А Гребенючка даже не шевельнулась в мою сторону. Заложило ей уши, что ли? Глухая тетеря! Так я целый день ходить буду.
Я взял комок земли и опять же «между прочим» кинул в нее. Она даже не распрямилась над грядкой, только голову повернула:
— Ты чего?
— Ничего, — спокойно сказал я и так же «между прочим» спросил: — А что ты делаешь?
— Танцую! — ответила она, продолжая окучивать.
— А я сегодня ночью на кладбище был… — начал я.
— Ну и дурак! — сказала она и повернулась ко мне спиной.
— Ах ты, зараза! — нечаянно (вот уж, честное слово, нечаянно) выпалил я, схватил земляной комок и швырнул ей в юбку.
А что? Что бы вы сделали, если б над вами вот так издевались?
— С девчонками воюешь? Александр Македонский!
Я резко обернулся.
В нескольких шагах от меня стоял… Павлуша.
Вот тебе и раз! Ну и ну!..
— А что ж? А что ж она обзывает?! — крикнул я.
— А чего ты ко мне лезешь? Чего? — закричала Гребенючка. — Я тебя звала? Ходит тут, ходит, насвистывает, поет… «Два цвета мои, два цвета… Червонный — то любовь…» Девять раз прошел. Чего, спрашивается? Чего?
Значит, видела! Все видела, змея, а притворялась, что не замечает.
И еще «Червонный — то любовь…» Ты смотри, на что намекает!..
Павлуша смотрел на меня какими-то совсем белыми глазами.
Он уже, наверно, думает…
Да нужна она мне!
Да глаза б мои ее не видели!
— Ведь я же… Я же хотел…
— Иди отсюда! — глухо сказал Павлуша.
— Я… я могу и пойти… Да!.. Но ты… ты… — Мне не хватало слов. — Я, может, сегодня привидение сфотографировал… Вот! Впервые в истории… Вот! А ты… ты можешь малевать кустики и цветочки хоть двести лет!
Я повернулся и пошел по улице в сторону речки.
Я шел, не замечая дороги. Тысячи кошек скребли у меня на сердце.
Вот какую злую шутку сыграла со мной моя коварная судьба. Вот как насмеялась она надо мной. Такую заковыристую дулю мне показала. Вот уж правда — у кого доля, а у меня дуля. Одна буковка, а сколько в ней насмешки, сколько стыда и позора!
Шел же я с тем, чтобы «между прочим» рассказать этой проклятущей Гребенючке про свой подвиг, чтоб она передала Павлуше, чтоб он заплакал, раскаялся и чтоб мы помирились. А что вышло?
Вышло, что он мне сказал «иди прочь», как своему злейшему врагу.
И пропасть между нами стала еще глубже и страшнее. Теперь уж ее так просто не перескочишь. Срываются из-под ног огромные камни и с грохотом летят в эту пропасть. А на дне ее, будто Терек в Дарьяльском ущелье, ревет и бурлит речка слез моих невыплаканных (ведь плакать же я не умею). И сам же виноват, сам! Ну что бы мне не бросать тот самый комок ей в юбку, когда она дураком меня обозвала! И Павлуша б тогда ничего, и она бы, наверно, не стала говорить, что я к ней лезу, что девять раз прошел… А теперь он черт знает что думает. Наверно, думает, что я влюбился в нее и хочу у него отбить. Как будто не знает, что я люблю Вальку Малиновскую из Киева. Танцорку тонконогую, которая в балерины готовится.
Да-а, докажи теперь, когда все так вышло. Какие у него глаза были! Попадись тогда ему пистолет в руки — убил бы, наверно.
А день какой!
То всю неделю пасмурно было, дождик накрапывал, забыли уже, как и солнце светит, не купались ни разу. А теперь! На небе ни облачка. Солнышко радостно улыбается в свои лучистые усы. Веет теплый ветерок — будто мать нежно гладит ласковой рукой.
Про такую погоду дед Саливон обычно говорит: «Вот это погодка! Видать, покойники каются».
А мне наоборот — умереть хочется, такое настроение!
Интересно, плакал бы тогда Павлуша? Наверное, нет. Конечно, не смеялся бы. Был бы серьезным для вида. Губы вот так сжал бы, как он умеет, когда ему Галина Сидоровна взбучку дает, но не плакал бы. Шел бы за моим гробом в паре с Гребенючкой, поглядывал бы на нее и думал: «Хоть бы скорее кончались эти похороны, да идти рисовать ее портрет».
А я по закону физики превращусь в привидение и темными ненастными ночами буду носиться над кладбищем. О господи! Как же это все мрачно и нудно — все время летать над кладбищем!
Неужели и вправду привидения летают только над кладбищем?
Хоть бы над стадионом во время футбола, это бы еще полбеды, а над кладбищем… Бр-р-р!.. Жуткое дело! Все-время видеть перед собой кресты и могилы! Можно спятить. Я не хочу быть привидением! Пусть лучше так умру, чтоб ничего не осталось.
— Что грустишь, сынку? Что такой невеселый? — вдруг услышал я ласковый голос и даже вздрогнул.
Поднял голову — навстречу мне бабка Мокрина. Тьфу ты! Только ведь: «чтоб вас черви источили» — и сразу «сынку» медоточивым голосом.
— Понимаю, понимаю тебя, милый, душа твоя в смятении. Мысли суетные, мирские уступают место думам высоким, духовным. О жизни и смерти, о сути всего сущего…
Мне стало не по себе — она будто читала мои мысли.
— Не тревожься, ангел, радоваться надо, а не грустить. Ведь тебе одному явилось видение, тебе сей знак, на тебе перст указующий. Ты один сподобился. Значит, ты не такой, как все.
Я сдвинул брови — ишь куда хватила! Она это сразу заметила.
— Ну чего уж надулся, как мышь на крупу? Думаешь, бабка тебя агитирует, хочет в монахи записать? Да оборони бог! Будь пионером, стучи себе в барабан, дуди в трубу. Когда ж еще в барабан стучать, как не в твои годы… Но… не так оно в жизни все просто, как кажется, как по радио о том говорят. Ох, как много еще такого, чего люди и не знают! Вот, вишь, ты привидение живое сфотографировал… И как знать, может, кто-нибудь и докажет, что это высшая сила, которую мы, старые люди, богом называем. Ведь нельзя же, сынку, еще ничего не зная, посрамлять то, во что люди веками верили. Нельзя. Пока что вся история точно по Библии идет. Вот ты же не читал, сынку, Библию? Не читал?
Я отрицательно покачал головой. Стыдно признаться, я еще «Миколу Джерю» не читал, который по программе требуется, не то что Библию.
— Вот видишь а кричишь: «Передайте привет Варваре-великомученице»! А ты бы спросил сперва, что это за Варвара, почему она великомученица, за что муки приняла и чем людям помогала… Господи, сохрани и помилуй! — Бабка перекрестилась.
У меня голова шла кругом. Я чувствовал, как твердый материалистический грунт, на котором я стоял всю свою сознательную жизнь, зашатался подо мною. Не то чтобы я сразу поверил в бога, нет, но какая-то неуверенность скользким червяком заползла мне в душу, тревога и растерянность завладели мной.
Я чувствовал, что если сейчас же не перебью бабку Мокрину, позволю ей говорить дальше, не спрошу ее о чем-нибудь, то может случиться страшное — свет перевернется для меня, и я стану другим, не таким, как был до сих пор, не таким, как все ребята. И великий страх охватил меня.
— Бабушка, — сказал я, еще не зная, что спросить, и боясь, что она снова заговорит, — бабушка… а скажите мне, пожалуйста…
— Что? Что, голубчик? — Беззубый бабкин рот растянулся до ушей в льстивой улыбке.
— А скажите… э-э… привидения только на кладбищах бывают? А?
Но она не успела ответить. Издалека, с конца улицы, послышался крик моей сестренки Иришки:
— Ява-а! Иди, тебя дед кличе-ет!
Я как-то облегченно взглянул на бабку Мокрину и пожал плечами — простите, мол, зовут.
— Ну, беги, беги, — кивнула бабка. — И приходи ко мне. Я тебе все расскажу, что тебя интересует, и яблочками попотчую. Знаешь, какие у меня яблочки? И фотографию эту захвати. Я ее показать хочу…
— Ага! — бросил я уже на ходу и что есть духу пустился наутек. Я так от привидения не бежал, как от бабки Мокрины.
Дед Варава встретил меня хмуро:
— Где бегаешь не евши, ветрогон? Черти тебя носят? Все остыло.
И, уже хлопоча возле стола, скосил вдруг на меня свой мутный, но всевидящий глаз.
— Ты что там такое снова отмочил? A-а? Говорят, сатану какую-то открыл? Нечистую силу сфотографировал… Ой, гляди, доиграешься… Заберут тебя в приют, в лагерь для малолетних… Голову людям брехней морочишь…
— Да дедушка… Вот честное слово!.. — И я, захлебываясь, рассказал ему все, как было.
Дед выслушал внимательно, не перебивая, долго разглядывал фотографию, потом покачал головой:
— Насчет физики, насчет Ломоносова не скажу, не знаю, а насчет привидений — ярунда… Не верю. Я ведь сам когда-то в детстве… с хлопцами…
— Ну-у! И вы? И что же?!
— Да что ж… Ничего. И не один раз — трижды ходили.
— Но ведь фото же!
— Ну и что ж? Должно быть, что-нибудь там в пленке засветилось. Или, может, кто-нибудь из хлопцев подшутил, разве я знаю…
— Нет! — убежденно сказал я, потому что точно знал, что не засветилось, иначе бы в глазах у меня засветилось. А из ребят никто не мог подшутить, гарантия.
— Ну, уж не знаю, что там такое, — рассердился дед, — но не привидение! Восемьдесят лет живу на земле и ни одного привидения не встретил, а он, от горшка два вершка, и уж гляди ты… Если бы по твоему закону физики все после смерти превращались в привидения, то их бы уж столько развелось — негде бы и курице клюнуть.
— Да что? Думаете, мне это очень нужно! — воскликнул я. — Я и сам не хочу, но ведь…
Глава IX. Отец Гога
И правда, мне уже теперь хотелось, чтоб вся эта история оказалась «ярундой». Меня это стало угнетать. Особенно бабка Мокрина с ее разговорами.
Мокрина была в нашем селе церковным начальством. Все богомольные старушки крутились вокруг нее. Церкви в нашем селе нет. Церковь в Дедовщине, в четырех километрах от нас. Служил там отец Георгий. И бабка Мокрина была его заместителем у нас в Васюковке: собирала деньги на храм, созывала старушек на собрания, ну, и всякое такое.
Отца Георгия с легкой руки деда Саливона все атеисты звали Гога. Когда-то в нашем селе отдыхал художник Георгий Васильевич, которого жена называла Гога, вот с тех пор дед Саливон и окрестил этим именем отца Георгия. И оно к нему прилипло — не оторвешь.
Дед Саливон, как выпьет, любит вести с батюшкой антирелигиозные беседы. Он тогда говорит: «Пойду с Гогой побалакаю… Пусть мне Гога расскажет про бога». Берет бутылку, садится на велосипед и, выписывая кренделя, едет в Дедовщину.
Отец Гога выпивки не чурался, а в антирелигиозные беседы не вникал. Выпить он мог, как добрый молотильщик, и не пьянел.
После этих диспутов дед Саливон говорил: «Специалист! Ну и специалист этот Гога! Хитрый, как змий! Он же сам в бога не верит. А говорит — как поет. Просто должность ему, видно, нравится. Спе-ци-а-лист!»
«Должность» у отца Гоги была и вправду ничего себе. Сперва он имел простой мотоцикл, затем мотоцикл с коляской, потом «Запорожец», потом старый «Запорожец» поменял на новый, а теперь, говорят, записался в очередь на «Жигули».
С прихожанами ладить он умел. Службу божью вел по-прогрессивному. Изучал науку, все ее достижения, выписывал журнал «Знание — сила» и двенадцатого апреля каждый год служил молебен в честь космонавтов.
И разговоры бабки Мокрины — все это, конечно, от отца Гоги.
Я не успел еще позавтракать, как во двор к нам зашли трое восьмиклассников. Я плохо их знал — они были не с нашего конца.
— Ну, расскажи, что там… Как?
Оказывается, Бардадым размножил фотографию и пустил ее по селу.
И началось…
Рип-рип!..
Рип-рип!..
Калитка наша не закрывалась.
Только я кончал рассказывать, как снова приходилось начинать сначала.
Наконец я не выдержал. Схватил удочки — и дёру. Махнул в плавни.
А когда вечером воротился, то увидел, что возле наших ворот стоит машина. Я не стал догадываться, чья эта машина, — к моей маме, депутату, часто приезжали из района и даже из области, но, зайдя во двор, я так и присел: под яблоней рядом с дедом Варавой сидел… поп Гога. Я хотел броситься назад, но было уже поздно — меня заметили.
— A-а, рыбак, — приветливо улыбнулся мне отец Гога. — Здравствуй!
Я замер. Ну, сейчас начнет, как бабка Мокрина: «Славен еси, отроче… видение, что тебе явлено… Варвара-великомученица, сохрани, спаси и помилуй…» Да еще при деде. Хоть крестись и уноси ноги!
Но он не начинал.
— Ну-ка, показывай улов, — сказал он весело и, взяв у меня прут с нанизанной на нем рыбой, начал разглядывать: — О, три чехони, подлещики, устирочка, ерши… носачи и обычные… краснопер, язик… О! И линек один даже есть… Молодец! Знатная будет ушица. Здорово клюет? На что ловил? На червяка, мотыля, на хлеб… или, может, на тесто? А?
— На червяка… красненького, — едва-едва выдавил я из себя, настороженно глядя на него: когда же он начнет?
Но отец Гога только взглянул на меня внимательно своими серыми прищуренными глазами и вдруг поднялся:
— Ну, пойду. Спасибо за воду. Будьте здоровы.
И пошел к машине.
Когда он отъехал, я бросил удивленный взгляд на деда:
— Что такое? Чего он хотел?
— Кто его зна… Воды попросил… в радиатор залить. Говорит, выкипела…
Чудно?! И почему обязательно к нам? Недалеко отсюда на улице колодец, и ведро там есть.
Неспроста. Ой, неспроста этот Гога заехал! И как он посмотрел на меня! Насквозь взглядом прошил. По глазам видно было, что все-все знает.
И оттого, что он ничего не сказал, еще как-то тревожнее стало. У меня было такое впечатление, что он не хотел говорить при деде. Он как-то так на меня смотрел, будто у нас с ним было что-то общее и от деда хранимое в тайне. И взглядом своим он будто сказал: ничего, мы потом потолкуем.
О господи! Ведь это выходит, что я заодно с попом Гогой! Заодно с бабкой Мокриной и всеми богомольными старушками. Заодно с этими грязными небритыми алкоголиками, которые побираются в Дедовщине у церкви и примазываются к богу, чтобы легче было выпрашивать на похмелье.
А если я заодно с попом Гогой, то, значит, против родной мамы, депутата и передовика, которая всегда сидит в президиуме; против Галины Сидоровны, которая проводит в селе антирелигиозную пропаганду, против всей науки во главе с академиком Келдышем.
И все из-за того, что я, болван, сфотографировал привидение, черт бы его побрал со всеми потрохами! И теперь поп Гога не отцепится от меня. Он может поймать и запутать меня в свои сети, как запутал он десятиклассника Валерия Гепу из Дедовщины, который, не пройдя по конкурсу в гидромелиоративный, поступил в духовную семинарию и теперь учится на попа. Так и я… Павлуша станет художником, Гребенючка тоже, Карафолька академиком, Коля Кагарлицкий артистом, Вася Деркач фининспектором, а я… монахом. С длинными грязными патлами и реденькой бороденкой. В черной замызганной рясе и с крестом на шее.
Мысли роились и гудели в моей бедной голове, как пчелы в улье. Это ведь еще и маму могут из-за меня из депутатов выставить… А что ж? Какой же она депутат, если ее сынок с крестом ходит! Хорошо, что хоть она не видела попа Гогу у себя на дворе. Сегодня партийное собрание, и они с отцом придут, наверно, поздно.
Сидит себе в президиуме и не знает, бедняжка, какие черные тучи собираются над ее головой.
Нет!
Не-ет!..
Нужно спасаться. Нужно что-то делать. Нужно людей звать на помощь.
Прежде всего нужно идти к деду Саливону. Поговорить с ним, расспросить, может, он что-нибудь видел, замечал, это же все-таки возле него, почти у самой хаты в саду. Не мог же он никогда ничего не замечать.
И вообще, нужно, может быть, какую-нибудь комиссию создать — пусть разрешают сообща эти сложные научные вопросы. А то спихнули все на меня одного.
Но прежде всего — завтра с утра к деду Саливону.
С таким твердым решением я и заснул.
Глава X. Я навещаю деда Саливона. Самые невероятные чудеса
Дед Саливон сидел на завалинке и крошил в деревянное корыто картошку для свиньи. Голова его была обмотана мокрым полотенцем, и вода с полотенца текла по лицу, свисая сияющими каплями на седых усах. Дед кривился и стонал.
«Это же он на свадьбе перепил», — догадался я. Еще, чего доброго, турнет и разговаривать не станет.