А ведь Речной Теплоход хорошо понимал, что ему следовало поостеречься так говорить… Разводной Мост славился своей пунктуальностью. У него даже поговорка была: «Точность — вежливость разводных мостов», — и все в городе её хорошо знали. Потому?то шуток с Разводным Мостом не шутили: были уверены — что бы ни случилось, ровно в десять утра он поднимет обе свои створки к небу, а ровно в одиннадцать опустит их. И поступать именно так, а не иначе, будет четыре раза в сутки — стало быть, к этому надо просто привыкнуть, как привыкают, например, ко времени открытия и закрытия булочной или ко времени отправления самого раннего и прибытия самого позднего поезда. Хотя даже поезда, не говоря уж о булочной, с Разводным Мостом ни в какое сравнение не шли. Расписание иногда нарушалось, булочки часто подгорали… ах, да и вообще не было, не было, не было в мире совершенства… за исключением Разводного Моста.
Разводной Мост был совершенство. По нему ставили часы на Городской Башне. По мановению его створок люди ложились спать и вставали по утрам. По мановению его створок начиналась и прекращалась работа в городе. Многие даже думали, что по мановению его створок восходит и заходит Солнце. Однако об этом Разводной Мост не думал: он просто делал свою работу точно в срок и никогда не считал себя совершенством — совершенством его считали другие.
Тем не менее, услышав слова Речного Теплохода, Разводной Мост чуть было не решил на самом деле разбить тому заносчивый нос, да пожалел пассажиров. Хотя проучить Речной Теплоход стоило, уж слишком он был самовлюблённым: только и делал, что любовался своим отражением в реке, а потому всегда опаздывал и едва успевал проскочить под Разводным Мостом в последнюю минуту перед тем, как тот опускал створки. Разводной Мост терпеть не мог Речной Теплоход за такие фокусы. Но терпел. И опускал створки ровно в одиннадцать, когда Речной Теплоход, запыхавшись, всякий раз удачно ускальзывал?таки от обрушивающейся на него железной массы. Ибо точность — вежливость разводных мостов.
Впрочем, к вечеру Разводной Мост уже забыл о неприятном разговоре: близилось время поднимать створки, а в таких случаях ему требовался особый настрой — и он уже было начал его в себе создавать, как вдруг услышал совсем тоненький голосок:
— Прошу прощения, я успею проползти по Вам до того, как Вы разведёте створки? Мне очень нужно на ту сторону, у меня там дети.
Разводной Мост даже не увидел того, кто это говорит.
— Говорит Червяк! — радиоголосом отчитались ему. — Московское время десять часов двадцать минут.
— Я поднимаю створки в одиннадцать ноль?ноль, — предупредил Разводной Мост и поинтересовался: — А с какой скоростью Вы обычно ползёте?
— С небольшой, — задумчиво произнёс Червяк и раскаялся: — К сожалению, я никогда не делал замеров…
— Какого возраста дети? — деловито спросил Разводной Мост.
— Пятый день пошёл, — сказал Червяк с тоской.
— Ползите! — сдался Разводной Мост и насупился.
…за двадцать минут не было преодолено и четверти пути. Весь город собрался на берегу реки, чтобы посмотреть, как бесстрашный Червяк станет бороться за свою жизнь. Потому что жизнь его была в опасности. Окажись он между створок в одиннадцать ноль?ноль, пунктуальный Разводной Мост разорвёт его на две части… равные или неравные — в зависимости от скорости проползания. А всё шло именно к тому, что там, между створками, Червяк в одиннадцать ноль?ноль как раз и окажется.
Разводной Мост молчал и думал.
Собравшиеся у реки закусили губы и смотрели на секундомеры, которые для такого случая приобрели в спортивном магазине. По истечении получаса измученный Червяк преодолел две трети пути.
Разводной Мост молчал и думал.
В одиннадцать ноль?ноль ровно одна половинка червяка лежала на одной, а вторая — на другой створке Разводного Моста. Часы на Городской Башне почти прорыдали одиннадцать ударов. Червяк был обречён — и не только он сам стал прощаться со своей жизнью, но и все остальные стали прощаться с его жизнью.
Разводной Мост молчал и думал.
— Разводите створки! — прошептал Червяк, но слова эти услышал весь город. — Я больше не могу ползти. У меня кончились все силы.
— Ползи! — только и сказал Разводной Мост, стиснув створки так, что они скрипнули. — Ползи, чтоб тебя!
И Червяк переполз на другую сторону Разводного Моста. Это заняло у него целых четыре минуты.
В одиннадцать ноль?четыре створки моста поднялись вверх, давая дорогу разгневанным морским и речным судам, стоявшим в длинной очереди. Разводной Мост тяжело дышал и смущённо смотрел в воду, а Червяк, отдуваясь и теперь уже не спеша, полз по наклонной плоскости второй створки.
И вдруг на берегу раздались аплодисменты. Люди хлопали в ладоши и кричали: «Браво!» А одна маленькая девочка даже подошла к Разводному Мосту и поцеловала его прямо в железо.
Но самым замечательным было то, что с этого дня репутация Разводного Моста как самого пунктуального в мире не пошатнулась, а, наоборот, ещё больше упрочилась.
ОДИН ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ САЛЮТ
Салюты ведь тоже разные бывают… этот, во всяком случае, был Очень Большой Салют. А был он такой потому, что давали его в честь самого важного праздника в году. Салюты всегда дают в честь … а просто так никогда не дают. Я уж и не помню, какой праздник был тогда самым важным, потому что праздники тоже ведь меняются! Только к празднику привыкнешь, а его взяли да и отменили! И вместо праздника — на тебе, обычный будний день без всякого салюта… так грустно тоже бывает.
Но у Очень Большого Салюта случилась счастливая судьба: его праздник не отменили. И за неделю не отменили, и накануне не отменили, и утром того же дня не отменили. И все праздновали праздник весь день и знали, что поздно вечером будет Очень Большой Салют. И он был.
Даже небо для такого случая особенно рано потемнело: салюты ведь всегда только на тёмном небе происходят. Чем темнее небо — тем лучше салют, это закон. И вот по тёмному небу пролетела ракета — как знак того, что Очень Большой Салют начинается. Ровно в девять часов вечера Очень Большой Салют наконец расцвёл на небе: салюты всегда расцветают на небе ровно во сколько?нибудь.
— Баба?а?ах!
— Кто это сказал «баба?а?ах»? — спросила одна Пятилетняя Красавица и приготовилась плакать от страха, потому что такой «баба?а?ах» ей как?то не понравился.
— Это Очень Большой Салют сказал «баба?а?ах», — поспешили объяснить ей, и Пятилетняя Красавица задумалась.
А Очень Большой Салют, бабахнув ещё пять или шесть раз, разошёлся по всему тёмному небу и начал выделывать чудеса. Замелькали во все стороны разноцветные вспышки — звёзды, полосы, дуги, спирали, пучки… И всё это перекрестилось, перехлестнулось, переплелось, перелилось друг в друга, перемешалось — пока Огромное Сияние целиком не охватило тёмное небо. И пропало тёмное небо… только разноцветное пламя в вышине отплясывало свой буйный грохочущий танец.
— Ну вот что, дорогой Очень Большой Салют… — сказала Пятилетняя Красавица, осторожно выглянув из?за занавески (кто его знает, этот Очень Большой Салют… чего от него ждать!). — Я уже довольно долго слушаю Ваше «баба?а?ах» — и, кажется, скоро окончательно испугаюсь. А когда я пугаюсь, особенно если окончательно, то начинаю плакать — и тогда уже никому меня не остановить.
— Но я не могу не делать «баба?а?ах», дорогая Пятилетняя Красавица… при всем моём к Вам уважении! — отозвался Очень Большой Салют.
— Почему? — уже совсем почти начав плакать, спросила Пятилетняя Красавица.
— Потому что без «баба?а?ах» Очень Большого Салюта не получится.
— А нам зачем такой Очень Большой Салют? — глотая слёзы, опять спросила Пятилетняя Красавица.
— Ну, как же… — растерялся Очень Большой Салют. — Сегодня же самый важный праздник, а самый важный праздник всегда встречают Очень Большим Салютом. Поэтому приходится выбирать: или Очень Большой Салют с «баба?а?ах»… или никакого «баба?а?ах», но тогда и никакого Очень Большого Салюта. А это значит, что все люди, которые пришли посмотреть на звёзды, полосы, дуги, спирали и пучки, должны отправляться домой и там грустить.
Пятилетняя Красавица снова задумалась и сказала:
— Нет уж, Очень Большой Салют. Я не хочу, чтобы все люди, которые пришли посмотреть на звёзды, полосы, дуги, спирали и пучки, отправлялись домой и там грустили. Тем более что и мне самой эти звёзды, полосы, дуги, спирали и пучки очень нравятся. Я лучше потерплю бояться «баба?а?ах» и пока постараюсь не плакать.
— Спасибо, — растроганно сказал Очень Большой Салют и опять принялся выделывать чудеса… да почище прежнего! Света на небе стало столько, что весь город был виден как днём! И даже лучше, чем днём, потому что он сделался таким разноцветным, каким днём и не бывает.
Пятилетняя Красавица, соблюдая все правила предосторожности, смотрела на Очень Большой Салют из?за занавески и крепилась как могла… причем ни одной слезинки не упало с её светлых ресничек — лаже когда совсем последний, грандиозный «баба?а?ах» разорвал небо. В этот момент Пятилетняя Красавица закрыла глаза и решила, что сейчас умрёт от страха. Но «баба?а?ах» оказался действительно совсем последний «баба?а?ах»… — и в городе наступила тишина.
Тогда, посмотрев в небо, Пятилетняя Красавица вздохнула и вдруг заметила, что последняя золотая искорка Очень Большого Салюта летит в сторону её дома. Пятилетняя Красавица раскрыла ладошку — искорка осторожно опустилась туда. Она была тёплой и немножко пахла дымом.
— Спокойной ночи! — услышала Пятилетняя Красавица издалека голос Очень Большого Салюта. — А это Вам маленький подарок за мужество.
Пятилетняя Красавица изо всех сил стиснула искорку в руке и крикнула, высунувшись в окно:
— Когда Вы придёте опять?
Но Очень Большой Салют ушёл уже так далеко, что голос его почти не был слышен. Хотя что?то он всё?таки оттуда вроде бы прокричал в ответ — и Пятилетней Красавице показалось, что это было довольно сильно похоже на «совсем скоро».
ВОДОСТОЧНАЯ ТРУБА, ИСПОЛНЯВШАЯ ФУГУ
Фуга — ужасно трудное музыкальное произведение. Сыграть его может только мастер. Потому что на самом деле фуга — это такая музыкальная вьюга: кружится себе на месте, всё набирая и набирая обороты… и вот уже скоро её совсем не удержать. Хотя мастер?то, конечно, удержит: на то он и мастер.
Но мы с вами пока поговорим о Водосточной Трубе. Увы, не о Музыкальной Трубе — ей нету места в нашей сказке. Потому что всё место в нашей сказке занимает Водосточная Труба, а водосточная труба, как известно, не самый миниатюрный предмет в мире…
Итак, Водосточная Труба… Она висела на доме и служила для стока воды. И когда кто?нибудь из прохожих приветствовал её и говорил: «Ну, что поделываем?» — Водосточная Труба без долгих размышлений отчитывалась: «Служим для стока воды». И прохожие уходили успокоенные, поскольку это означало, что в мире полный порядок и все занимаются своими делами.
Надо сказать, что на службе этой Водосточная Труба состояла уже довольно долго — лет, пожалуй, тридцать, а тридцать лет для водосточных труб — глубокая старость. Так что Водосточной Трубе давно полагалось на пенсию, куда она в конце концов и собралась, — причём проводы её решили обставить как нельзя более празднично. И обставили. Гостей и цветов возле дома было — пруд пруди, а Городской Глава даже сказал трогательную речь, которую закончил такими словами:
— …потому что служить для стока воды было её призванием.
Это он, конечно, Водосточную Трубу в виду имел. Гости положили цветы на землю и захлопали, а Водосточная Труба сказала:
— И вовсе нет. Служить для стока воды было моей работой. А призвание моё — музыка.
Гости на всякий случай перестали хлопать и — тоже на всякий случай — подняли цветы с земли и прижали их к груди. Они не знали, как вести себя в такой ситуации. И Городской Глава тоже не знал. А Водосточная Труба продолжала:
— К сегодняшнему празднику я приготовила для вас фугу, которую и хочу сейчас исполнить. Только спешу уточнить — просто напоминаю: я водосточная труба, а не музыкальный инструмент… Поэтому не надо ждать, что моё исполнение будет совершенным. Но я попытаюсь вложить в него всю мою душу — и я уверена, что вы получите большое наслаждение.
— Может быть, лучше не надо? — осторожно, но очень твёрдо спросил Городской Глава: он испугался за свои барабанные перепонки.
— Действительно… может быть, лучше не надо? — повторили вслед за ним гости: их барабанные перепонки были ничуть некрепче.
А жители дома, на котором висела Водосточная Труба, наблюдавшие за празднеством из окон, немедленно позахлопывали все окна… и кое?кто даже задёрнул гардины.
— Я хорошо подготовилась, — сказала в своё оправдание Водосточная Труба — и всем стало непонятно, собирается она всё?таки ещё исполнять фугу или уже нет…
— Вы… простите за любопытство, когда?нибудь, вообще?то, пробовали это раньше — исполнять музыкальное произведение? — смягчившись, поинтересовался Городской Глава.
— Да… может быть, Вы когда?нибудь пробовали это раньше? — повторили вслед за ним гости.
— Нет, никогда, — простодушно ответила Водосточная Труба, и те жители дома, которые в первый раз не задёрнули гардины, теперь задёрнули их немедленно. — Дело в том, что я всегда служила для стока воды…
— Не покажете ли Вы нам лучше пример красивого стока воды? — воодушевленно предложил Городской Глава. — В Вашем исполнении это будет величественное зрелище!
— Величественное зрелище! — повторили вслед за ним гости.
— Нет, я исполню фугу, — решительно сказала Водосточная Труба. — Первый и единственный раз в моей жизни. А на один раз имеет право каждый.
И без лишних слов приступила к исполнению.
Вступительный звук был душераздирающий.
Городского Главы хватило минуты на три, после этого он стремглав бросился бежать куда попало. Гости тут же побежали вслед за ним, зажимая уши и закатывая глаза к самому небу. К счастью, Водосточная Труба не видела этого: она играла словно в беспамятстве. А когда закончила и огляделась вокруг себя, то не увидела никого, кроме Иоганна Себастьяна Баха.
— Спасибо, — растроганно произнёс Иоганн Себастьян Бах и погладил трубу по алюминиевой поверхности.
— Как Вы смогли это выдержать? — опешила Водосточная Труба.
— Это было прекрасно! — ответил он.
Водосточная Труба горько усмехнулась: она не поверила Иоганну Себастьяну Баху. Но тот продолжал:
— Музыкальное произведение, которое исполняется один?единственный раз в жизни, прекрасно всегда!
А что уж он имел в виду, говоря так… Бог его знает.
ПОДТЯЖКИ СО СВЯЗЯМИ
Нельзя сказать, что подтяжки — это самое важное из того, что человек на себя надевает: некоторые подтяжками вообще не пользуются. Только сами подтяжки почему?то обычно считают, что без них ну никак нельзя обойтись… — и даже полагают, будто иначе брюки упадут на землю! Вот подтяжки и норовят убедить всех вокруг, что если кто?то в этом мире и отвечает за правила приличия, так это они, подтяжки. И что нет ничего неприличнее на свете, чем потерять брюки на глазах у всех. «Представьте себе, пожалуйста, господа, — настаивают обычно подтяжки, — делового человека в дорогом костюме, при галстуке и с портфелем: приходит он на какую?нибудь важную встречу, протягивает руку для знакомства, а в этот самый момент с него соскальзывают брюки — и остается он, стыдно сказать… в трусах!..»
Оно, конечно, не очень приятно, дело ясное, да только так уж совсем просто брюки на землю всё же не падают: у любых порядочных брюк пуговицы есть, а иногда даже и молния!
Впрочем, подтяжки ни пуговицам, ни молниям никогда не доверяют. Наши Подтяжки тоже не доверяли.
— Подумаешь, пуговицы, подумаешь, молнии… — говорили они. — Пуговицы оторваться могут, а молнию часто заклинивает! Вот и получается, что на самом?то деле нет ничего важнее подтяжек.
И с ними соглашались… Ходили даже слухи, что это не просто Подтяжки, а Подтяжки?со?Связями. Кто и когда пустил такие слухи, неизвестно, но, в конце концов, все этим слухам поверили — и многие даже стали побаиваться Подтяжек… Подтяжек?со?Связями!