В первый момент мне даже показалось, что это не наше, а какое-то совершенно другое, незнакомое озеро. Лунный свет до краев заливал неподвижную гладь воды, и, казалось, озеро превратилось в огромное серебристое зеркало, в которое с молчаливым любопытством глядели притихшие сосны. В застывшем, густо усыпанном звездами небе луна горела так ярко и была такой огромной, что, казалось, стоит забраться на макушку высокого дерева — и, протянув руку, можно будет дотронуться до ее прохладной поверхности.
Мы спустились к берегу и присели на наш камень, который сверху походил на большого, дремлющего кота.
— Как здорово! — сказала Таня и, помолчав, добавила: — Ну, теперь веришь?
— Теперь верю, — сказал я. — А во что?
— Ну, в то, что здесь русалки живут?
— Ясное дело, живут. Они и рыбу всю съели.
— Неправда. Русалки рыбу не едят.
— А что они едят?
— Разве ты не знаешь? Русалки едят яблоки.
Таня встала, подошла к озеру и, присев, опустила руку в серебристую воду.
— Ты знаешь, — не оборачиваясь, сказала она, — иногда я почему-то жалею, что по луне люди ходили и всякие вездеходы ездили. Однажды я даже придумала для себя, что две луны существуют. На одну ракеты летают, спутники, ее сверлят, кирками по ней бьют, фотографируют. Ну, в общем, покоряют. А на другой, на той, которая людям по ночам светит, никто никогда не бывал и побывать не сможет. А вообще, будь моя воля, я бы записала луну в Красную книгу.
— Чудик ты, — сказал я. — Тебя бы саму в Красную книгу записать.
— Папа тоже говорит, что я «ненормальная». Поехали в прошлом году с ним в Москву. Зашли в Третьяковку. Я там встала около одной картины и отойти не могу. А потом вдруг реветь начала. Стою и реву как дура. И сама не знаю почему. Все решили, что я заболела.
— А как называлась эта картина?
— «Оттепель». И ничего вроде бы особенного. Поле, дорога размытая, избушка-развалюха с крышей под снегом. А на дороге две крохотные фигурки: старик вроде какой-то и рядом мальчонка маленький… Ни за что бы эту картину у себя дома не повесила.
— Почему? Разве она плохая?
— Дело не в этом. Картина прекрасная. Но смотреть на нее невозможно. Больно как-то. А вообще, если честно, ни за что бы не хотела стать художником.
— А кем бы ты хотела стать?
— Ведьмой. Построила бы себе здесь, на озере избушку, собирала бы всякие волшебные травы и варила бы из них приворотные зелья. Знаешь, что это такое?
— Знаю, — сказал я. — Наркотики вроде какие-то.
— Дурачок ты, — засмеялась Таня. — Никакие это не наркотики. Вот захочу я, к примеру, чтобы ты в меня влюбился. Соберу лунной ночью волшебных трав и корней, наварю из них приворотного зелья и дам тебе выпить.
Таня сложила ладони ковшиком, зачерпнула из озера и медленно, чтобы не расплескать, подошла ко мне:
— Пей.
Я наклонился и осторожно дотронулся губами до воды, в которой плавали серебряные лунные искорки.
Колька Шпынь был добрый парень, ничего не скажешь. Когда родители купили ему мопед «Рига-12», он не стал важничать и задирать нос, а честно и по справедливости давал прокатиться всем ребятам. Мопед с диким ревом и вонью носился по поселку, осыпаемый проклятьями дачников.
Мы с ребятами сидели на бревне, валявшемся около Колькиного забора, и болтали о том о сем. На мопеде поехал Генка, а моя очередь была как раз после него.
— Коль, а сколько у твоего кубиков? — спросил Славка.
— Да полста всего, — ответил Колька. — Конечно, это не ИЖ-«Юпитер» и не «Ява», но шестьдесят по хорошему асфальту он запросто делает. А как в гору прет — ну, зверь! Движок у него супер — приемистый.
— У моего дядьки на Украине «Цундап» с коляской, — сказал Никита. — Довоенный еще. Дядька его после войны из реки вытащил. Вот это, скажу вам, машина! У него даже задняя передача есть, представляете!
— Ну и что, — сказал я. — У нашего «Днепра» тоже задняя передача.
— Нет, мужики, — сказал Лебедь, — что ни говорите, а лучше «Хонды» мотоцикла нет. У него один движок чего стоит — больше семисот кубов. А скорость — двести. Вообще, у японцев сейчас самая крутая техника.
И в это время на дороге появилась Таня. Ребята замолчали, с любопытством поглядывая на ее приближение. А у меня почему-то сразу вспотели ладони, а в ногах появилась противная слабость.
— Здравствуй, Сережа, — сказала Таня, подходя.
— А, привет, — небрежно бросил я, будто только сейчас ее заметив. И до чего же гнусным и фальшивым показался мне собственный голос!
— Ты знаешь, — сказала Таня, — дедушка починил свой старый велосипед. Пойдем кататься. Я на багажник сяду. Можно даже и на озеро съездить.
Как мне хотелось в тот момент вскочить и сказать, что да, конечно, я согласен, что я жутко люблю кататься на велосипеде и что мы домчим с ней до озера в пять минут! Но я посмотрел на молчаливо ухмыляющихся ребят и словно прирос к проклятому бревну. Я ненавидел себя в эти секунды. Отвратительно чужим, пакостным голосом я сказал:
— Да не, неохота. Сейчас моя очередь на мопеде ехать. А на дедушкином велосипеде в другой раз.
Ребята одобрительно заржали.
Таня хотела что-то сказать, но передумала и, посмотрев на меня так, что мне захотелось исчезнуть с этой планеты, быстро, не оглядываясь, ушла.
Через несколько минут подлетел сияющий Генка.
— Ну, машина! Высший класс! Давай, Серега, гони. Только не газуй сильно. Она и так прет, будь здоров!
Я вскочил в седло и помчался по поселку. Я долго кружил по пыльным узким улицам в надежде встретить Таню. Но ее нигде не было. «Ладно, ничего, — говорил я сам себе. — Встану завтра утречком пораньше, пойду к ней, поговорю, и все образуется. Все будет хорошо. А потом мы обязательно пойдем на наше озеро». Именно так я и думал, с ревом несясь по ухабистой дороге. Но на душе было тоскливо.
Утром, когда Генка еще спал, а Анастасия Петровна едва начала варить манную кашу, я выскочил из дома. Всю дорогу до Таниного дома я бежал, хотя сам же твердил себе: «Ну, куда ты несешься. Спят же еще люди. Наверняка спят».
В саду возле дома у кустов красной смородины с корзиной, привязанной к поясу, стоял Танин дедушка. Он неторопливо срывал спелые рубиновые гроздья и что-то недовольно бормотал.
— Здравствуйте! — крикнул я. — А Таня уже проснулась?
— Таня? — старик обернулся и удивленно на меня посмотрел. — Опоздал, сынок. Уехала Таня.
— Как уехала?! — закричал я, не поверив своим ушам.
— Да так вот, уехала. Сегодня рано утром, с первой электричкой, за ней родители прикатили. Путевку, видишь ли, им семейную дали. В эту, как ее, Ег… Евг… в Елгаву. Тьфу ты, господи, и не выговорить. Будто ребенку здесь с дедом, с бабкой плохо. Нет, им обязательно Прибалтику подавай. А я так скажу, что у нас ничуть не хуже ихней Прибалтики.
Я повернулся и пошел прочь.
— Эй, паренек, постой! — крикнул старик. — Тебя, часом, не Сергеем зовут?
— Сергеем, — ответил я и замер.
— Тогда погоди. Таня тут кое-что передать тебе велела. — Старик вошел в дом и вскоре вышел, держа в руках плоский, размером с портфель, пакет.
Я схватил пакет и, даже забыв поблагодарить старика, опрометью побежал на поляну. На ту поляну, откуда начиналась дорога на озеро. Там я сел на поваленную сосну и торопливо развернул пакет. В нем лежала картина. На темном вишневом небе застыла огромная зеленая луна. Луна, по которой никогда не ступала нога человека. Внизу, под горушкой, словно волшебное зеркало, серебрилось маленькое лесное озеро, похожее на запятую. А на берегу озера, рядом с камнем, чем-то походившим на дремлющего кота, виднелись две крохотные фигурки.
На Аптекарском острове (повесть)
Глава 1. В саду
Ничего хорошего от этих субтропиков я не ожидал. Так оно и вышло. Было душно и влажно, а от растений шел такой терпкий, одуряющий запах, что я начал непрерывно зевать. К тому же я был в зимнем пальто и в свитере — одежда для прогулки в субтропиках самая неподходящая. «Хоть бы раздевалку при входе сделали», — подумал я и решил, что пора идти домой. Но пошел, видно, не в ту сторону. Одна оранжерея переходила в другую, пальмы и эвкалипты сменили колючие кактусы, а выхода не было видно. Я уже собрался спросить у женщины, вынимавшей из теплой земли огромный градусник, где у них выход, и вдруг как вкопанный остановился и даже зажмурился. Передо мной, словно снежное морозное облако, возник большой куст, сплошь усыпанный мелкими, необычайно белыми цветами. Цветы были настолько чистыми и свежими, что, казалось, от куста тянуло прохладой, как из распахнутой дверцы холодильника. Только что я изнывал от тропической жары, а тут даже плечами передернул, и по спине пробежали мурашки.
— Изумительно, не правда ли? — услышал я вдруг и обернулся. Позади меня, опираясь на палку, стоял высокий, худощавый старик с легкими седыми волосами. — Говорят, некрасивых цветов не бывает, — продолжал он. — Так оно, бесспорно, и есть. Но каждый раз, когда я гляжу на эти азалии, то думаю, что тут не просто красота, тут прямо чудо какое-то. Фантастика, если хотите. Впрочем, здесь и слов никаких не подберешь. Да и не нужно, наверное. Вы со мной согласны?
Честно говоря, я не очень-то понял, что сказал старик, но почему-то я ему сразу поверил.
— Я согласен, — сказал я.
Старик одобрительно закивал головой и продолжал:
— А ведь куст этот мне ровесник, можете себе представить?! Он еще до революции родился и стоял тогда в церкви. Его в пасху на всенощную выносили. Ну, а уж потом передали сюда, в Ботанический сад.
— Вы здесь работаете? — спросил я.
— Работал, — ответил старик. — Теперь на пенсии. Но каждую весну обязательно прихожу, смотрю, как азалии цветут. — Старик помолчал, а потом неожиданно добавил: — Помните, у Достоевского: красота спасет мир.
Я посмотрел на старика, подумав, что он смеется надо мной. Да и откуда мне, в самом деле, знать, что сказал Достоевский, про которого я только и слышал, что у него есть книга со странным названием «Идиот».
— Красота спасет мир? — повторил я. — Но разве мир нужно спасать?
Старик мягко улыбнулся и спросил:
— Сколько вам лет? Если не секрет, конечно.
— Не секрет, — сказал я. — Мне одиннадцать.
— Во время войны, — сказал старик, — сюда, на Ботанический сад, упало больше трехсот немецких снарядов и бомб. Все оранжерейные растения погибли. Уцелели только кактусы да вот этот куст. Сотрудники разобрали их по домам и спасли.
— Но ведь вы сказали: красота спасет мир. А тут наоборот получается — люди красоту спасали, когда цветы домой уносили?
— Правильно. А как вы думаете, для чего они это делали? Кругом война идет страшная, голод. А цветы эти не съешь, ни печку ими не растопишь? Наверное, они понимали, что мира без красоты быть не может. Погибнет красота — и мир погибнет. — Старик помолчал, задумавшись о чем-то, потом сказал: — Знаете, есть такое растение — кипрей. В народе его иван-чаем называют. Растет он обычно по вырубкам, просекам, гарям. Везде, одним словом, где с землей, с лесом беда случилась и ничто там расти не может. А кипрей растение яркое, медовое. Вот уже пчела вокруг него вьется, шмель жужжит, да и земля, на которой кипрей стоит, подлечилась, окрепла. Глядишь, другие цветы появились, кусты зазеленели, деревца поднялись. И нет больше пустоши, снова лес шумит, живой и сильный. Вытеснила его новая, молодая жизнь.
Мы еще немного молча постояли около белых нежных цветов, потом вышли из оранжереи и пошли по узкой асфальтовой дорожке, вдоль которой густо росли кусты с уже набухшими почками. Синий воздух был чистый и чуть морозный. За кустами в парке по талому снегу важно разгуливали большие серьезные вороны. Старик остановился и, постучав палкой по земле, сказал:
— А знаете, что здесь было раньше, двести пятьдесят лет назад? Аптекарский огород.
— Огород?
— Именно. Говоря современным языком — питомник лекарственных растений. И создан он был по личному указу Петра Первого. Ведь Россия вела в то время Северную войну, нужны были лекарства. А пенициллина или там ацетилсалициловой кислоты тогда, сами понимаете, не было, лечили главным образом травами. Вот и решили здесь, на этом острове лекарственные растения разводить. Кстати, и остров поэтому Аптекарским назван. Ну, а уж потом, через сто с лишним лет тут императорский ботанический сад основали. Из теплиц графа Разумовского привезли сюда первые редкие растения. По сути дела, отсюда русская ботаническая наука и пошла. А сад стал знаменитым на весь мир. Да… Потом война. После войны почти все заново пришлось создавать… А вы, кстати, тут часто бываете?
— Не очень, — сказал я. Почему-то мне не хотелось говорить старику, что я здесь первый раз в жизни, да к тому же пришел по самому дурацкому поводу.
— Мой вам дружеский совет — приходите чаще. Приходите, когда просто хорошее настроение. Когда плохое или трудности там какие — тоже приходите. Вот скоро рододендрон зацветет, прямо тут в саду на открытом воздухе. Тоже, скажу вам, удивительнейшее зрелище. Ну, а уж в конце июня, когда распускается Виктория регия, надо быть непременно. Только представьте: на тихой, гладкой воде бассейна плавают огромные круглые листья, а над ними, прямо у вас на глазах, раскрываются белые или чуть розоватые цветы. Воздух вокруг пряный, влажный, густой. Сколько раз уж видел, и каждый раз, поверьте, дух захватывает.
Мы бродили со стариком по узким, уютным дорожкам, а он все рассказывал про цветы и травы, про диковинные деревья и кусты, про древние, давно вымершие растения, следы которых навеки отпечатались на камнях. И я совершенно забыл дурацкий повод, из-за которого пришел сюда, забыл я и про глупую записку, оставленную дома на кухонном столе, я забыл даже про тайну, которую сегодня вечером мне собирался открыть Клочик.
Глава 2. Товарищи, нельзя ли потише!
Честно говоря, никак не ожидал, что из-за какой-то записки поднимется столько шума. Не успел я вставить ключ в замочную скважину, как дверь резко распахнулась, едва не заехав мне по лбу.
— Так и убить можно, — сказал я. — Хорошо, что двери теперь из картона.
— И надо бы убить, — грозно сказала мама и, не дав мне войти, замахала перед моим носом обрывком ватмана, на котором желтым фломастером было крупно написано:
УЕХАЛ В СУП-ТРОПИКИ.
— Что это за бред?! Тебе что, больше делать нечего?! Оставлять такие идиотские безграмотные записки?! Решил на недельку в Сочи съездить, отдохнуть от родителей?
— Я же говорил, что это несерьезно, — послышался из комнаты папин голос. — Человек, который поехал в СУП-тропики, далеко не уедет.
— Ты говорил… — раздраженно повторила мама, пропуская меня в квартиру. — Кто может знать, что взбредет этому бездельнику в голову!
В комнате был ужасный кавардак.
Папа работал дома. На обеденном столе, выдвинутом на середину комнаты, лежал большой прямоугольный стенд, обклеенный белым ватманом. На нем красной темперой был написан заголовок: «Динамика роста надоев от каждой коровы совхоза «Луч». Рядом с заголовком была нарисована толстая добродушная корова. В зубах она держала голубой василек.
Папа у меня работает художником-оформителем на катушечной фабрике. Он пишет плакаты, соцобязательства, клеймит прогульщиков и бракоделов, оформляет библиотеку, а иногда, случается, и забор красит. Однажды, когда папа тащил из мастерской огромный плакат с надписью: «ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ КОНКУРСА ДЕРЕВООБРАБОТЧИКОВ!», он упал ему на ногу, и папе выписали больничный лист. С тех пор мама стала звать его «передвижником» и еще больше невзлюбила его работу. «Художники, — говорит она, — картины пишут или, на худой конец, витрины в гастрономах украшают. А «НЕ КУРИТЬ» по линейке и Алешка написать сможет. Если, конечно, с грамматикой справится». Наша мама работает в аптеке. У нее серьезная профессия — фармацевт, и она очень надеется, что папа наконец одумается и найдет себе настоящую, «мужскую» работу. Каких только идей у нее не возникало! То она предлагает папе пойти на курсы машинистов башенных кранов, то советует устроиться на железную дорогу или докером в морской порт. Папа обычно отмалчивается, будто не слышит. Но иногда вдруг взрывается. «Может, мне на мясокомбинат забойщиком скота пойти? — говорит он. — Или на курсы ассенизаторов? Нет уж, увольте. Я, по крайней мере, людей порошками и таблетками не травлю». — «Дикарь», — говорит мама, и потом они неделю не разговаривают. Иногда папа берет заказы от какой-нибудь жилконторы или клуба, а то и от пригородного совхоза. Тогда вечерами он работает дома.