— Складывай в поленницу. Умеешь? Колодцем.
— Умею. У нас тоже колодцем.
И она стала аккуратно, ровно складывать высокий колодец, чтобы ветерок обдувал полешки, чтобы они не отсырели, а наоборот, просохли…
Утро стало светло-серым, скоро в школу. Три высоких, под самую крышу сарая, поленницы сложила Люба. И руки в сырых варежках не мёрзнут, потому что она двигается быстро, энергично.
Вот обрадуется старик Курятников. А может быть, даже напишет своему сыну на фронт: «Не беспокойся ни о чём, мне помогают неизвестные прекрасные люди, даже не знаю, кому сказать спасибо. Старикам везде у нас почёт. Твой старик Курятников-отец». Вот такое письмо старика Курятникова сочинила Люба.
Она хотела сказать про это Славке, вдруг в открытую дверь сарая она увидела, как еле заметно дёрнулась занавеска на окне Курятникова. Любе даже показалось, что блеснул хитрый глаз. Показалось? Нет, она ясно видела этот глаз и качнувшуюся занавеску.
— Слава! Смотри! Он подглядывает!
— Никто не подглядывает, — отвечает Славка. Он устал, и доволен, что кончили работу, и не хочет, чтобы что-нибудь нарушало его спокойное хорошее настроение. Он смотрит на окно. Неподвижная занавеска, тёмное стекло. — Показалось, — говорит Славка.
И Любе теперь уже самой верится, что не было глаза, недобро и хитро выглянувшего из-за занавески.
— Пошли, Люба, в школу. У нас географичка не пускает, если опоздаешь.
— И наша Вера Ивановна тоже строгая.
И в это время в сарае раздаётся скрипучий голос:
— А топор надо класть на место, дорогие мои, на место, где взяли. А то взяли здесь, а бросили там.
Курятников стоит в дверях. Его красноватое морщинистое лицо ехидно улыбается. Люба смотрит на Славку, а Славка хмуро уставился на Курятникова и молчит.
— Если вам дали общественную нагрузку, надо выполнять добросовестно, — продолжает Курятников и прячет топор за дрова. — Тяп-ляп каждый может. Так же и вчера. Я наблюдал и думал: как же так — не закончили и ушли? Придётся пожаловаться в вашу организацию.
Кривой длинный палец грозил им, и вся его длинная фигура, заслонившая свет, казалась страшной.
Любе стало так обидно, что она чуть не заплакала.
— Не реви, — тихо сказал Славка.
Он взял её за руку, и они ушли. Ни слова не сказали старику, даже не оглянулись. Любе очень хотелось сказать что-нибудь злое или хотя бы показать ему язык, но она знала, что Славка будет недоволен.
— Он и вчера подглядывал, и сегодня, гад такой…
— Ну его на фиг, Любка. Мы своё сделали, а он как хочет. Пошли скорее, опоздаем в школу. На, ешь.
Он дал ей маленький промёрзший кусок лепёшки из моркови. Очень вкусная была лепёшка.
Люба шла рядом со Славкой, ела вкусную сладковатую лепёшку и думала: «Кончится война, вернётся папа, я пойду в булочную на углу, куплю целую буханку чёрного. Нет, лучше две буханки: одну — чёрного, другую — белого. Сяду дома на стул и съем не отрываясь. Можно, пожалуй, и три буханки, если с кипятком. А Курятников — фиг с ним. Надо постараться о нём поскорее забыть, чтобы день стал хорошим».
Они уже подошли к школе.
— Слава, а давай Курятникову под дверь динамит подложим. Во бабахнет!
— Ненормальная. И думать не смей, поняла? Дай честное пионерское, что выбросишь эти дурацкие мысли из своей головы.
— Честное пионерское, выброшу.
Они входят в школу, уже звонок.
Славка бежит к лестнице, Люба — за ним. Он оборачивается:
— А где его возьмёшь, динамит?
Конечно, взять динамит ни ей, ни Славке негде. Но от самой этой мысли о мести Курятникову стало как-то легче и веселее.
Ледяная душа
Тимка ведёт Лену из детского сада. Он крепко держит её за руку. Скрипит снег под ногами. Навстречу идёт человек и несёт на голове стол, перевёрнутый вверх ножками. Тимка засмотрелся на этого человека. Наверное, очень сильный один несёт стол. А может быть, не так уж и тяжело. Надо будет дома попробовать, сегодня же.
— Тима, почему ты молчишь? Ты задумался?
— Да, задумался немного.
— Тима, хватит задумываться. Поговори со мной.
— Неужели нельзя некоторое время помолчать?
— Можно. Только если с ребёнком не разговаривать, он вырастает недоразвитым, и у него бывает маленький запас слов. Я по радио слушала «Взрослым о детях», там тётя говорила. И если ребёнку не уделяют внимания, он получается форменный эгоист… Что ты смеёшься?
— Это очень ценное сообщение, Лена. Я смеюсь своим мыслям.
Лена рада, что брат развеселился. Она вообще не понимает, зачем человеку задумываться, когда так весело зажигаются фонари, когда из чужой форточки несётся громкая музыка, когда так вкусно хрустит яблоко, которое дал ей Тима. Жизнь прекрасна.
— Тима, знаешь, у нас в садике есть ёж и его жена-ежиха. У него характер хороший, а у неё капризы каждый день. Сегодня я дежурила по уголку живой природы, канарейку кормила, рыбкам сухих насекомых сыпала. А ежиха вдруг вышла из спячки и давай носиться по комнате. А Мария Николаевна говорит: «Лена, ты зачем её разбудила?» А я не будила. Я только посмотрела, у неё глаза открыты или она всю зиму спит с закрытыми глазами. А Мария Николаевна сказала: «У меня от тебя, Лена, будет инфаркт». Это такая болезнь, Тима.
— Опасная болезнь.
Лена некоторое время идёт молча.
— А может, и не будет болезни. Правда, Тима?
— Скорее всего, обойдётся на этот раз. Но всё-таки ты не очень её доводи.
— А что я такого делаю? Я совсем ничего не делаю. Просто у Марии Николаевны такой взволнованный характер — она всё время волнуется зря. Вчера Тамара Афанасьева сказала в группе: «У меня ледяная душа». А Мария Николаевна сразу как заволнуется: «Как ледяная душа? Почему ледяная душа?» Афанасьева опять повторяет: «У меня ледяная душа». Мария Николаевна её за плечи хватала, трясла, спрашивала: «Афанасьева! Сейчас же говори, кто тебе сказал?» А Тамара ответила: «Я сама это знаю. Я ела снег». Мария Николаевна чуть не плакала. А потом сказала, что у неё из-за Афанасьевой будет инфаркт. А чего ты, Тима, смеёшься? Своим мыслям?
— Да, своим мыслям. Между прочим, запомни: снег есть нельзя, можно заболеть от этого.
— Я и не ем. Только два раза. Мне не понравилось. Лёд вкуснее. Тима, давай на лифте кататься вверх-вниз? Давай?
— В другой раз. Хорошо? А сейчас я тебя отведу домой, возьму кинокамеру и пойду в Дом художественного воспитания. У нас сегодня кружок.
В лифте Лена вдруг сказала:
— Вчера я гуляла во дворе одна; папа сказал, что я уже большая, и хватит водить меня за ручку. А я люблю за ручку. Но папа сказал, чтобы я гуляла одна, и я стала гулять одна. И ко мне подошла Катя.
— Катя? — Тимке сразу становится жарко, потом сразу же холодно. — Что она сказала?
— Она спросила: «Почему твой брат не выходит во двор?»
— Лена, ты ничего не перепутала? Тебе не послышалось? Так и спросила: «Почему твой брат не выходит во двор?» А что ты ответила?.. Ленка, не молчи!
— Я не молчу. Я сказала: «Он снимает кино, мой брат. Он ходит в такой дом, называется Дом художественного воспитания детей». Она сказала: «Твой брат легкомысленный человек».
— Легкомысленный? Почему легкомысленный?
— Она не объяснила.
— А ты, Ленка?
— Я ответила: «Сама ты легкомысленный человек. Мой брат самый хороший. Он может тебя так стукнуть, что перелетишь через дом очень даже просто». Пусть знает. Да, Тима? Просто ты связываться не хочешь. Да, Тима?
— Я с тобой с ума сойду… Что она ещё сказала?
— Больше ничего. А что она может ещё сказать, когда я её так хорошо припугнула? Её сразу мама позвала. А что такое «легкомысленный»? И что такое «художественное воспитание детей»?
Катя спрашивала про него! Значит, она замечает, когда его нет. «Почему твой брат не выходит во двор?» Она так спросила. Она замечает, когда его нет. Почему же она не замечает, когда он здесь?
Лифт давно остановился на пятом этаже, дверцы раскрылись. Снизу кто-то сердито барабанил кулаком.
Летающие тарелочки
Тимка делал уроки, а мама и папа сидели на кухне. Лена спала. Было тихо, и телевизор молчал.
— Как прекрасно, что сломался телевизор, — сказала мама. — Ты замечаешь, что это хороший вечер?
— Сегодня футбол, — уклончиво ответил папа.
— Одним футболом меньше, — не уступала мама. — Зато ты сидишь, как человек, со своей женой, разговариваешь, помог мне почистить картошку. Ты замечаешь, что уже лет десять не разговариваешь ни со мной, ни с Тимкой? Ты всегда смотришь телевизор.
— Телевизор сеет разумное, доброе, вечное.
Мама хотела говорить серьёзно, а папа не хотел. Но не такой человек мама, чтобы позволить говорить с собой несерьёзно, если она хочет говорить серьёзно.
— Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? Или забыл?
— Почему забыл? Помню. А почему ты спросила? У тебя лирическое настроение?
— У меня самое обычное настроение. Помнишь или забыл?
— Помню, помню. Мы познакомились у твоей подруги на дне рождения. Её звали Соня.
— Её звали Тоня. Но дело не в этом. Помнишь, что ты мне сказал в тот вечер?
— Сказал? А что я сказал?
— Забыл! Как мог ты забыть такие слова? Ты сказал, что если я соглашусь выйти за тебя замуж, то ты будешь всю жизнь стараться делать всё так, чтобы я об этом никогда не пожалела. Так ты сказал.
— Замечательные слова. Только ты что-то путаешь. Я не мог так сказать.
— Не мог? Почему не мог?
— Не мог, и всё. Я вообще никогда в жизни так не говорю.
— А как ты вообще в жизни говоришь?
Папа не чувствовал, что надвигается гроза. Тимка давно отодвинул учебник, он-то сразу почувствовал, что дело пахнет серьёзным скандалом.
— Перестань. Почему для тебя так важно, что было сто лет назад? Зачем тебе это нужно? Разве нельзя жить спокойно?
— Какие сто лет? Какие сто лет? «Спокойно»! А я живу спокойно? Стирка, уборка, работа, дети, обед, ужин, завтрак, посуда!.. «Спокойно»! Да ты сам-то понимаешь, что говоришь? Я молодая женщина, а на меня уже перестали оборачиваться на улице, со мной уже давно никто не заговаривает в метро. А всё ты, ты и твой проклятый телевизор!
Папа что-то ответил. Тимка не слышал, потому что на кухне раздался звон разбитой тарелки. Тарелка разбилась с таким звуком, что было ясно — её не уронили, а бросили.
— Тарелка-то при чём? — спросил папа уже другим голосом, виноватым и испуганным.
Мама сразу успокоилась и ни с того ни с сего сказала:
— Выпей кефиру с сухариками, они ещё тёплые.
Тимка думал, что они сейчас поссорятся на всю жизнь. Но они помирились. Папа сказал:
— Очень вкусные сухари. Ты не сердись на меня. Хорошо?
— Какой смысл на тебя сердиться! — вполне мирно ответила мама.
А может быть, он силач?
Утром у Тимки заболело горло. Мама потрогала лоб и сказала:
— Останешься дома. Форточку не открывай, сиди в тепле; до завтра, может быть, пройдёт.
— Снег ел? — спросила Ленка.
— Ты что? Разве я маленький? — ответил Тимка.
— Лена, скорее, опоздаем в садик! — позвала мама.
— Значит, лёд, — сказала на прощанье Ленка.
Тимка сидел один в пустой квартире, было очень тихо и странно. Всегда кто-нибудь есть, а сегодня никого нет. Поглотал — горло болело чуть-чуть. Попил чаю — оно совсем прошло. Чем заняться? Можно начать монтировать последнюю киноплёнку — он снял её во дворе, когда ребята играли в хоккей. Он назовёт этот фильм «Наши против, наших». Это будет интересная картина о мужественных атаках, смелых бросках и хитрой тактике. Но сегодня почему-то не хотелось заниматься кино. Почитать? Можно и почитать, но не сразу. А больше всего Тимке хотелось посидеть в тишине и подумать. О чём? О том, что занимает его больше всего — о Кате.
Он сел в угол тахты и задумался. Катя очень хороший человек, и Тимка очень хороший человек. С собой-то можно прямо сказать: очень хороший человек Тимка — честный, скромный, не нахальный. Добрый, никогда никому не делает ничего плохого. И умный чаще всего. И Катя умная. Почему же умная Катя не видит, какой он есть человек, Тимка? И почему не способна оценить, как он к ней относится? Ведь он так к ней относится, что если она пройдёт мимо и не заметит этого, то вполне возможно, что потом она будет жалеть о Тимке всю свою жизнь. Как та женщина, про которую недавно рассказывала мама. Она рассказывала не ему, а папе. После истории с разбитой тарелкой мама и папа часто сидят на кухне и разговаривают. А Тимка у себя в комнате занимается. Но иногда мама увлекается разговором и начинает говорить громко. И тогда Тимка невольно слышит разные истории.
Мама сказала:
— Он любил её безумно. А она ходила мимо. Год, два. И потом совсем ушла из его жизни. Теперь это необратимо.
— И что же он? — спрашивает папа, шурша газетой.
— Он, представь себе, пережил. Нашёл своё счастье, живёт хорошо. А она теперь всю жизнь жалеет о том, что не поняла его чувства. Вот так и бывает, когда человек не хочет увидеть другого человека.
— Мы мешаем Тимке, закрой дверь, — сказал папа.
Больше Тимка ничего не слышал, но ему понравилась эта история. Всю жизнь потом жалела та, которая не оценила большую любовь.
Сейчас Тимка вспоминает эти слова, и ему становится печально и сладко. Вот так и будет: всё пройдёт мимо, он, конечно, уедет на дальний север или на дальний юг, будет строить какую-нибудь стройку века. А Катя тогда спохватится, да будет поздно. Тогда уж плачь не плачь — не поможет. Почему Катя не сможет приехать к нему на стройку века, Тимка не знает. Но ему сегодня приятнее думать так, что они расстанутся навеки и она будет страдать.
Долго сидит Тимка, долго раздумывает о Кате и о том, как она неправа, не замечая его большого чувства. Потом ему надоедает сидеть на одном месте, и он начинает расхаживать по квартире. Зашёл на кухню, съел солёный огурец. Включил радио — передавали про новости в медицине. Тимке стало неинтересно, он выключил радио. И тут он вспомнил. Он давно хотел попробовать поносить стол на голове, как тот человек, которого они с Леной видели на улице. Тот человек показался Тимке очень сильным. А может быть, и у Тимки хватит силы вот так же поднять и понести стол.
Тимка быстро снимает со стола вазу с тополевыми веточками, салфетку и пепельницу. Он берётся за стол двумя руками, пыхтит, крякает и медленно втаскивает стол себе на голову. Ему очень тяжело. Тимка приседает, как штангист, взявший чрезмерный вес. Ноги дрожат, спина гнётся. Тимка делает шаг, ещё полшага — и стол летит с грохотом, задевая окно, обрывается штора, звенит стекло, от стола отлетает ножка. И в это время в передней открывается дверь.
— Я отпросилась с работы, — говорит мама. — Как ты?
И замолкает, стоя посреди комнаты. Тимка сидит на полу, смотрит на маму и тоже молчит.
— Что у тебя болит? Почему ты на полу? Отвечай сию минуту!
Тимка молчит, потому что не знает, что сказать. А маме кажется, что он нарочно не хочет отвечать. Мама оглядывает комнату, потом снимает пальто, молча обходит Тимку, всё ещё сидящего на полу.
— У меня горло прошло, мама, — вдруг выговаривает Тимка.
— Я так и думала, — сухо отвечает мама. Больше она ничего ему не говорит. Набирает номер и говорит в трубку: — ЖЭК? Пришлите, пожалуйста, стекольщика. Хулиганы разбили окно. И плотника, пожалуйста. У нас стол сломался… Спасибо.
Вечером Тимка слышал, как мама сказала папе:
— Ты себе не представляешь, что я пережила. Это было чудовищное зрелище!
Папа почему-то смеялся долго и громко. Тимка никогда не слышал, чтобы папа так хохотал.
— Перестань, — рассердилась мама, — ничего смешного не вижу!
Тогда папа стал смеяться ещё сильнее, и мама закрыла дверь кухни, чтобы смех не мешал Ленке спать, а Тимке готовить уроки.