А сколько Антал помогал отцу!
— Бывало, бьет меня кашель, Антал уложит меня на листья, а сам работает за двоих так, что рубаха на нем мокрая становится — хоть выжимай! Да разве он мне одному делал добро? Эх!.. — Отец махнул рукой, закашлялся.
Дмитрик еще острее почувствовал всю тяжесть своей вины. Нет, не простит его нянько никогда!
— А пан превелебный говорил, что Антал — безбожник, — не то оправдываясь, не то сожалея, сказал Дмитрик.
Отец круто повернулся к нему.
— Сам он безбожник, если такие безбожные дела творит! — Отец, позабыв, что все еще спят, начал говорить громко, на всю хату. Он вскочил, зашагал быстро и нервно от стола до порога. — А знаешь ли ты, сыну, что Антал отдавал половину своей получки вдове лесоруба Даньчи, которого задавило деревом? Ведь пятеро хлопчиков осталось без нянька. Пан превелебный взял пенге за отпевание, а сам даже не спросил: «Как теперь, Стефо, думаете жить с детворой?» А народ, сыну, все подмечает.
Дмитрик напряженно думал: «Как же это так? Говорят, Антал красный, антихрист. А выходит, сердце у него добрее, чем у пана превелебного. Выходит, мало богу молиться, чтоб не быть безбожником». Это открытие поразило мальчика.
Отец снова закашлялся. Но в усталых его глазах, как и вчера, светилась надежда. Отдышавшись, он вновь начал говорить. У Дмитрика дух захватило от его слов: русские прогонят жандармов и гитлерюк и никто уже не будет забирать людей в тюрьмы. Может быть, они и Антала освободят?.. А всю землю вокруг Дубчан, поля пана превелебного, старосты крестьяне заберут себе. Еще бы! Они всегда трудились на той земле, поливали ее потом, наживали мозоли на руках. Значит, она и должна быть их.
Дмитрику даже немножко боязно так думать. Но ведь и нянько, так же, как и Антал, хочет, чтоб все было по-другому. То нянько тоже безбожник? «Да какой же он безбожник? — улыбнулся Дмитрик. — Он же лучше всех на свете!»
Мысли парой путались. Дмитрик не все еще понимал. Но он окончательно убедился: прав отец, прав Антал. Они не только о себе думают, а и о других тоже.
О чем только не говорили отец с сыном в это раннее утро! Дмитрику казалось: нянька долго-долго не было дома и теперь только они встретились. Мальчик боялся, чтоб не проснулась мама — не помешала им.
Но Поланя уже поднялась и молча стала растапливать печку. А отец с сыном все разговаривали. На этот раз мать не вмешивалась. Она только сердито гремела ведрами и сковородками да хлопала дверью так, что звенели в окнах стекла.
Дмитрик шел на работу повеселевший. Все вокруг казалось ему каким-то обновленным, необычным. Может быть, потому, что он увидел в отце друга, с которым можно говорить обо всем на свете, даже о мальчишках, который может быть и суровым и добрым. Который умеет прощать… С ним хорошо. С ним не страшны никакие невзгоды!
И вот сегодня его хотят разлучить с отцом. Возможно, это лишь страшный сон? Сейчас Дмитрик проснется и опять будет сидеть на лавке рядом с отцом, и тот будет гладить его непокорные рыжие вихры своей широкой ладонью…
— Стано-о-овись! — вдруг крикнул офицер.
Дмитрик вздрогнул, очнулся от своих мыслей и с ужасом понял: сейчас нянько уйдет. А вдруг и его тоже казнят жандармы, как тех трех дубчан? Вдруг и его повесят где-нибудь за колючей проволокой и Дмитрик никогда уже не увидит своего отца?!
— Я не отдам вас, нянё, не пущу! — закричал он в отчаянии, судорожно схватив нянька за руку.
— А где же мама? — встревожился отец, тоже еле сдерживая слезы. — Куда она девалась? — Ему так много нужно сказать жене, а ее все нет. — Беги, сынку, найди ее. Скажи, сейчас нас угонят.
Тяжело Дмитрику оторваться от нянька. Но не послушать его в последний раз тоже нельзя.
И он побежал. Кептарь у него расстегнулся, шапка свалилась с головы, но он ничего не замечал.
— Быстрее, быстрее! — шептали губы.
Кто-то ему сказал, что мама пошла к пану превелебному.
Поланя действительно уже долго стояла во дворе попа и ждала его. Она не знала: пан превелебный приказал никого к нему не пускать. Наконец он вышел во двор, чтоб проводить жандармского офицера. Когда тот скрылся за воротами, Поланя кинулась к пану превелебному, упала перед ним на колени, схватила его за руку и с надеждой прильнула к ней тонкими пересохшими губами.
— Помогите, пан превелебный! Спасите моего газду! Он же хворый, пропадет на работе.
— Встаньте, дочь моя. — Пан превелебный помог ей подняться. — Поймите, что я только в церкви хозяин, слуга господний. Разве я могу идти супротив жандаров, наперекор закону? За такое бог наказывал и будет наказывать!
— Попросите пана офицера… Он вас послушает! — Поланя точно не слыхала, что говорил поп, и, рыдая, продолжала: — Помогите. Он умрет там, умрет!
— На то, значит, воля господня, раба божья Поланя. Грех идти супротив посланного нам паном богом испытания!
Поланя встала, покорная, ссутулившаяся, и, как побитая, направилась к воротам.
Хлопнув калиткой, навстречу ей вбежал во двор Дмитрик:
— Мамо, нянько уходят!
Поланя оглянулась на пана превелебного. Что-то похожее на негодование и протест на миг вспыхнуло в ее глазах.
— Он же кашляет, кровью кашляет! — с болью вскрикнула она.
— Бог его наказал, дочь моя, за то, что он о красных много думает. Душу свою он давно продал антихристу!
Поланя опять поникла, продолжая угасшим голосом:
— Сколько говорила ему: «Не ходи к Анталу, не ходи к безбожнику…» А он!..
Дмитрик оцепенел: «Зачем это она ему говорит? Это же он… Он и выдал жандарам нянька!» — Острым ножом вонзилась в мозг страшная догадка.
— Не продавал мой нянько душу! — закричал он вдруг неистово. — Мой нянько лучше всех! Это вы продали свою душу жандарам!
Поланя побледнела, испуганно взмахнула руками:
— Матерь божия! Что ж ты говоришь, Дмитрику, опомнись!
Но Дмитрик уже за воротами. Ему дорога каждая минута…
Проваливаясь в глубокий снег, пошел рядом с отцом:
— Мама… мама ходила к пану превелебному просить за вас… — сказал прерывисто дыша. — Я видел… из ворот жандарский офицер вышел…
— Бить таких, сынку, надо, а не просить!
Дмитрик опять крепко схватился за руку отца:
— И я с вами, нянько, с вами…
— Беги, Дмитрику, домой. А то и вправду еще и тебя угонят… И помогай маме. Четверо вас у нее. И помни всегда, о чем мы с тобой говорили…
Конвойный заметил мальчика, подъехал на коне, взмахнул плеткой:
— А ну-ка, марш отсюда!
Когда мимо прошел последний человек, Дмитрик лишь тогда осознал всю горечь разлуки с отцом.
— Нянько-о!!!
Этот крик точно пронзил колонну. Она вздрогнула, пошатнулась. Люди оглянулись. Каждый смахнул скупую горячую слезу.
Долго Дмитрик стоял на одном месте, не ощущая холода.
Поземка старательно и поспешно замела следы ушедших.
Тайна «черных жучков» раскрыта
Зима подходила к концу. Но неожиданно февраль на прощание засыпал мокрым пушистым снегом и горы, и долины, и все тропинки в селе. Казалось, зима лишь вступает в свои права.
И все-таки весне удалось прислать о себе весточку. Под окнами шуршала неутомимая капель и пробивала в пушистом снегу, точно острым клювом, круглые глубокие дырочки.
Через горы, как перелетные птицы, плыли облака, обнажая синеву неба.
Воробьи чирикали как-то особенно, по-весеннему. Краснолобые красавцы щеглы стайками обедали на кустах репейника. Они искали там, среди колючек, продолговатые семечки, то и дело затевая ссору. То пели хором свое «фрлиу-рлиу», да так, что звон стоял в ушах.
Мишка остановился, высыпал на снег горсть кукурузной крупы — поделился своим заработком с птицами. Они провожали его до самого порога.
Зайдя в хату, Мишка разделся, молча высыпал в короб крупу.
— Что будем на ужин варить, дедо? — спросил мальчик степенно.
Дедо Микула, как и всегда, не сидел без дела. Он стругал деревянный башмак и одновременно наблюдал за Мишкой из-под кустистых седых бровей. «Повзрослел хлопчик. За два месяца повзрослел, переменился…» — подумал дед.
«Ничего я, дедо, не хочу», — отвечал Мишка старику на все его уговоры поесть хоть немножко. «Опомнись, Мишко! Ты ведь легинь!» — строго и ласково выговаривал ему дедо. Но Мишка будто не слышал.
Вскоре в селе начались новые аресты. Жандармы казнили троих дубчан.
Мальчик не находил себе места. Страх за дедушку, за Анцю заставил его очнуться от своего горя. Оно будто отступило куда-то в глубь души.
Что-то новое появилось в характере Мишки — задумчивость, серьезность. «Ох и рано ему приходится со своим детством прощаться!» — не раз вздыхал Микула.
Мальчика уже не интересовали, как бывало, сказки. Однажды он перебил дедушку на самом интересном месте:
— А люди видели, дедо, бога? Как он там держится на небе?
Микула долго молчал. Вон уже какие мысли у хлопчика! А как ему поведать о том, что еще недавно, встретившись тайком с Анталом, шел похожий разговор. Антал положил ему руки на плечи, вздохнул горестно: «В Чинадево люди за проволокой падают от голода и болезней. Как помочь им? Где же бог, друже, когда он накажет несправедливость?»
Этот добрый горячий венгр обо всех заботился. Рискуя жизнью, не раз помогал партизанам, доставал им пропуска, оружие. Когда-то он и Микуле помог поселиться здесь, в Дубчанах. С тех пор он был ему за брата. И вот его уже нет в живых. Казнили страшной смертью верного друга.
— Что не знаю, то не знаю, Мишко, как еще бог держится на небе, когда на земле столько зла! — наконец ответил дедушка, скрывая от внука неимоверную боль за Андрея, Палия, Антала, за всех, кто пал в бою, кто был замучен в тюрьмах, томился в лагерях. — Только одно, Мишко, знаю, — помолчав добавил он, — как ширится весной Латорица, так ширится река борцов за правду. Это половодье унесет в бездну нечестивцев фашицких, хортиков поганых.
Уверенность дедушки теплом влилась в душу Мишки. Может, потому, что рядом с ним был дедо, Мишка сумел справиться со своим горем. После похорон матери даже друзья не видели слез на его глазах. Мишка во всем старался подражать Микуле — в словах, жестах. Умение деда владеть собой, его привычка говорить, обдумывая каждое слово, твердость духа, несмотря на пережитые невзгоды, — все это отразилось на характере Мишки. Он даже шагать старался, как дедо, — широко, уверенно.
Нелегко было Мишке после смерти матери опять возвращаться к Ягнусу. Видеть пана, слышать его зычный бас было для мальчика пыткой. Перед глазами вставали картины прошлого: вот Ягнус замахивается на маму кнутом; вот он вваливается в хату и объявляет, что забирает землю…
Мука в дедушкином коробе быстро убывала. Старик истратил на похороны Гафии последние деньги. Покупать кукурузу, фасоль было не на что, и Мишке уже не сиделось дома. Он решил искать работу где-нибудь в другом селе, чтоб не возвращаться к ненавистному Ягнусу.
Однажды Анця прислала за ним соседского мальчика. Мишка тут же оделся и побежал к ней. Она редко заходила к дедушке, да и то тайком, вечерами.
— Ой, легинеку! Соскучилась я по тебе! — встретив его, улыбнулась девушка, прищурив свои голубые, как незабудки на полонинах, глаза. Она пригласила его в свою каморку, угостила горячим токаном. — Ну, как думаешь жить дальше, Мишко?
— Пойду батрачить в другое село… А может, и в партизаны убегу! — решительно добавил он.
— Ой, легинеку! Не так-то просто их найти!.. — И, помолчав, добавила: — Помнишь, в тот вечер, когда умерла твоя мама, жандары схватили дядька Антала, старого и верного друга деда Микулы… Многих посадили они тогда в зеленую машину. Потом троих повесили… Не скрою. И тяжко нам было, и страшно. Но мы не ушли. Так нужно… Оставайся и ты, Мишко. А придет время, вдвоем уйдем к партизанам.
— Правда, Анця?!
Мишка не находил слов от волнения. Он уже перестал надеяться, что Анця заговорит с ним когда-нибудь опять о партизанах.
Девушка, жарко дыша ему в ухо, обдавая запахом чебреца и еще какой-то травы, продолжала еще тише:
— Русские знаешь как быстро движутся! Скоро у нас будут! Ой, легинеку! Спевать песни хочется!
Мишке тоже хотелось петь от таких новостей и оттого, что Анця с ним разговаривает как со взрослым. В душе у него все ликовало: она уже не считает его маленьким! Хватит! И, самое главное, она, кажется, ему доверяет!
И в благодарность за это он старался прятать свои чувства в «носок башмака». Когда появлялись в доме хозяина жандармы, он уже не бегал за Анцей с откровенным страхом в глазах. Он наблюдал за хортистами исподтишка.
Ягнус, увидев Мишку опять за работой, довольно ухмыльнулся в усы:
— Ага, явился! Выходит, не прожить тебе без меня. Ладно. Знай мою доброту, батрачь. Куда ж тебе деваться!
Мишке хотелось бежать от него куда глаза глядят.
Староста при каждом удобном случае хвастался перед дубчанами:
— Приютил я опять сироту. Жалко. Есть-то и ему надо…
Пан, как от лютого мороза, поеживался под колючими взглядами односельчан. Никто из них не хотел идти ломать Гафиину хату. Пришлось нанимать людей из другого села. Теперь на том месте быстро росла мельница. Росла и тревога у пана за свое богатство, которое он преумножил при режиме Хорти. Он будет защищать этот режим, чего бы ему не стоило!
Мишка часто ходил по той улице, где раньше стояла его хата. И чудилось ему, он слышит голос матери. «Иди, сынку, домой!» Мальчик еле сдерживал слезы.
Дедо Микула закрыл на зиму комнату, что была побольше. Он жил с Мишкой в маленькой каморке. В ней теплее, да и топлива требовалось немного. В углу каморки возвышалась печь. Напротив — стол. Над кроватью висела длинная запыленная трембита. Когда-то дедушка сделал ее своими руками. Под лавкой лежали цапина и топор — свидетели того, что старик был и лесорубом, и на лесосплаве работал. Чего только не умели дедушкины руки!
— Я крупу принес, дедо. Что будем варить? — повторил свой вопрос мальчик.
— А? Чего? — очнулся старик от мыслей. — Давай кашу сварим. Да и огурцы соленые еще есть…
Только Мишка принялся раскалывать щепки, дверь скрипнула, и в хату вошла Маричка.
Она сняла платок, обмела веником деревянные башмаки и, тоненькая как тростинка, с тугими черными косичками, робко улыбнулась.
— Да кого ж это я вижу, люди добрые! — воскликнул дедушка, откладывая в сторону свою работу. — Садись, Маричка. Чего стоишь?
Девочка села на лавку, опустив голову от смущения. Она видела деда Микулу еще осенью — отвыкла. А раньше часто приходила к нему. Бывало, прибежит, подметет хату, помоет посуду, потом несется домой с новой сказкой, как пчелка с нектаром. Познакомилась она с дедом еще в раннем детстве, после того как ходила с Мишкой искать счастливый край.
Любила Маричка бегать к дедушке. Вот только в эту зиму из-за своей болезни она давненько не была у него.
Не была она и на похоронах Гафии. Ее мама ушла тогда к Мишке на два дня, и Маричке не в чем было выйти на улицу. Теперь девочка чувствовала себя почему-то виноватой перед Мишкой. Ягнус ему и про корову напомнил, хату отобрал… А она ни разу не проведала его…
Мишка, нахмурив брови, продолжал раскалывать щепки, будто не замечая ее. «Еще начнет жалеть сироту да причитать, как та бабка Ганна надо мной причитала», — подумал Мишка. Но Маричка смотрела на него не с жалостью, а с нескрываемым восхищением: «Вот он какой! Такую беду смог вынести!» А вот она, Маричка, наверно, не перенесла б такое горе. Даже страшно подумать, что бы она делала без своей мамы.
Когда на дворе очень холодно и мороз пробирается даже в хату, мама ложится на ночь рядом со своими дочками. Так им теплее. От нее пахнет сеном, парным молоком. Пахнет мамой. Потом утром она будит девочек, и они все вместе убирают в хате, варят токан. А иногда, тайком от мамы, бегут босиком в сарай — несут Ласке кусочки затвердевшего токана. «Простудитесь!» — заметив, кричит мама. Но долго она никогда не сердится. Бывает, вечерами, она играет с дочками в жмурки и хохочет, как маленькая. В такие минуты Маричка любит ее еще сильнее. Нет, нет! Она бы не вынесла, если б с мамой что-либо случилось.