— Ну и что? На гастроли уехать нельзя? Так и сидеть в одном городе? Все страны и народы хотят посмотреть знаменитый конный аттракцион. Апрель скоро. Через два месяца. Время, Катя, знаешь как быстро летит!
Катя ничего не ответила. Она смотрела, как по коридору бежит Борис Золотцев, подбрасывает вверх кусочки коржика и ловко ловит их ртом. Этот Золотцев всегда что-нибудь придумает.
— Знаменитый аттракцион Золотцева, — сказал Серёжа и пошел в класс, а Тимка ещё немного постоял с Катей.
Борис Золотцев и директор Вячеслав Александрович
Если бы любого человека в школе спросили, кто самый строгий, любой человек не раздумывая ответил бы: «Директор Вячеслав Александрович». Так оно и есть.
Когда Вячеслав Александрович проходит по коридору во время перемены, мальчишки из младших классов сразу перестают беситься и носиться. Старшеклассники перестают играть в «слона», перепрыгивать друг через друга или толкать толстого Костю. Девочки прекращают секреты и насмешки. Вячеслав Александрович не делает никаких замечаний, он даже не смотрит как-нибудь особенно сурово. Просто идёт человек по коридору, и там, где он прошёл, наступает тишина и порядок. Это даже странно. И тем более странно, что эти тишина и порядок сохраняются ещё некоторое время после того, как директор уже прошёл и за ним закрылись двери учительской или директорского кабинета. Он, может быть, и не услышит, но всё равно никто не шумит. Не совсем, конечно, но некоторое время. Вот как действует на учеников один только вид директора школы. Это и называется авторитет.
Борис Золотцев никогда не задумывался над тем, что это значит авторитет. И меньше всего его тянуло размышлять о том, какой вообще человек директор Вячеслав Александрович. Век бы его не видеть, директора, так считал Золотцев. Он знал, что лучше, когда тебе не надо идти в кабинет директора после уроков. А когда надо идти, то это намного хуже. Но он знал также, что бывают обстоятельства сильнее нас. И он открыл дверь кабинета на первом этаже, где на синей стеклянной табличке серебряными буквами было написано: «Директор».
Директор сидел за письменным столом и писал. Он не волновался перед этой встречей. Золотцев подумал: «Хорошо быть директором». Сам он тоже старался не бояться. «Не съест же он меня» так думал Золотцев. Но было и другое: если уж приходится себя утешать, что не съест, значит, всё-таки страшно, хоть и не съест.
Директор повернулся на стуле и уставился на Золотцева. А Борис стоял и смотрел на директора. Так, молча, они провели несколько минут. Но было сказано не так уж мало.
Золотцев своим честным, невинным взглядом говорил:
«Вы, Вячеслав Александрович, человек умный, с большим педагогическим опытом, даже награждённый значком «Отличник народного образования». (В этом месте своей мысленной пламенной речи Золотцев выразительно покосился на значок, привинченный к пиджаку директора, чтобы ещё яснее дать понять Вячеславу Александровичу, о чём думает пятиклассник Золотцев.) Неужели же вы, солидный человек, способны всерьёз сердиться на мальчика, не такого уж хулигана, только за то, что мальчик влез на дерево и немного подразнил девчонку из своего же собственного класса?»
Золотцев произнёс все эти слова про себя. Но директор, как ни странно, их услышал. А может быть, прочитал в глазах Золотцева. Не зря же эти глаза невинно страдающего человека так терпеливо смотрели на Вячеслава Александровича.
Директор вздохнул. Он пока ещё тоже ничего не сказал. Но кое-что Борис Золотцев смог услышать в этом молчании.
Вот что сказал директор Вячеслав Александрович:
«Ты, Золотцев, человек, в общем, неплохой. Никто и не считает тебя таким уж окончательно плохим человеком. Но ты, Золотцев, человек хитрый. Точнее, ты не такой уж и хитрый, но сам ты думаешь, что ужасно хитрый. Вот и сейчас ты думаешь, что своим смирным видом ты вызовешь моё сочувствие к несчастному скромному мальчику Золотцеву Борису. А какое же может быть сочувствие, если этот мальчик, вместо того чтобы по-человечески войти в родную школу, снять пальто и отправиться на урок, — вместо того чтобы проделать эти такие простые действия, забирается на дерево, кричит так, что в соседних домах дрожат стёкла, всех задевает, дразнит, взвинчивает перед трудовым днём. И только, увидев директора, напускает на себя вид тихони».
Они несколько минут молча смотрели друг на друга. За несколько минут можно мною сказать, особенно если не говорить вслух. Про себя люди говорят и понимают всё гораздо быстрее.
Наконец директор произнёс:
— Пришёл?
— Пришёл, — еле слышно, чтобы подчеркнуть скромность и послушание, отозвался Борис.
— Как ты думаешь, почему я тебя вызвал?
— Ну, из-за дерева, наверное.
— Ошибаешься. Дерево деревом. Хотя, в общем то, не самый светлый поступок вскарабкался, кричишь, людей задеваешь. Непорядок. Но не только этот случай я имел в виду. Смотри. Ты зачеркнул свою фамилию в стенгазете, а карикатура была справедливой, и вообще зачеркивать — непорядок. Не согласен с критикой — пиши опровержение. Дальше. Ты стащил из биологического кабинета заспиртованного червя и пугал девочек. И Ольга Петровна от тебя плакала… Было, Золотцев?
— Так ведь это когда было! Это ещё осенью было. И ничего она не плакала, а ругалась. И я сразу отдал.
Он прекрасно помнил, как Ольга Петровна отняла у него эту несчастную банку и спросила свирепо: «Золотцев! Как ты думаешь жить дальше?»
Учители часто задавали Золотцеву этот вопрос. Как будто на него можно ответить. Золотцев считал, что и люди поумнее его не знают ответа. И он тоже не знает. А тогда зачем же спрашивать? Теперь, стоя в кабинете директора, он ждал: сейчас директор выложит всё, в чём виноват Золотцев, а потом спросит что-нибудь такое же: «Как думаешь, Золотцев, жить дальше?» И он, Золотцев, ответит: «Я больше не буду», и его отпустят. И кончится неприятный разговор. Ему уже здорово надоело в этом кабинете. Он был здесь впервые. Пока шел молчаливый напряжённый диалог, он успел рассмотреть шкаф с книгами, серебристо-стальную модель реактивного самолёта на подоконнике. На стене карта Древней Руси: Вячеслав Александрович преподаёт историю в старших классах. И портрет неизвестного Борису человека, и подпись: «Сухомлинский». Наверное, какой-нибудь ученый.
Можно, конечно, сразу сказать: «Я больше не буду». Но Золотцев знает, что для всего надо выбирать подходящее время. Тот самый единственный момент, когда эти ничего не значащие, в общем-то, слова получают силу, являются как бы паролем. Сказал, и тебя отпускают.
В кабинете накурено. Золотцев думает: «Сам курит, а старшеклассников гоняет». Золотцев тоже пробовал курить, но не понравилось горько и тошнит.
А директор, наверное, и про курение знает. Он откуда-то всё знает. Интересно, откуда он узнал про стенгазету?
— Я про тебя всё знаю, — как бы услышав этот вопрос, отвечает Вячеслав Александрович. — Иначе какой же и директор, если не знаю, что у меня в школе делается. Всё знаю, всё понимаю, и провести меня трудно. Вот, Золотцев, какой трудный случай в твоей жизни. Ты трудный Золотцев. А и, между прочим, трудный директор. Кто кого, а?
Смотрит весело, не злится. Седые виски. А перед Днём Победы пришёл в прошлом году в новом костюме и шесть орденов и медалей. Разведчиком был.
И опять Золотцев услышал:
— Я в войну служил в разведке. Там легче. Точно знаешь, где свои, где чужие. И свои своих не подводит… Иди, Золотцев. Что ждешь? Иди, иди.
А глаза-то у директора стальные. Усталые, немолодые — а стальные, воля в них и власть.
— Я больше не буду, — бормочет Золотцев, отступая к двери.
— Я так и думал, — усмехается директор. — Ступай, ступай. У меня и без тебя дел миллион надо готовиться к родительскому собранию. Ступай.
Золотцев вышел. Медленно, растерянно, чувствуя какое-то смутное беспокойство. Его не ругали, не прочли нотацию.
Директор ещё некоторое время думал о нём. Но эти мысли были Борису Золотцеву неизвестны.
Вот что думал директор:
«Ты больше не будешь, Золотцев? Будешь ходить по ровной земле, не лазить по гаражам и по деревьям? Не станешь доводить, до слёз учительницу биологии, человека большой души, но слишком мягкого? Не будешь цеплять девчонок? Курить в уборной? Ездить без билета в троллейбусе? Не будешь? Так я тебе и поверил.
Нет, милый друг, будешь и лазить, и прыгать, и бегать, и орать, и с ума сходить. Будешь, потому что такой ты человек, Борис Золотцев, ученик пятого «Б» класса. А я буду мучиться с тобой, вызывать к себе, пытаться пробудить твою сознательность, и совесть, и чувство собственного достоинства. Словом, буду стараться сделать из тебя, Золотцев, человека. Это будет, не скрою, яростный поединок, потому что оба мы с тобой люди упорные, и у тебя свои задачи, пока еще глупые. А у меня — свои, в общем, умные. И скорее всего, Золотцев, победа в этом трудном поединке будет за мной. Я сделаю из тебя человека полноценного и уважаемого. Потому что я педагог, да ещё директор вверенной мне школы. Бывают и у меня поражения. Например, Шмырин. Но ты-то, Золотцев, другое дело».
При воспоминании о Шмырине директор нахмурился, стал как будто меньше ростом…
Золотцев, непривычно для самого себя тихий, шёл по школьному вестибюлю. Пусто, только нянечка тётя Тася вяжет в углу на скамейке. Вдруг в раздевалке мелькнула знакомая фигура в клетчатом пальто. Мелькнула и сразу пропала; хлопнула дверь, фигура выбежала на улицу и понеслась.
— Маслёнок! — ахнул Борис и помчался вслед.
Пятый «Б» давно ушёл из школы. Почему задержалась Маслова? Кого она ждала?
Золотцеву очень важно спросить, сказать, объяснить, он и сам не знает что. Он зовёт:
— Вика!
Она остановилась. Ждёт, что он скажет. А из него вылетают совсем не те слова:
— Чечевика! Фасоля!
Он совсем не хотел кричать эти слова, но кричит. Да так громко, что слышно не только на этой улице, но и на двух соседних.
Старушка с большой сумкой на колесиках спросила:
— Где чечевика, мальчик? Где фасоль?
— Не знаю, бабуся.
— Поймаю, Золотцев, получишь! — донёсся издалека знакомый голос Вики Масловой.
Директор школы Вячеслав Александрович слышал этот истошный вопль и видел, как мимо окна его кабинета промчалась пятиклассница Вика Маслова. За ней галопом, перемахивая лужи, нёсся Борис Золотцев.
Директор засмеялся и покачал головой.
Скоро будет карнавал
Галина Ивановна человек чёткий и во всём любит ясность. Сегодня после уроков она сказала:
— Мальчики! Скоро Восьмое марта. Как вы готовитесь?
Мальчишки переглянулись, некоторые подтолкнули друг друга локтями и молчали.
— Девочки! — продолжала Галина Ивановна. — Ещё раньше праздник Советской Армии. Как вы думаете поздравить мальчиков?
Девочки молчали. Потом Света сказала:
— Можно вырезать из бумаги звёзды и наклеить на окна, очень красиво.
— Во? фантазия! — сказал умный Серёжа. — На Новый год вырезали снежинки. На Армию — звёзды. А на Женский день — цветы. Да?
— Ты и такого не предложил, — обиделась Агеева, потом вдруг спохватилась: — И вообще мальчишки, как всегда, в стороне.
— Не ссориться! — Галина Ивановна говорит энергично. — Можно сделать один праздник, общий, весенний. И не будем ничего наклеивать на окна: эти наклейки загораживают свет, а потом никак не отмываются. Помните, после Нового года никак не могли избавиться от бумажных снежинок?
— А какой мы устроим праздник? — спрашивает Вика. — Танцы?
— Масловой только бы танцы, — хмыкает Золотцев.
Хорошо, что никто не догадывается, почему он всё время донимает Вику. Ни один человек.
Тимка сидит помалкивает.
Энергичный голос Галины Ивановны призывает к инициативе и самостоятельности.
— Ну, что же вы? Давайте, давайте! Поактивнее! Поживее!
— Можно устроить карнавал, — вдруг говорит позади него Катя.
Почему всем сразу понравилась эта идея? Зашумели, кто-то даже зааплодировал. Может быть, потому, что это предложила Катя?
— Я буду Буратино! — сказал Золотцев. — Вот такой колпак! Вот такой нос!
— Золотцев, тише, — привычно остановила Галина Ивановна.
— Как что, так Золотцев, — привычно отозвался Борис.
Дальше разговор шёл своим чередом.
— А я буду снежинкой, — сказала Света.
— Придумала! Снежинкой — это на Новый год. А теперь уже весна!
И все сразу услышали, как совершенно особенно кричат за окном воробьи.
— Ну тогда подснежником, — не смутилась Света, ей хочется быть нежной, невесомой.
— Я тоже подснежником, — это Эля Красикова. Ей хочется быть как Света.
— Не шумите, подождите, — стучит по столу Галина Ивановна. Только что она призывала их быть активнее, а у них энергии и активности хватило бы ещё на три класса.
Галина Ивановна опять стучит по столу ключом. Наверное, в столе скоро будет дырка от ключа — такой шумный класс пятый «Б».
— Я с вами замучилась!
— С нами все замучились, — охотно, с гордостью объясняет Золотцев. — Ольга Петровна от нас раза два даже плакала.
— Ну уж я плакать не стану, не дождётесь! — рассердилась Галина Ивановна.
— Не надо, — пожал плечами Золотцев.
Пока каждый не выскажется, они не успокоятся. Наконец унялись. Только Света сказали напоследок:
— Мне мама вышьет вот здесь, на рукавах, и вот здесь, на воротничке. Будет красиво, правда?
— И мне мама вышьет, — подхватила Эля.
Но Галина Ивановна перебила:
— Какой же интерес — мама вышьет, мама сделает. А давайте всё сделаем сами. Кто как умеет, так и сделает. Костюмы, маски, шапочки.
— Пирог можно испечь, — сказала Катя. — Девочкам собраться и испечь. Мы в той школе делали.
— Опять девочкам? — Это, конечно, Света.
— А у нас зато Тимка может кино показывать! — крикнул Золотцев. — Он сам кино снимает, а вы и не знаете! Его сестра Ленка моей сестре Ленке в детском саду сказала.
— Тима, это правда? — спрашивает Галина Ивановна. — Ты снимаешь кино?
И все сразу опить зашумели:
— Тимка! Снимает кино!.. Во! Какое захочет, такое и снимет!.. Будем смотреть кино!..
— Тима покажет нам когда-нибудь своё кино, — сказала Галина Ивановна. — Договорились. Тима?
Тимка кивнул.
Что было в той записке?
В этот день Люба разочаровалась в Славке.
Началось с того, что она специально разыскала его за домом и рассказала про старика Курятникова.
— Представляешь, Славка! Мы ему разве для этого пилили? Нашёл рыжих, да, Славка?
А Славка повёл себя странно. Он не возмутился и не стал вместе с Любой ругать Курятникова. Как будто не понимал, что именно этого она от него ждёт. Он смотрел на Любу внимательно и мирно. Она остановилась, как будто наскочила на стену. Она, когда искала Славку, надеялась, что он, услышав про Курятникова, рассвирепеет, расколотит Курятникову окно или пойдёт и выкинет все остальные дрова из курятниковского сарая. А Славка ничего. Смотрит мечтательно, как будто никакой Любы здесь нет, ничего она не говорит. Люба не понимает, как это можно.
— Как ты можешь, не понимаю! — выкрикнула она.
— Подожди, Люба. Ну чего кричать? Ну, жулик Курятников, ну и фиг с ним. Я тебе его раз говорил: фиг с ним. Вот возмущается! Ты мне другое скажи. Ты читала записку?
— Какую записку?
— Я в твой ящик опустил записку, ещё когда мы с тобой дрова пилили, в тот вечер. Я думал, ты пойдёшь домой и возьмёшь, и прочтёшь. От смущения Славка провертел в варежке дыру, розовый палец торчит наружу. — Там были важные слова, в записке.
— Не получала. Славка, как же так? Куда же она девалась?
— А что там было написано, Славка?
Но он молчит. Разве можно пересказать записку? Если бы он мог это сказать, он, наверное, не стал бы записку писать.
Любе грустно. Ей так давно хотелось, чтобы какой-нибудь мальчик написал ей настоящую важную записку. Давно-давно, ещё до войны, она один раз даже попросила: