— Не маши, как мельница.
Палец левой руки полуспрятался за правую руку, не поймёшь, засчитывать его или нет, но девочка уверенно заключила:
— Шесть с половиной годиков. А мне — семь!
Славка остался невозмутимым, и девочка прибавила:
— Ты много букв знаешь?
С радостным ожиданием она не сводила глаз с мальчика, и он вздохнул:
— Мы не знаем.
Девочка поджала губы, ногой начертила на песке огромные, с дом, буквы и нараспев сказала:
— Это буква «А».
— Аааа…
— А вот это буква «М».
— Мыы…
— Это?
— Аааа…
— Это?
— Мыы, — благодарно протянул Славка.
— Что здесь написано?
На Славку нашло затмение. Буквы стояли плотно, зубчатые, как забор в Славкином саду или как шалаши, в которых ночуют косари на сенокосе, и он выпалил:
— Забор!
— Нет, — замахала руками девочка. — Мэ-а. Мэ-а… Кто у вас есть?
На этот раз Славка не спешил ответить, мучительно вглядывался в буквы, на что они похожи, и тихим голосом, рассчитанным на то, чтобы его не расслышали, прошелестел:
— Шалашики…
— Что?!
Славка тут же поправился:
— Чашка.
И потупился под расстроенным взглядом девочки. Он сам не понял, почему у него вылетело «чашка», ожидал, что его будут ругать, и боялся смотреть на собеседницу. А когда посмотрел, то встретился с добрыми, сочувствующими её глазами. Взрослым, наверное маминым, голосом она попросила:
— Ты не торопись. Подумай как следует и читай вслух: мэ-а, мэ-а — ма-ма.
Славка недоверчиво повторил за ней:
— Ма-ма.
Он даже оглянулся: нет ли где мамы? Рядом блестела река, по ту сторону зеленели луга, по эту желтел песок.
— Ты туда не смотри. Мама вот здесь.
Некоторое время Славка таращил глаза на таинственные буквы с великой надеждой отыскать в них хоть что-нибудь похожее на маму. Ничего похожего не было, но девочка могла рассердиться, а мама могла жить в этом шалаше или за тем забором.
— Мама, — сказал он. — Мама!
— Научился! Научился! — закричала девочка, запрыгала, захлопала в ладоши.
Ветер сорвал с неё шляпу, колесом покатил в реку, и девочка, во все стороны разбрызгивая воду, побежала за ней, догнала, стряхнула с неё капли, надела на голову. Но ветер немедленно сорвал шляпу, закинул высоко в небо, сразу отпустил, и шляпа, как подстреленная утка, обмякла и ухнула вниз.
Девочка на бегу поймала её, крепко прижала к загорелой груди и повернулась к всаднику мокрым счастливым лицом.
— Мальчик, слезай с коня, — сказала она. — Он будет пастись и есть траву. Папа и мама ушли в деревню за молоком, они скоро придут и будут тебе очень рады. А мы с тобой поиграем в ловушки и в прятушки.
Славка стеснительно повёл плечами. Ему очень хотелось поиграть, побегать с девочкой. Но как без дедушки слезешь на землю или заберёшься обратно на лошадь? Кто тебя примет на руки, кто подсадит?
В это время с луговой стороны, невидимая, заржала лошадь. Буско зашевелил ушами, напрягся и направился к воде.
— Как? — огорчилась девочка. — Ты уже уезжаешь?
Славка готов был зареветь от обиды, но не заревел, а мужественно кивнул: что делать, такова наша мужская доля.
Девочка забежала по колена в воду, чтобы лучше видеть коня и всадника, и смотрела на Славку восхищёнными глазами.
— Приезжайте к нам ещё!
Он выпрямился, увидел зыбкое своё отражение в воде, прихлынувшей к бокам лошади. Отражение было большое и красивое, хоть в раму вставляй, обидно, что далеко от девочки.
На всякий случай Славка громко объявил про него:
— Я это!
На том берегу он оглянулся, чтобы посмотреть на девочку, но Буско заржал и прямиком через низкий мягкий тальник понёс мальчика на близкое ржанье.
Тут Славка услышал собачье повизгиванье и увидел Тузика. Собака прыгала сбоку лошади, и по глазам её было понятно, что на радостях она хотела бы допрыгнуть до Славкиного лица и облизать его.
Кусты затрещали: на Буране прискакал дедушка, перегнулся с седла и щекотно поцеловал Славку в самую макушку.
— А я тебя кричал-кричал!..
Бок о бок они проехали низинку, где скопилась жара, и остановились над озером на высоком берегу, где паслись лошади. Дедушка спешился, снял Славку, и мальчуган сел на землю: укачало.
Он сидел и думал: скорее бы вырасти, чтобы уметь читать и писать и учить других грамоте, как девочка, что живёт в белой палатке с оранжевой заплатой.
А земля после езды всё ещё качалась в Славкиных глазах. Будто была она не земля, а живая лошадь — тёплая и добрая, вроде Буски, только гораздо больше его…
БЕЛЫЙ ПЕТУХ
Бабушка увезла Ольгу в деревню к своей сестре и племяннику. С ними Ольга не успела познакомиться — во дворе на неё налетел белый петух, она заплакала, стукнула его куклой по голове. Петух еле устоял на ногах, отошёл и, разгребая лапами мусор, уважительно косился на девочку.
Бабушки заперли петуха в сарае, вытерли Ольгины слёзы, увели её в избу и долго не могли успокоиться:
— Как он ей глаза не выклевал… И с чего он такой злой?
Вечером пришёл бабушкин племянник — дядя Саша долго мылся под рукомойником — бабушки дважды наполняли рукомойник водой. А потом все сидели за столом, ел и разговаривали об одном и том же: об урожае.
— Хорошо зерно спать уложишь — хорошо и разбудишь, — говорила двоюродная бабушка.
Ольгина бабушка винилась:
— Забыла я всё…
А дядя Саша вставил осторожным басом:
— Старые люди так говорят: ржичке мягче стели — сытнее год проживёшь.
— И как вы, Сашенька, постель ей очень мягкую постелили? — спрашивала Ольгина бабушка.
Дядя Саша отвечал:
— Стелем мягко, не обижаем.
Ольга слушала-слушала и спросила:
— Кому надо мягко стелить?
— Хлебушке! — хором ответили все за столом. — Жёсткую постель он не любит.
Ольга взяла со стола кусок хлеба, будто бы не наелась, унесла его с собой под одеяло. Хлебу было мягко, но девочка вспомнила, как недавно во сне, ворочаясь с боку на бок, она раздавила глиняного козлика, пожалела его, а заодно и хлеб.
В доме все спали, Ольга встала над хлебом на четвереньки, чтобы не раздавить его, и заснула, уткнув голову в руки. Спать было неудобно, зато хлеб был в безопасности. Её разбудили перепуганные бабушки:
— Оленька, голубушка, где у тебя болит?
— Грибами отравилась?! Моё сердце так и чуяло!..
— Что это ты так спишь-то?
— Я хлеб охраняю, — не открывая глаз, говорила Ольга,
которой не хотелось просыпаться. — Я ему мягко постлала.
Бабушки ещё о чём-то над ней поговорили, поворожили, повернули её на бок. Она крепко заснула и не слышала, как ей ставили градусник.
Утром под присмотром бабушек Ольга вышла гулять.
В щели сарая она попыталась увидеть пленного петуха, чтобы сказать ему: «Не надо злиться, я тебя прощаю». Но в сарае было темно, девочка ничего не разглядела и потихоньку ушла за ворота, пока бабушки разговаривали между собой.
Прямо от ворот лежало серое поле, по нему ехал трактор, с трактора спрыгнул человек с белыми зубами и сказал голосом дяди Саши:
— Ольга, я хлеб спать укладываю.
Девочка огляделась: ни кровати, ни матраца, ни одеяла нигде нет. Может быть, всё это в кабине трактора?
— А постель где? — спросила она.
Дядя Саша ответил:
— Сколько видишь — всё это его постель. Широка она у хлебушка.
Дядя Саша достал из кармана горсть зерна, дал потрогать девочке.
— Я на тракторе езжу, сеялку за собой вожу, видишь? Она зёрнышки в землю зарывает, сверху тёплой землёй укрывает. Вот тебе и постель и одеяло. Дождик пойдёт и разбудит зёрнышки…
Досказать он не успел — прибежали бабушки, увели Ольгу домой, а дяде Саше выговорили: нельзя ребёнка столько держать на ветру.
У Ольги дни идут медленно. Долго-предолго катит ветер солнце по небу, долго-предолго пьют чай бабушки, и говорят бабушки между собой.
— Скоро ли Сашина рожь поспеет? — спрашивает родная бабушка.
А двоюродная бабушка объясняет нараспев, как стихи читает:
— Старые люди говорят: рожь две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, две недели подсыхает, две недели поклоны бьёт — жать скорей зовёт…
— Это сколько же? — Родная бабушка загибает пальцы. — Десять, одиннадцать, двенадцать. Двенадцать недель— ржаной век! Забыла я всё…
А однажды время побежало очень быстро. Ольге разрешили выйти во двор. Там ходил тот самый петух и разыскивал курам корм. Девочка подошла к петуху и спросила:
— А почему у тебя хвост в чернилах?
Петух покосился на Ольгу, но ничего не ответил. Ветер прошёлся по двору, волчком поднял старую солому, взъерошил на петухе перья. Тот что-то сердито пробормотал. Сверху полоснуло ливнем, закудахтали куры, петуха на миг пришибло к земле, и, раскрылившись, он прошмыгнул мимо Ольги в сарай. Дождик ударил по тазу, по кастрюлям, выставленным на скоблёном крыльце, и всё запело, заиграло, будто давно ждало весёлого дождя.
А Ольга всё стояла под ливнем, поражённая происходящим, пока бабушки с охами и ахами не объявились на крыльце и не затащили её в избу.
И опять всё пошло медленно: девочке поставили градусник, и он, холодный, долго согревался у неё под мышкой. Пришёл дядя Саша и опять долго-предолго мылся, опять истратил два рукомойника воды.
Утром дядя Саша разбудил Ольгу и шёпотом сказал:
— Вставай, Ольга. Ты ещё спишь, а хлеб давно проснулся.
Он взял девочку на руки и вынес её на крыльцо. С его рук было очень далеко видно: вместо недавнего серого поля далеко-далеко расстилались зелёные всходы!
— Рожь взошла! Её дождик разбудил.
На другой день Ольгу увезли в город. Там были дни тоже длинными, только солнце поменьше. Здесь ей снились деревенские сны с белым петухом, раскрашенным синими чернилами.
В августе пришла посылка от двоюродной бабушки и дяди Саши. В посылке были гостинцы и письмо:
«Здравствуйте, сестричка Мария Ивановна и внучка Ольга!
С наилучшими пожеланиями к вам, ваша сестра и бабушка Екатерина Ивановна и её сын Саша. Рожь у нас в этом году уродилась хорошая, и мы посылаем вам хлеб первого урожая. Надо бы угостить сразу из печи, с пылу, с жару, да вы далеко, и пока хлеб едет — остынет. Мы хотели бы вам муки послать, да бабушка боится, что у вас нет духовки, если духовка есть — напишите, мы пришлём муки.
Погода стоит хорошая, как на заказ. Зима ожидается снежная, значит, будем с хлебом.
Петька-Петух жив-здоров. Дерётся, но детей не трогает. Недавно подрался с соседским петухом. Тот у него много перьев повыдрал, так что его заново придётся красить чернилами, чтобы отличать от других петухов. Приезжайте к нам опять — летом или зимой, как вам нравится.
С уважением к вам!
Екатерина Ивановна и Александр Фёдорович».
В посылке были яблоки и круглая, как солнышко, буханка хлеба с запечённой посередине конфетой. Хлеб Ольге очень понравился, особенно конфета — не так сладкая, как вкусная, оплавленная хлебным печным жаром.
ЗОЛОТАЯ РЫБА
Пришёл невод с одною рыбкой, С не простою рыбкой — золотою.
А. С. Пушкин
Леонтия не хотели брать на рыбалку,
— Мал больно, — говорил Толя Долгий.
— Семь лет — это не годы, — вторил Борис.
Леонтий оправдывался:
— А мне восемь будет…
— Когда тебе ещё будет, — махнул рукой Толя Долгий. — До свидания.
Леонтий крикнул вдогонку:
— А мне потом ещё девять будет!
Но большие мальчишки даже не обернулись. Дорога, увела их в траву, скрыла с головами, и над травой, над цветами качались две вершинки, два удилища в лад спорым шагам. Леонтий побежал догонять рыболовов.
Дорога привела его к Истоку, к тихой протоке в глинистых берегах. Чтобы не замочить одежду, лучше было раздеться и перейти Исток, да у человека терпения не хватило. Он поднял над головой палку — удилище, будто оно могло промокнуть, и в чём был, в том и перешёл протоку.
На том берегу он послушал, как сбегает с него вода, пошёл дальше и остановился.
Недалеко, под молоденьким вязом, сидел большой зверь с длинными ушами, и ноздри у него шевелились быстро-быстро. Вот он присел на задние лапы, потянулся вверх, придержал передними лапами вязовую ветвь и ртом стал собирать с неё листья.
Леонтий набрался храбрости и сказал:
— Эй!
Зверь скакнул в сторону и застыл, разглядывая мальчугана выпуклыми глазами.
В кустах треснуло. Там прятались Толя Долгий и Борис, чтобы посмеяться, посмотреть, как Леонтий будет перебираться через Исток и пускать пузыри.
Зверь метнулся в траву и пропал. А большие мальчишки вышли на дорогу, и Толя Долгий спросил:
— Ты о чём с зайцем разговаривал?
— Да ни о чём…
Дальше они пошли втроём, и Борис признался:
— Я сперва не понял, что это за зверь. Больно он большой.
Толя Долгий вдруг спохватился:
— Ты, Леонтий, чего с нами идёшь? Мы тебя не звали.
— Не надо бы его прогонять, — заступился Борис. — Он с зайцем разговаривал. Да и заплутается он.
По дороге Толя Долгий опять спохватился.
— Почему у тебя имя такое — Леонтий? — с неудовольствием спросил он. — Ты, наверное, Леонид?
— Нет, — уверенно ответил мальчуган. — Меня Леонтием звать.
— Почему?
— Меня по деду назвали. Он на войне был, и у него есть медаль.
Дальше всё бы хорошо, да Леонтий не поспевал за большими — до того они быстрые. Чтобы не отстать, он побежит вперёд, сколько духу хватит, сядет, подождёт их и опять побежит. А на этот раз даже встать не мог — умаялся.
— Ты чего? — сказал Борис. — Сейчас рыбачить будем. Вон озеро Спасские Вилы.
От таких слов Леонтий встал на ноги. Трава расступилась, и открылось озеро. Плёс раздваивался на рукава, на разные вилины: одна покруглее, пошире, другая подлиннее, поуже. И дышало озеро свежим, как с Камы, воздухом — всю усталость выдуло.
Леонтий скатился к воде, размотал суровую нитку на палке, нацепил червяка и не с первого раза закинул его в траву водяную у самого берега. Он рад бы закинуть дальше на чистое место, да дальше удилище не пускало — коротковато.
— Разве так рыбачат? — только и сказал Толя Долгий.
А Борис спросил:
— Когда тащить-то, знаешь?
Леонтий точно не знал: не учили его рыбачить. Но он боялся, что ребята просмеют его, и кивнул: знаю, мол.
Теперь он был один.
Его обступила осока, и мальчуган вытягивал шею, чтобы видеть поплавок. Смотреть не давало солнышко — оно заняло всё озеро, куда ни посмотри. И ещё было трудно дышать из-за болотной духоты. Вдобавок удилище то и дело сползало со скользкой осоки, и его приходилось придерживать.
Вот и сейчас оно поползло. Что ты будешь делать! Леонтий не удержал его одной рукой, ухватился двумя, но оно потянуло его в воду.
— Эй! — осердился Леонтий, упираясь пятками в землю. — Эй! Эй! Эй!
То туда, то сюда, как канат, они тянулись с удилищем! То оно его, то он его… Оно маленько присмирело, и Леонтий положил его на плечо, спиной к воде, как бы впрягся в удилище, отволок подальше от озера. Нитка лопнула — он чуть не упал и оглянулся.
Позади тяжко била хвостом рыба из тёмного золота, разевала рот и хлопала жаберными крышками.
Леонтий не знал, как её назвать, никогда прежде не видел такой золотой рыбы и некоторое время ждал, что она заговорит человеческим голосом.
А потом ему немедленно захотелось показать её матери. Мальчуган положил золотую рыбу в подол рубахи и побежал домой.
Исток он пролетел на одном дыхании, и на глубине рыба было затолкалась у него в рубахе, но на суше она притихла.
Всю обратную дорогу он даже не присел. Радости-то, радости-то сколько!