«Наверное, сон интересный видит, — думал Алёша. — Я маленький был, с Иринку, какие сны видел! Потом и не поймёшь, где правда и где сон. Домой надо идти, да Иринку жалко будить. Пусть свои сны досмотрит, все до одного».
Так сидел Алёша тихо-тихо, ногами к воде, охранял Иринкин сон и чуть не просмотрел, как у ног его в водяной траве проплыла дикая утка с утятами. Проплыла она бесшумно, травинкой не покачнула, и утята за ней — пушистые коричневые шарики, ровно, как по шнуру, проплыли.
И ещё запомнилось Алёше, что в пути утка будто сама с собой разговаривала — покрякивала себе под нос, а на самом деле, и Алёша это знал отлично, утка переговаривалась с утятами, учила их, куда им плыть и как им сразу после рождения вести себя на озере, где много всяких опасностей.
Тут Алёшу кто-то больно стукнул по подбородку. Кто? За что? Никак, Длинный с Коротким вернулись и бьют его?
Огляделся Алёша. Никого. Ни Длинного, ни Короткого. Иринка сопит под боком, и мошки над ней толкутся. Одной рукой Алёша мошек прогоняет, а другой трёт себе подбородок. Никто его по подбородку не бил, а это он задремал, голову уронил, сам о себя подбородком стукнулся, и спросонок ему больно показалось и страшно…
А утка где? Только что была. Была, да нету. Ни утки, ни утят. Может, наснилась? Кто скажет? Та, что в гнезде, была, а этой не было? Как не было — ей самое время детей выводить, к озеру вести и по воде прогуливать, по укрытиям, по тайным водяным тропинкам.
КОТЕЛОК
Отец, мать и Алёша плыли на лодке — сено с сенокоса везли. Отец сидел на вёслах, мать с кормовиком на корме, а Алёша лежал на возу и слушал, как в горячей глубине его запутался и сердится шмель. Шмель начинал басом, переходил на шёпот и обрывал сам себя, и Алёша всё ждал, когда же он рассердится по-настоящему.
Рядом по черенок были воткнуты две косы, большая и средняя, отцова и мамина, и Алёша нет-нет да и дотрагивался до большой. Этой косой отец учил сына косить, и жало её, если вынуть на свет, было выбелено косьбой.
— Николай, — услышал он, как мать окликнула отца. — Искупаться бы…
— Чего же ты раньше не сказала! — обрадовался отец и быстро-быстро заработал вёслами…
— С лодки или с берега? — спросил он через некоторое время.
— Как это с лодки? С берега. Там и чаю попьём.
Лодка ткнулась в берег, и Алёша поглядел сверху вниз.
Отец и мать в четыре руки вытянули лодку на берег, и отец позвал его:
— Алёша, слезай.
— Неохота, — ответил Алёша и спрятался.
На самом деле ему очень хотелось быть вместе с родителями, и он сказал «неохота», потому что хотелось ему и поозорничать, да и разморило его.
Больше Алёшу не звали. Он полежал и выглянул снова. Отец-мать под ивой развели костёр, и пламени по такой жаре не было видно, а слышался только огненный трескоток.
Вот родители вскипятили чай, поставили котелок остывать в реке Вятке, а сами пошли купаться. Отец разделся, разбежался, подпрыгнул у самой Вятки, с головой ушёл под воду, вынырнул совсем не в том месте, где его ждал взглядом Алёша, а подальше и, отфыркиваясь, что-то прокричал не своим голосом. Алёша разобрал одно только слово:
— Воля!..
Алёша стянул с себя рубаху, запутался в штанах, но стянул и штаны, с воза бухнулся в воду и неудачно — животом, живот отбил. Заплакал Алёша, и, чтобы мать не видела его слёз, заплыл по другую сторону лодки, и, кривясь от плача, ушёл на дно. Зелёная, холодная, на родниках, толща воды обняла и потащила его, и он открыл и тут же закрыл глаза и изо всех сил заработал руками.
Алёша выкарабкивался наверх, к воздуху, долго-долго и когда выкарабкался, то сквозь воду и волосы, как сквозь водоросли, увидел вытянутое прыгающее солнце и закричал отцовым голосом:
— Э-ээй!
От крика вода попала ему в рот. Алёша закашлялся, добрался до мелкого места и кашлял до тех пор, пока мать не постучала кулаком по его спине:
— Кашлюнко ты мой родной!
Она улыбалась ему мокрым лицом, и Алёша ответно улыбался ей и дышал тяжело и счастливо.
— Отца зови чай пить, — сказала мать и, не дожидаясь, пока Алёша выполнит её просьбу, крикнула молодым сильным голосом: — Никола-ааай!
И Вятка несколько раз повторила отцово имя.
Отец пришёл к чаю не сразу, всё не мог накупаться, а как пришёл, то в обе ладони взял горячую кружку и еле выговорил через дрожь:
— Чаёк!
— Чего ты там кричал? — спросила мать.
— Да так…
От чая пахло Вяткой и таловым листом, и Алёша пил и не мог напиться.
— Ты чего на Вятку-то смотришь? — спросил его отец. — Боишься, что воды не хватит?
— Угу…
— Хватит в Вятке воды.
Выпили и второй котелок, третий не осилили, посидели в рябой тени дерева, и отец сказал:
— Я, мать, ещё искупаюсь…
— Я не велю, что ли? — ответила мать и с котелком ушла к реке.
Отец встал и сказал:
— Тяжело после чая.
Он ушёл к воде, вернулся и сказал встревоженно:
— Вятка-то убыла! Вон коряга была в воде, а теперь на берегу.
Алёша тоже встревожился и стал смотреть на корягу.
— Чего это она? — спросил он.
— Как, чать, не убудет, — сказал отец и подмигнул матери. — Три котелка выпили… Посидим ещё, так вовсе вы сохнет.
Алёша недоверчиво смотрел то на отца, то на мать.
Отец засмеялся и лёг голой спиной на песок.
Прошёл пароход. Большие волны заколотились о берег и потревожили лодку с сеном. Она заскрипела и успокоилась.
— Что мать делает? — спросил отец.
— Котелок чистит.
Отец закрыл глаза и вздохнул. Алёша посидел около отца и ушёл к матери.
Она сидела в воде и с сосредоточенным девчоночьим выражением лица тёрла песком котелок — его закопчённые бока. Она не глядела на Алёшу, а только на котелок, но лицом своим дала понять мальчугану: вижу, что ты пришёл, и тебе я очень рада. Вот вычищу котелок, процарапаю его добела и тогда посмотрю на тебя.
Алёша смирно сел рядом и стал наблюдать за матерью.
Вот она вычистила котелок, ополоснула его в реке, и он засиял, как коса после сенокоса, если не жарче. Мать залюбовалась им, осмотрела его вблизи и на вытянутых руках, и потрескавшиеся губы её были полуоткрыты от счастья.
Алёша открыл рот.
А мать, не замечая его, закрыла котелок крышкой, утопила, под водой отпустила его, и котелок мячом выскочил из реки. Мать на течении ухватила его и что было сил запустила в небо. Серебряный шар дал ветру немного подержать его и, кувыркаясь в воздухе, обрушился в воду, подскочил упруго. И мать, счастливо, по-ребячьи взвизгнув, неловко, не с первого раза, поймала его и растерялась — она увидела Алёшу и по выражению лица его догадалась, что он давно смотрит на неё.
— Мама, — сказал Алёша. — Я ещё вот как умею. Дайка его сюда.
Он взял котелок из рук матери, с усилием снял с него крышку, опустил его под воду дном вверх, и лицо Алёши стало хитрым-прехитрым. Под водой он перевернул котелок дном вниз, и воздух толстым пузырём с ворчанием вывернулся из воды, из-под рук мальчугана.
— Что такое? — Сюда шёл отец и улыбался разморённой улыбкой.
— Да ничего, — ответила мать.
— Как ничего? — изумился Алёша.
Он хотел рассказать отцу, что мать, как девчонка, играла с котелком, и правильно делала, потому что котелок — это и посуда для ухи, супа или чая, и зеркало, и мяч, и глубинная бомба, которая никого не убьёт, не ранит, а шуму наделает, и ещё что-нибудь, если подумать, — вот что такое котелок! Но Алёша не сумел всё это высказать и вместо объяснений погрузил котелок под воду.
Отец послушал, как лопается пузырь воздуха, и потребовал:
— Ещё!
Алёша показал ещё. Отец почесал в затылке и спросил у матери:
— У меня спина в песке?
— В песке.
— Искупаюсь тогда.
Поёживаясь, он зашёл в воду и поплыл. Алёша кинул котелок матери и закричал:
— Мама, поиграем!
— Собираться будем засветло. Засветло и поедем.
Она перемыла кружки, оделась, сложила посуду в лодку, засыпала костёр песком. И как-то очень быстро всё было готово в путь. Отец сел за вёсла, мать за кормовик, Алёша лёг на воз, и лодка тронулась. Шмель в сене гудел редко и неохотно, видно, устал к вечеру, смирился со своим положением, и на слух было ясно, что он и не пытается выбраться наружу. Алёша смотрел на реку, красную от низкого солнышка, и лицом и лопатками слышал, как катится над Вяткой тяжёлая и сырая прохлада и дышит она сеном и кувшинками.
И взглядывал Алёша на маму свою, на её серьёзное с устатку лицо, не появится ли на нём недавнее лёгкое девчоночье выражение.
Мать держала кормовик прямо и была такой, как всегда, не девчонкой, а матерью, и по лицу её Алёша догадывался, о чём она думает, — о близких хозяйских заботах: сено сметать — раз, корову подоить — два, мужчин накормить — три…
Ещё чего сделать?
Вот она поймала на себе Алёшин взгляд и улыбнулась сыну всем своим лицом, всеми малыми морщинками нём, и на недолго она показалась Алёше девчонкой, его сверстницей.
С ней бы бегать по берегу, покидаться алюминиевым котелком— он полый, как мяч, и блестит светлее светлого.
ПЕВЧАЯ ГОРА
В сентябре школьники выбирали картошку из-под плуга.
Ходил по полю лёгкий трактор, и вслед за ним, за лемехами высыпалась крепкая на удивление, чистая, белая картошка.
Дети собирали её в груды, и была она как вымытая, оттого что земля сама осыпалась с неё и грязи нигде не было — дни стояли погожие.
Земля под руками Алёши была пуховой и тёплой. Но чуть поглубже прошаривал он борозду, не осталась ли где картофелина, руки его чуяли сырой предзимний холод земли, и от этого было зябко.
А день был с припёком, будто воротилось лето, и виделось далеко. Куда ни глянь — везде груды картошки и люди на изголуба-серой, будто спина голубя, тёплой земле…
— Эй!
Позади стоял его одноклассник Никита. Тучные щёки его засмуглило солнце. Глазами он показывал на свой рукав, где сидела бабочка. Сидела она и дремала, сложив два крыла в одно красное крылышко.
— Это тебе, — сказал Никита. — А себе я ещё поймаю…
Только он это сказал — бабочка взмахнула крыльями и полетела, да быстро-быстро. Алёша с Никитой кинулись за ней, скоро потеряли её из виду, но они всё бежали невесть куда, и Никита отстал.
— Эй! — кричал он. — Погоди-ииии…
Алёша бежал и сам себе удивлялся, как долго и легко может он бежать. И даже когда бежать стало невмоготу, он всё равно бежал и удивлялся, пока не добежал до высокого обрыва и не лёг отдышаться на краю его.
Теперь он тоже удивлялся, но с испугом, оттого что никак не может отдышаться и сердце колотится, аж всё прыгает перед глазами.
— Всё, что ли? — спросил он неизвестно кого, может, своё колотящееся сердце, и забыл обо всём на свете.
Отсюда, с обрыва, широко открывалась земля — зелёная, в озёрах, больших и малых. Птицы летели ниже его, и Алёша подумал, что он падает с немыслимой высоты, вцепился в траву, закрыл глаза и услышал совсем близко протяжный гул.
Гул походил и на то, как зимой на кордоне ветер пробует петь в трубе, и на то, как весной трогаются вершины сосен, и, намолчавшись за зиму, гудят они согласно и светло.
«Алёша-ааа…» — слышались в этом гуле детские голоса. Будто собирались они спросить его о чём-то, а о чём — пока неизвестно.
Кто они? Что за подземное пение?
Алёша далеко высунулся над обрывом, под собой увидел светло-зелёный луг, лиловую дорогу и по обе стороны её большие белые камни — сначала он принял их за стадо коров. А по всему обрыву, по красной стене его он разглядел множество ласточкиных нор, и в них, как в глиняных горшках на заборе, пел ветер.
— Алёша-ааа…
Ласточки давно улетели на юг, гнёзда были пусты. Ветер усилился, и так печально запела Певчая гора, что Алёша хотел было уйти немедленно. Но ветер пошёл порывами, и песня получилась весёлая, отдалённо похожая на игру гармоники:
А мы просо сеяли-сеяли.
Ой, дид-ладо, сеяли-сеяли!
— Эх, ты! — удивился Алёша.
Ему очень хотелось услышать ещё что-нибудь хорошее, и он подождал немного и пошёл к своим: как бы без него не уехали.
Долго пришлось ему идти, далеко убежал он на радостях, рассказать дома — так не поверят, как далеко…
Ребята были в сборе, сидели в машине, ждали только Алёшу. Учительница Светлана Николаевна сделала ему замечание:
— Нельзя так опаздывать, Веригин.
Никита надул губы:
— Я ему бабочек дарю, а он…
Алёше стало стыдно, и он молчал, ждал, чтобы его выругали как следует и уж больше не ругали.
Дома за ужином он рассказал всё, как было.
— Знаю я Певчую гору, — сказал отец. — Раньше на ней хороводы водили, песни пели, а она подпевала.
Не всегда же она подпевала, — вставила слово мать, убирая посуду. — Не каждый день.
— А я разве говорю «всегда»? — уточнил отец. — Смотря с какой стороны дует ветер. Другой раз она неделями голоса не подаёт. А зимой она вообще молчит — спит под снегом.
Мать убрала со стола, сухо-насухо вытерла его, вымыла посуду и не присела, пока отец не позвал её:
— Посиди с нами, Александровна.
— Некогда.
И всё-таки села за стол — побеседовать перед сном, и по глазам её Алёша догадывался, что она что-то хочет рассказать.
— Старые люди говорили, — начала она, — отчего Певчая гора поёт жалобно…
— Она и весело умеет, — вспомнил Алёша.
— Она по-всякому умеет, — кивнула мать, — но много печалится. Отчего? Оттого что были у неё дети — белые камни, да на луг скатилися, убежали от неё в разные стороны. И Певчая гора тоскует по ним, по своим детям, и зовёт их обратно: «Зачем вы меня покинули?»
— Они недалеко от неё лежат, — сказал Алёша.
— Кто? — спросил отец.
— Да камни-то — дети Певчей горы! Лежат они в траве, большие, белые, а то и серые. Я подумал: коровы, — улыбался Алёша.
— Не коровы, а быки, — уточнил отец. — Такие камни быками зовут. — И улыбнулся: — Молока от них нет, а то бы их тоже коровами звали…
Спать пора, — сказала мать, и когда погасили свет, а Алёша залез под одеяло, в темноте мать наклонялась над ним и зашептала, а от слов её на лице и ухе Алёши задрожал тёплый кружок дыхания: — Сынок, ты говоришь — они рядом с матерью, дети Певчей горы. Это тебе кажется, близко, а ей кажется, что далеко… Рядышком, а не погладить их! Вот ты уйдёшь в школу, тебя долго нет, а я беспокоюсь. Ты чего смеёшься?
— Дышишь ты, а мне щекотно.
— Ааа… Ну спи. Только крепко спи.
— Как получится, — бормотал Алёша, засыпая.
Снилось ему что-то очень хорошее, но что именно — неизвестно: проснулся и всё позабыл, а спросить не у кого.
Ни у матери, ни у отца, ни у учительницы. Никто не скажет, что за сон его навестил.
Может, это музыка была?
Я по себе знаю: когда она снится, проснёшься и не сразу вспомнишь, что это было. Только свежо на душе, и среди забот и всяких непеределанных дел нет-нет да и намурлычется невольно, напоётся тебе под нос что-то очень хорошее.
ГОЛУБЬ И ЧАЙКИ
В начале лета Алёша был на озере Запесочье — на его левой стороне. Само озеро лежало в низине, в осоках, близко к воде не подпускало, и Алёша шёл по песчаной гриве, по редкой траве.
Шёл и посматривал, нет ли где удобных подходов для рыбалки.
Издали ему понравился круглый залив — вот бы порыбачить.
Мальчуган свернул к озеру, по плечи ушёл в осоку, и над ним заклубились чайки.
Крича по-страшному, они пикировали на него, задевали голову крыльями или ветром от крыльев, и Алёша стал отмахиваться удилищем.
Что тут поднялось!
Воздух стал белым от чаек, заклубился клубом, и тугой белый клуб сбил Алёшу с ног. Он поднялся, побежал, упал, опять поднялся и бежал до кустов, до тальников, где чайки оставили его в покое.
Алёше подумалось, что чайки раскровянили ему голову. Он потрогал затылок — это была не кровь, а птичий помёт. Алёшина рубаха также была в белых отметинах.
Хорошо, что по кустам, по корням пробирался ручей — у ног Алёши прядала коричневая вода. Он вымыл голову, выстирал рубаху, выжал её, и, если бы не комары, он, может быть, не скоро вышел бы отсюда на свет божий.
Алёша догадывался, почему чайки ополчились на него — там, на левобережье, у них гнёзда.
«Они не знают, с чем ты идёшь к ним — с добром или со злом, — рассуждал Алёша. — А я стал удилищем махать. Они и подумали: разбойник идёт, бейте разбойника!»