужных брызг. Потом наконец подплыл и судорожно вцепился мне в шею. Я тут же погрузился, изрядно глотнув воды.
— Что же ты за меня цепляешься, — отфыркиваясь, сказал я.
— Сейчас, погоди. Отдышусь маленько.
И Генка энергично схватил меня за голову, будто это не голова была, а поплавок какой-нибудь. Тут уж я и вправду стал тонуть. Потом все-таки сумел изловчиться, вырвался из Генкиных объятий и резко поплыл в сторону. Но в последний момент Генка успел схватить меня за трусы, которые как трофей и остались у него в руках.
— Ну нет! — сказал я, отплевываясь. — Я так просто не дамся! Хватит! Теперь я режиссером буду, а ты выполняй мои команды. Во-первых, отдай трусы. Во-вторых, не хватайся за меня, как все равно за бревно. Чего ты мне в голову-то вцепился?!
— Так я за волосы хотел. Утопающих всегда…
— Замолчи, теоретик! И слушай, что говорю: я на спину лягу и буду потихонечку к берегу рулить. А ты бери меня за руку, второй греби, да ногами поживей работай. И не липни ко мне, как пиявка!
Кое-как мы дотащились до берега, причем я заглотил такое количество воды, что, наверное, выдул пол-озера. Отогревшись на камне, мы начали все сначала. К четвертому разу стало получаться довольно сносно. Правда, Генка уверял меня, что я недостаточно истошно кричу. Когда, наконец, от холода мы стали покрываться инеем, я сказал:
— Все. Репетиция окончена. Завтра премьера. Можешь расклеивать афиши.
— А что, если она завтра не придет? — спросил Генка.
— Придет. Куда она денется. Надо же ей натюрморт с дикарями закончить. Ну, а если нет…
Но договорить я не успел. Тот единственный зритель, для которого мы готовили представление, появился на пригорке.
— Ну вот, — сказал я. — Премьера, кажется, состоится сегодня. Ты отогрелся, спасатель?
— Отогрелся, — ответил Генка. — Ты только давай кричи лучше.
— Ладно. Я-то покричу. Главное, ты свою роль не спутай. Твоя задача меня спасти, а не утопить. Это, согласись, разные вещи.
Сначала все шло по нашему сценарию. Мы подождали, пока девчонка начнет свое рисование, потом я не спеша вошел в озеро, проплыл метров сорок, пару раз нырнул и, набрав в грудь побольше воздуха, дико закричал:
— Тону-у!!!
Генка вскочил с камня и побежал к воде. Но с этого момента события вдруг приняли совершенно неожиданный оборот. Я видел, как вслед за Генкой, сбрасывая на ходу платье, с горы бежала художница! Генка уже проплыл метров десять, когда девчонка еще только вбегала в воду. Но уже через несколько секунд было совершенно ясно, что она первая достигнет утопающего. Девчонка плыла отличным спортивным кролем и буквально за несколько быстрых, отточенных взмахов догнала, а потом и перегнала моего Ихтиандра. Нет, такой поворот действия меня совсем не устраивал. Еще чего! Чтоб меня спасала какая-то пейзажистка! Я помедлил еще немного, а потом, когда девчонка была уже совсем близко, припустил к другому берегу.
— Эй, утопающий! — услышал я за спиной веселый голос. — Куда же ты?!
Тут я понял, что продолжать удирать просто глупо, что спектакль провалился и что артистов забросали тухлыми яйцами. Я перестал плыть и повернулся к девчонке:
— А ты хорошо плаваешь.
— Ты тоже, — сказала она, переводя дух. — Но ты же сейчас тонул?
— Кто? Я? Это тебе показалось.
— А зачем ты кричал «тону»?
— Я кричал «ау». Понимаешь: «А-у».
— Понимаю. Значит, ты заблудился и кричал «ау».
— Ну, конечно. Сбился с курса и заблудился. Но все равно ты молодец. Поэтому представляю тебя к награде.
Я подплыл к белой кувшинке и уже было хотел ее сорвать.
— Стой! — вдруг закричала девчонка, да так, что я даже вздрогнул и отдернул руку. — Не трогай ее. Зачем? Она ведь без воды совсем беспомощная.
— Пожалуйста, не буду, — сказал я, удивившись такой реакции. — Я ж подарить хотел. За спасение утопающего.
— Не надо. Ты можешь просто сказать: дарю тебе эту кувшинку. И я буду знать, что она моя.
— Ну, если так, то в придачу дарю и озеро. Вместо вазы.
— Спасибо. А знаешь, у кувшинки есть еще и другое название — нимфея. Красиво, правда?
— Ничего. А тебя саму-то как звать, нимфея?
— Меня Таня.
Я посмотрел в сторону берега и поискал глазами моего Ихтиандра. Генка стоял у воды и подавал мне какие-то отчаянные сигналы. Конечно, он не понимал, что происходит, а плыть почти к другому берегу озера ему было боязно.
— Ну что, гребем назад? — сказал я. — А то мой друг совсем уже заскучал.
— Плыви за мной и не глазей по сторонам, — сказала Таня. — А то снова заблудишься.
Потом мы все втроем лежали на нашем валуне и отогревались. Солнце на том берегу уже коснулось макушек сосен, с воды потянуло прохладой, но камень был еще теплый и даже казался мягким.
— А все-таки жаль, что ты не тонул, — вдруг задумчиво сказала Таня. — Я когда вас здесь увидела, мне страшно захотелось с вами познакомиться. Я ведь тут совсем никого не знаю. Вот я и думаю: хорошо бы, если бы кто-нибудь из них тонуть начал. Я бы тут же в воду… Так все романтично было бы.
Тут мы с Генкой посмотрели друг на друга да так хохотать начали, что Таня привстала и посмотрела на нас как на придурков:
— Вы чего это?
— Да так, — сказал я. — Анекдот один вспомнили. Про утопающего.
— А как называется это озеро?
— Уловное, — сказал Генка.
— Уловное, — медленно повторила Таня. — Какое хорошее название. А русалки в нем живут?
— Какие там русалки. В нем и рыба-то, похоже, не водится. Представляешь, на шитика даже не берет!
— И правильно делает. Очень нужны ей ваши шитики. А русалки здесь наверняка живут. Посмотрите, сколько вокруг васильков.
— При чем тут васильки? — спросил я.
— Как при чем? Разве вы не знаете?
— Мы не знаем, — сказал я. — Мы с Генкой в ботанике не сильны.
— Тогда слушайте. В древние времена одна молодая русалка полюбила пахаря. А звали этого пахаря Василий. Русалка уговаривала его, чтобы он все бросил и шел бы жить к ней в озеро. Но пахарю было жаль расставаться с землей, и он отказался. Тогда русалка превратила его в цветок и назвала этот цветок васильком.
— Все ясно, — сказал я. — Хорошо, что пахаря Василием звали, а, скажем, не Аскольдом. Пришлось бы цветы аскольдиками называть.
Таня как-то странно на меня посмотрела, и я понял, что сморозил глупость. И откуда у меня эта идиотская манера все время острить пытаться? Особенно когда с девчонками разговариваешь.
— А ты что, художница? — задал Генка тоже не очень-то умный вопрос.
— Художница? — Таня засмеялась. — Ну что ты, нет, конечно. Просто мне нравится рисовать. Чтобы художником быть, надо очень сильно в себя верить. В правоту свою. А я все время сомневаюсь. Вот пишу что-нибудь, а мне постоянно кажется, что самое-то главное от меня ускользает. Я вижу это главное, а схватить ну никак не могу. Хоть плачь! Знаете, был такой художник Ван Гог. Жил в страшной бедности и все время писал, писал. Будто торопился. А за всю жизнь продал одну-единственную картину! Да и то за гроши. Представляете, весь мир в него не верил и считал его картины мазней. А он верил! Один!
— И что потом было? — спросил Генка.
— Потом? Потом люди поняли, что они были неправы. А Ван Гог умер с голоду.
Тут мне опять захотелось сострить, сказать, что голодная смерть ей не грозит и что, если ее картины не будут покупать, она может спокойно пойти на ткацкую фабрику и там прилично заработать. Но я посмотрел на Таню и промолчал.
— А вот итальянский скульптор Бенвенуто Челлини любил стрелять из пушки, — вдруг изрек Генка. Он, видимо, долго и мучительно соображал, что бы такое сказать про художников, и теперь неожиданно выдал неизвестно откуда всплывшие знания.
Таня засмеялась, а потом сказала:
— Давайте еще раз искупаемся. Хочу посмотреть, как там моя кувшинка.
— Ну, вы купайтесь, а я еще посохну, — сказал Генка. Он уже видел, как плавает Таня, и теперь, наверное, стеснялся показывать свой собачий стиль. Да и побаивался заплывать так далеко.
— Давай наперегонки, — предложил я.
— Давай! — согласилась Таня.
По Генкиному сигналу мы бросились в воду. К счастью, мне удалось немного опередить ее на финише, хотя плыл я изо всех сил. «Хорошо, что я не предложил ей форы», — подумал я.
— Посмотри, — сказала Таня, — моя нимфея уже собралась спать. Видишь, лепестки почти закрылись. Обещаешь мне никогда больше не рвать кувшинок?
— Обещаю, — сказал я. — Или нет, даже не так. Торжественно клянусь никогда больше не рвать кувшинок, нимфей, васильков, ромашек, лопухов и прочий растительный мир. Обязуюсь также не обижать русалок, леших, домовых и соловьев-разбойников.
— Я тебе верю, — серьезно сказала Таня и, подплыв ко мне совсем близко, добавила: — Сережа, я хочу попросить тебя об одной вещи.
— Можешь даже о двух.
— Ты знаешь, мне очень-очень хочется прийти сюда, на это озеро ночью.
— Ночью? Зачем?
— Ну, как бы тебе объяснить… А ты не будешь смеяться?
— Не буду.
— Сегодня мне вдруг показалось, что когда-то очень давно я здесь жила. И что стоит прийти сюда ночью, как я все сразу вспомню. Я бы одна пошла, но мне страшно.
— Ладно, сходим, — сказал я и даже сам удивился, что так быстро и легко согласился.
— А ты сможешь из дому уйти? — спросила Таня.
— Запросто. Я на веранде сплю. Никто и не заметит, как я выскользну.
— И еще, Сережа: пожалуйста, не говори никому об этом. Пусть это будет нашей тайной.
— Хорошо, — согласился я и почему-то сразу посмотрел в сторону берега. Там, на камне белела маленькая Генкина фигурка. Быть может, впервые в жизни я собирался что-то скрыть от него.
Но этой ночью на озеро мы не пошли. К вечеру с залива подул тяжелый, сырой ветер, небо заволокло черными, набухшими тучами и пошел такой неторопливый, но основательный дождь, что, казалось, каждая капля, ударявшая по крыше, злорадно говорила: «Ну, теперь вы у меня посидите, голубчики, помаетесь». Мы с Генкой отыскали на чердаке подшивку старых журналов «Вокруг света» и, сидя на веранде, листали их взад-вперед. Ни говорить, ни играть в «балду» уже не хотелось. И только запах клубничного варенья, которое Анастасия Петровна, Генкина бабушка, варила на кухне, не давал помереть от тоски. На цветных фотографиях журналов полураздетые белозубые негры под палящим тропическим небом собирали урожай кокосовых орехов, плавали в пирогах по теплым голубым озерам, африканские слоны, спасаясь от жары, обливали себя водой из хобота, а за стеклами нашей веранды все шел и шел нескончаемый, серый дождь. Я проклинал погоду, и временами у меня даже появлялось желание выйти на улицу, залезть на ближайшую сосну и начать дуть в небо, чтобы разогнать ненавистные свинцовые облака.
Лишь на четвертый день сквозь разрывы туч показалось солнце. Облака посветлели, засеребрились и, словно решив, что дело свое они добросовестно сделали, дружно понеслись за горизонт.
Я надел резиновые сапоги, схватил ведро и побежал на колонку за водой. Нет, совсем не потому, что колонка находилась рядом с домом, где жила Таня. Просто в одном из ведер и вправду почти кончилась вода.
Таня в длинном, до земли, наверное дедушкином, плаще стояла у калитки возле своего дома и, задрав голову, смотрела на небо.
— Привет! — крикнул я и, повесив ведро на «нос» трубы, нажал рычаг. — А мы с Генкой уже подумывали, что начался период муссонных ливней. Как в Гваделупе.
— Я как раз тебя поджидала, — сказала Таня, подходя ко мне.
— Откуда же ты знала, что у нас вода кончится?
Таня улыбнулась.
— Я этого не знала. Так мы идем сегодня?
Я поставил ведро на землю, посмотрел на уже начавшее пригревать солнце и сказал:
— А чего? Можно сходить. Погода нормальная. Я с собой фонарик возьму. Правда, батареи уже подсели, но ничего, светит пока. А во сколько пойдем?
— Давай в двенадцать. Тогда уже наверняка все спать будут. Встретимся на поляне у последнего дома. Не проспи только.
Таня хотела что-то еще добавить, но промолчала и только как-то странно на меня посмотрела.
Уже давно мирно посапывал на своем диванчике ничего не подозревавший Генка, уже Анастасия Петровна перестала греметь кастрюлями и мисками и погасила свет, а я неподвижно лежал на раскладушке и сна у меня не было ни в одном глазу. Время от времени я доставал из-под подушки фонарик и освещал им будильник, стоявший рядом на тумбочке. И если бы не его громкое, барабанное тиканье, я бы ни за что не поверил, что стрелки движутся, а не стоят на месте. Без пятнадцати двенадцать я тихо, стараясь не скрипеть, встал, оделся и неслышно выскользнул в уже заранее приоткрытое окно. Через три минуты я был на поляне. С поляны, которая находилась на горушке, был виден почти весь поселок. Кое-где еще горел свет, слышалась далекая музыка и собачий лай. А за спиной у меня черной глухой стеной стоял лес. Я посветил фонариком в сторону, откуда начиналась дорога на озеро, но слабый луч беспомощно уткнулся в плотную, густую темень, едва осветив ветки какого-то куста, стоявшего в метре от меня.
— Сережа, ты здесь? — услышал я приглушенный голос Тани.
— Здесь, — ответил я, с трудом различая смутный силуэт Таниной фигуры.
— Еле ушла, — сказала она, подходя. — Представляешь, дедушка на ночь глядя ступеньки на крыльце начал менять. А темно-то как, Сережа! В городе никогда такой темноты не бывает. А тут у нее даже цвет какой-то особенный. Вишневый, что ли.
— Ну, пошли, — бодро сказал я, а сам почему-то подумал, что вот сейчас Таня присядет на ствол поваленного дерева, рядом с которым мы стояли, и скажет: «Знаешь, давай здесь посидим, поболтаем. Ну, чего тащиться в такую даль по лесу». Но она промолчала, и мы вошли в лес. Казалось, там было еще темнее и тише. Свет фонаря едва освещал дорогу под самыми ногами, и приходилось все время смотреть вниз, чтобы не спотыкаться о корни и не залезать в лужи, которых после дождя полно было.
— Сережа, ты не боишься? — шепотом спросила Таня.
— Еще чего! — нарочно громко ответил я. — Да я по этой дороге с закрытыми глазами ходить могу. А у нас фонарик. Батарейки, конечно, не ахти, но светит же…
И только я это сказал, как со всего хода зацепился ногой за упругий корень и плюхнулся на землю. Фонарь выскочил у меня из руки и погас.
— Сережа, ты где? — испуганно спросила Таня.
— Да тут я. Упал. А теперь фонарь не могу найти.
Когда я наконец отыскал фонарь в мокрой придорожной траве, он оказался испорченным. Сколько я его ни тряс и ни крутил, он не желал загораться.
— Ну, что же ты молчишь? — спросила Таня.
— Я не молчу.
— А почему не говоришь ничего? Я же тебя не вижу.
— Я говорю. Фонарь вот, проклятье, испортился. Лампочка, наверное, встряхнулась.
— Что же делать?
Тут я подумал, что неплохо бы и вернуться, потому что идти без света в такой темнотище казалось невозможно. Я молчал, бессмысленно тряся в руках фонарь и не зная, на что решиться. Постепенно глаза привыкли к темноте, и я стал различать чуть желтеющую дорогу, идущую на подъем.
— Ладно, — сказал я. — И так дойдем. Теперь уже близко.
— А мы не заблудимся?
— Не бойся. Дорога сама нас к озеру выведет.
— Можно, я возьму тебя за руку?
Таня протянула мне сухую, горячую ладонь, и мы пошли дальше. К счастью, сквозь деревья на дорогу стал пробиваться слабый лунный свет, а с неба исчезли последние облака и появились звезды. Скоро подъем стал круче, и через несколько минут перед нами открылось озеро.