— Ну и чего ты улыбаешься? — спросил Лёня у Стеллы. — Слабо рассказать, про что сейчас думала?
— Не слабо, а просто ты не поймёшь!
Впрочем, она и сама вряд ли словами повторила бы то, что с такой силой и лёгкостью пронеслось у неё в мыслях.
Лёня смотрел на двух подружек, на двух этих москвичек. И они смотрели на него — ждали: обещал «поговорить»!
Лёне хотелось произнести значительное. Чтобы они оценили! Так случилось, что у него не было друзей. Полгода назад он подрался с одним человеком… собственно, дал ему по скуле и ушёл — тот был явно слабее. С тех пор Лёня остался один — в своём классе, в своём посёлке.
А эти девчонки… одна была в него влюблена, другая нравилась ему, но тоже могла бы в него влюбиться — всё зависело от самого Лёни. Эти девчонки ничего про него не знали! И не принимали его умные слова за выпендривание, а его иногда необычное поведение за шутки гриппозного клоуна… Кто виноват, что к нему так относились в родной школе — теперь не важно, теперь не в том вопрос. Лёня, пожалуй, готов был бы кое-что признать. Да никому уже ничего не докажешь, хоть умные вещи говори, хоть сверхумные. Лёня и не собирался! Он был с ними в состоянии то глухой, то открытой войны.
Вся странность положения состояла в том, что Лёня, сумевший поругаться со всем своим классом, может, больше всего на свете думал, как бы облегчить жизнь простого рядового мальчишки и простой рядовой девчонки.
И Лёня знал секрет. Надо было лишь, чтоб его поняли и начали слушаться. За остальное он отвечал.
Иногда, то ли во сне, то ли в мечтах, ему виделся обширный кабинет, куда без конца входят энергичные мальчишки, что-то докладывают, слушают его, Ленины, указания. А он быстро делает пометки на рабочем календаре. В какой-то научной фантастике он встретил такое слово: «координатор». И вот координатором ему хотелось быть. Этой роли он заслуживал!
Естественно, Лёня был не такой дурак, не стал признаваться Стелле и Маше в своих мечтах, а прямо начал излагать суть вопроса. Сперва он рассказал им про свои наблюдения над взрослыми. Про то, какие они неверные. То женятся, то разводятся, то курят, то ругаются. Так он считал, такое было его «просвещенное мнение».
И вот однажды он дошёл до мысли, что надо жить с этими взрослыми… ну, как живут с соседями: поздоровался и хватит. Ему, конечно, могли бы сказать: стыдись, они тебя поят-кормят, а ты… А он бы ответил: поят-кормят, пользу приносят? Да вон мне деревья в лесу тоже пользу приносят… кислород, я же с ними обниматься не собираюсь… Так он говорил в своей много раз безмолвно произнесённой речи.
Но и без взрослых не обойтись, правильно? Очень мало, кто согласится жить без родителей. Это Лёня должен был признать.
И со взрослыми такими тоже невозможно. Так он считал. И быть может, у него имелись на то основания.
Что же остаётся? Он строго посмотрел на подруг. Стелла сейчас же отвернулась в окно, а Маша чистосердечно пожала плечами.
— Мы их должны перевоспитывать, — закричал Лёня, — неужели это так трудно понять?!. Ну? Согласны быть со мной?
Пусть на первых порах у него в подручных окажутся лишь две девчонки — не страшно. Всё-таки что-то, всё-таки начало!
— А мне, например, свою маму не надо перевоспитывать, — сказала Машка с некоторым беспокойством… за маму.
— Ну и молодец! — жёстко ответил Леня, словно и не было курицы с чудной жареной картошкой. — Ну и помолчи пока. Тебе не надо, другим надо!
Стелла сейчас же почувствовала, что краснеет. Слава богу, в сумерках незаметно.
— Я прошлый раз не знал про дядю Егора и про все эти дела, — Лёня кивнул ей. — Я из-за этого и приехал!
Стелла не нашлась что ответить. Несколько секунд у них тянулось молчание, ещё и удлиненное полутьмой.
— Первыми, я решил, мы поборемся за тебя!
От неожиданности она опять невидимо покраснела.
— Ну? Согласна ты?.. Риск, конечно, есть: ведь первый опыт делаем… — Он ждал от неё смущения, робкой благодарности.
— Нет, не согласна!
Это был очень важный момент. И Лёня чувствовал: тут надо аккуратней, аккуратней. Но столько он уже навоевался за свои тринадцать с половиной лет, натерпелся…
— Испугалась, что родители… заругают?
— А что, кроме «испугалась», разве нету других причин?
— Ну и ответь тогда! — Опять он чувствовал, что говорит слишком сухим и резким голосом. Удержаться не мог: ведь рушилось то, на что он так надеялся. — Ответь! Ты же мне ничего ответить не можешь!
— Могу!
— Ну что?
— Если ты сам не понимаешь… Тебе и с бульдозером не объяснить!
Машка вздохнула в своём уголке, почти забытая на время их перестрелки. И вдруг сказала:
— Ты любишь своих родителей, да? А она своих.
Опять пролетело несколько пустых мгновений. Эх, как хотелось бы Лёне врезать сейчас — об этой любви так называемой, про которую очень много говорится, да что-то её мало видать!
Но тут, наконец, он взял себя под уздцы.
— Ладно, Стел, — голос тихий, не дрогнет. — Я тоже не для себя стараюсь, пойми… Могу тебя попросить подумать немного?
В душе у неё заколебалось, засомневалось что-то.
— Попросить — можешь.
Давно пора было зажечь электричество, но что-то удерживало их — Лёня так и ушёл из тёмной квартиры. И подруги запомнили его фигуру, возникшую на секунду во вспышке света, хлынувшего с лестничной площадки: долговязый, плечи приподняты, руки засунуты в карманы. И тут входная дверь захлопнулась.
— Хочешь, свечу включим? — неуверенно спросила Маша.
— Давай… Гениально будет… — в тон ей и так же тихо ответила Стелла.
Она сидела на диване в тёмной спокойной комнате, где, наверное, никогда не было выкурено ни одной сигареты и никогда не было сказано ни одного злого слова. Из кухни слышалось, как Маша, чиркая спичками, ищет в шкафу свечу.
Да, она была уверена, что правильно сказала Лёне. Но правильно ли, если она будет неподвижно смотреть, как разводятся Нина и Гора, правильно ли? Ведь это правда: она их любит. Так и надо что-то делать! Объявить им войну. Только мирную… И буду с ними воевать за мир!
Но никакому Лёне, конечно, ни ползвука. А Машке?.. Это уж как получится.
В комнату вплыла тяжёлая тёмно-зелёная свеча. Такие свечи могут гореть всю ночь, и ничего с ними не сделается… Над свечою крохотным живым шаром плавал клочок огня. И сзади где-то угадывались Машкина фигура, Машкины волосы и Машкино лицо с небольшим симпатичным носом и пухлыми, чуть вытянутыми губами.
— Маш, иди сюда. Я тебе, Маш, хочу кое-что сказать. Я, Маш, кое-что решила!
Машка подняла свечу — так, что они обе теперь осветились — две подруги:
— По секрету?
В этом было что-то детское, что-то очень детсадовское. Стелла улыбнулась и сказала:
— Да, по секрету.
Глава 5
Спасение с разбитой губой
Они стояли перед Стеллиным домом, прячась под одним зонтом. К осени быстро привыкаешь. Да и не захочешь привыкать — привыкнешь. Как дождь посыплет, как температура в градуснике книзу поползёт, живо забудешь летние замашки.
И Маша со Стеллой забыли их. Словно не было той сказочной половины сентября, и трёх летних месяцев, и шумного мая, и тихого тёплого апреля. Они стояли вдвоём под крохотной крышей, прятали-сутулили плечи.
— Дурь какая-то, — сказала Маша. — Не зонт, а двухкопеечная монета. Кому прятаться нужнее — мужчинам или женщинам, правильно? А зонты почему-то мужские больше делают. Японцы эти ничего не понимают!
Стелла не ответила ей. Да ведь и Машка говорила просто так, чтоб у подруги был повод постоять ещё немного, не идти…
— Боишься, Стел? — И, не дождавшись Стеллиного ответа: — А ты сразу — врежь и отходи в траншеи.
Хороший, конечно, совет и весьма деловой. Стараясь не вылезать из-под зонта, Стелла сняла Машкину кофту — суконную, допотопную, которую надела, чтобы свой хороший свитерок не мочить, — сняла её, сказала уже на бегу: «Пока».
А странно это было, если глядеть со стороны. Ну почему бы им не дойти до самой двери, чтоб Стелле не скакать сейчас, как игрушке «заводной журавль». Однако вот не дошли. Словно бы обязана была остаться нейтральная полоса, которую Стелла должна самостоятельно перебежать, чтобы попасть во вражеский лагерь… в свой дом. А на нейтральной полосе цветы, как поётся в песне, необычайной красоты. Только не было сейчас там никаких цветов, одни лужи.
Нина Александровна услышала, как хрустнул ключ во входной двери — звук совсем слабый, но ведь она ждала.
— Что, промокла, туристка?
Нет, увидала, всё в порядке. Только глаза у дочери какие-то слишком решительные… Чего-то, видно, ты натерпелась. Ещё раз быстро обежала дочь взглядом. Вроде здорова.
— Ты не больна случайно?
В ответ она отрицательно покачала головой.
— Ну так иди сюда.
Обнялись. И Стелла как-то слишком крепко прижалась к ней… а сама напряжённая.
— Стрелочка, ну-ка… Ты чего всё молчишь?
Бормашина беспокойства ощутимей и ощутимей стала сверлить изнутри. Но так не хотелось задавать неловких вопросов.
— Фонарик?..
У них обоих были на редкость лучистые глаза. Особенно у дочери — так считала мать. И звала её фонариком. В самые откровенные моменты их разговоров. На всякий случай тронула губами лоб. Прохладный.
Вдруг дочь отстранилась, подняла голову. Они встретились своими лучистыми взглядами. Один был тревожный, другой решительный, с оттенком испуга, словно на краю крутой и скользкой горы.
— А я ещё вчера вернулась!
— Вчера?
— Да. Вчера днём. Я у Маши ночевала.
«Так, — подумала она, — чувствую руку твоего отца». Но не сказала этого. Старалась поглубже заглянуть дочери в глаза, чтобы угадать. Ночевала у Маши. А куда мать с отцом смотрели? Странные, должно быть, родители у этой Маши!
И остановилась. Раньше она всегда знала, что за девочки дружат с её дочерью. И хотя бы в общих чертах, что там за семья. Н-да, подозрительные родители…
И вновь остановилась. Подумала, что сама она тоже очень легко попадает в разряд таких же «подозрительных»: второй раз замужем, а теперь опять разводится.
— Стрелка, я тебя очень прошу спокойно рассказать, что же произошло с тобой в последние сутки. Это из-за отца?
— Игорь Леонидович здесь ни при чём!
Так, «Игорь Леонидович», значит…
— Там что-то случилось у тебя?
Дочь опять отступила на полшага — теперь руки Нины Александровны уже не доставали до её плечей.
— Не там у меня случилось, а здесь… — и потом выпалила ещё у Машки заготовленную фразу: — Ты должна к нему вернуться!
Бывает, про людей говорят: он так и сел. Именно это сейчас произошло с Ниной Александровной. Нежданная обида подступила к сердцу:
— Стрелка-Стрелка… Ты сперва вырасти из своих мини-платьев, повзрослей, выйди замуж… если тебя, конечно, возьмут с твоим характером. И тогда решай, сходиться тебе, разводиться… Разве ты не понимаешь, что это моё дело. Моя жизнь.
— Нет, моя! — сказала дочь тихо. — Моя и Ванина.
Слова эти больно прошли сквозь Нинино сердце, как иголка с длинной и шершавой нитью… Господи боже ты мой! Но ведь она всё равно не собиралась мириться! Этот мир ничего не даст. Новой любви? Не получится. Взгляды на жизнь? Не приблизит. И если даже кто-то кому-то уступит, то будет лишь на время, до первой ссоры.
— Тебе так уж нужен Георгий? Извини, у тебя, в конце концов, есть отец.
— Гора мой отец. И я тебя не извиняю. И он Ване нужен!
Много ей понадобилось сил, чтобы не рассердиться на дочь. Удержалась.
— Ты говоришь, Стрелка… Всё это не так однозначно, как тебе представляется. Поверь, я много думала, прежде чем… И думала о том, в чём ты меня сейчас упрекаешь… — Это была сущая правда, и матери легко было говорить. — Но всё-таки, Стелла, согласись, это моё дело. Взрослое.
Стелла хмыкнула, хотела что-то сказать и не решилась, покраснела.
Ей хотелось сказать матери, что они с Ваней вовсе не родительская собственность. Или, по крайней мере, что они такая же собственность Нины, как и Нина их собственность. И говорить: «Я старшая, а ты помолчи» — нечестно!
Эх, если бы люди умели словами выражать всё то, что мгновенными огнями и точками пересыпается в мозгу. Если бы умели… Но увы! Этого не дано почти никому.
— Ну хватит, Стрелка, успокойся. Ты когда ела?
— Нина! Я тебе честно говорю: до тех пор, пока ты обратно не выйдешь за Гору…
— Господи! Это что же? Прямо-таки ультиматум, прямо-таки военные действия! Стелла-Стелла…
— Да ничего не «Стелла». — Она вдруг сощурилась, глаза позеленели. — Хочу так говорить, и буду. Ещё хуже буду! Тогда у меня попляшете!
И сама с отчаянием слушала свою глупую детскую грубость. Мирная война… Нет! Война — это всегда война.
— Стел-ла! — Нина хлопнула ладонью по столу. Она испытывала просто непреодолимое желание дать дочери хорошую пощёчину. Говорят, пощёчина — оскорбление. Ерунда! Что по щеке, что по мягкому месту — какая, в сущности, разница… Так она считала.
Прищурившись — между прочим, точно так же, как Стелла, — Нина Александровна молча смотрела на дочь. Стелла медленно отходила к стене. Она знала, чем кончаются такие Нинины взгляды.
— Ты понимаешь, что ты сказала матери гадость?! Ты не думаешь, что сейчас же должна просить прощения?!
Дальше всё должно было идти по известной схеме. Строптивая дочь говорит, что во гробе она видала всякие извинения или что-то в этом роде. Но обязательно грубость. Мать тут же звонко шлёпает её по щеке. Дочь тут же уносится в рёв… как мотоцикл. Напряжение достигает миллиона градусов. Грохочет гром, ударяет молния, и дочь… утыкается в материнский подол, а дочерины пушистые волосы гладит рука, которая только что была орудием наказания.
— Так ты не понимаешь, что тебе сейчас же надо попросить прощения у матери? Не понимаешь, да?!
Мы иной раз обвиняем родителей в суровости. Но ведь родители тоже не железные. Вернее сказать, они совершенно не железные. Стеллина левая щека уже напряглась и зазвенела в ожидании казни.
Всё дело испортил Ваня! Он вошёл… нет, он не просто вошёл, он так грохнул дверью, что уж сомнений быть не могло — надо обернуться и обратить на него внимание.
И было на что обращать! Во-первых, у Ваньки оказалась расквашена губа. Из неё жирным медленным пятном расползалась кровь. Во-вторых, он стоял весь замызганный, чернозёмный. И под рукой держал столь же замызганный футбольный мяч.
— Опять?! — Нина всплеснула руками и снова «так и села», а затем горько заплакала.
— Что ж, я подраться не имею права? — сказал Ваня, который никак не ожидал подобной встречи. — Дело великое…
Стелла побежала к нему навстречу, чтобы хоть малость привести в порядок. И чтобы покинуть зону военных действий — от греха. Быстренько загнала брата в ванную, отмыла, переодела.
— Видишь, как хорошо после спорта в душ.
— Без тебя знаю…
— Ваня, не груби! — сказала сестра.
Нина всё так же сидела на табуретке, откинувшись виском к оконному стеклу. Уже не плакала. Даже и сказать было нельзя, что пять минут назад она рыдала. Так она умела, такой приобрела опыт за свою тридцатипятилетнюю жизнь. И Стелле от души стало жаль её.
Ванька всё же решил как-то закончить дело. Но ничего получше не придумал, как снова брякнуть:
— Что ж, я подраться не имею права?
Нина в ответ лишь махнула рукой — опять такою слабой, такою женственной.
— Все сегодня у нас права качают…
— А больше и качать нечего, — сказал Ванька невинно. — Мячик накачан, велосипед, шины накачаны.
Это он так шутил, это он так разряжал обстановку. Когда надо, он у них становился хитренький — будь здоров. А ведь «юмор в коротких штанишках» — лучшее средство для размягчения любого родителя.