Я снял шапочку и подошёл к дереву, на котором сидел Разноцветный.
– Эй, послушай, что тут происходит?
– Ты разве не знаешь?
– А то бы спрашивал?
– Давай сюда, потом скажу.
Я залез на дерево, поудобнее устроился на суку рядом с Разноцветным.
– Выходит, ты не знаешь, что тут будет? – переспросил он, болтая ногами. – Сегодня здесь будет вечер поэзии. Из города поэты приехали. Стихи читать. Сейчас они в гостинице. Сырые яйца глотают.
– Яйца? И притом сырые? – сморщился я. – Я бы на их месте шашлычку отведал…
– У тебя, друг, голова работает? Зачем вообще поэты сырые яйца глотают? Чтобы голос был крепким, чтобы свои стихи громко-громко кричать. Наш раис[6] четыре ящика яиц отправил им в гостиницу.
– Понятно, – сказал я. – Лишь бы они справились с этими ящиками… А стихи – стихи я люблю слушать.
Вскоре все люди собрались на площади у памятника. И тогда в конце аллеи появились поэты. Восемь человек. Впереди шёл маленький и кругленький, как шарик, поэт. У него и глаза, и очки, и голова тоже были круглыми. За ним цаплей вышагивал высокий и худой человек. Волосы его были с проседью, а лицо – удлинённое и сужающееся книзу. Остальные поэты все выглядели одинаково. Не высокие и не низкие, не худые и не толстые. И одеты одинаково: в серые костюмы и остроносые сверкающие туфли.
Как только показались поэты, все вскочили с мест и захлопали в ладоши. Длинный поэт расчувствовался, когда пионеры поднесли цветы. Он поймал маленькую девочку, совсем не видную из-под огромного букета, и поцеловал в макушку. Все опять зааплодировали. Я позабыл, что сижу на дереве, – давай тоже хлопать и не заметил, как с грохотом полетел на землю. Но на это никто не обратил внимания. Даже Разноцветный. Я снова забрался на дерево.
Первым выступил кругленький поэт. Звали его Мамарасулом Балтой. Я слушал его очень внимательно, но разве с первого раза выучишь стихи наизусть? А содержание сразу запомнил.
Степи вы мои, степи прекрасные! На цвет яркий ваш, напоминающий маргеланский наш атлас, на этот цветущий лик ваш я не нагляжусь никак! Красотой, как пламенем, жжёте вы мне сердце, о степи, степи вы мои…
Поля мои дорогие, поля прекрасные! С весны соловей начинает воспевать вас и до поздней осени не умолкает. Поёт себе и поёт, до того высоки ваши урожаи, так вы полны сокровищ, прекрасные мои поля, поля вы мои…
Поэта слушали затаив дыхание. И никто не шевельнулся, когда он кончил читать. Мамарасул Балта слез с трибуны. Тогда все встрепенулись, зашумели, повскакали с мест и бурно захлопали в ладоши.
– Спасибо, сынок, здорово описал ты наши поля. Всё так похоже!
– Вот это стихи! Текут, как ручеёк!
– А пустыню изобразил – просто прелесть, будто и не пустыня!
– Смотри, ни разу не запнулся, а?! – восхищённо двинул меня по ноге Разноцветный, Я лягнул его в ответ и сказал:
– А голос-то какой звонкий, точно медный колокольчик, а?!
Кто-то из колхозников подбежал к поэту и накинул на его плечи новый шёлковый полосатый халат. Другой надел тюбетейку. Третий подарил яркий поясной платок. Вот это да! Мы с Разноцветным пронзительно кричали и угощали друг друга восторженными тумаками.
Поэты, видать, здорово налегли на сырые яйца – читали стихи до поздней ночи. Но я уже не мог внимательно слушать. Гляди-ка, думал я, как народ любит поэтов. Это же потрясающе! А я, глупец, в агрономы подался – одни неприятности себе нажил. Столько старался, бился, и никто спасибо не сказал. Наоборот, чуть не осрамили человека из-за какой-то ширы… А поэту и дела нет до вредителей.
Съел ящичек яиц, прочитал стишок про степь – и тебе тут же подарят новенький халат, тюбетейку и платок. И самое главное, если станешь поэтом, ты можешь говорить-говорить, читать-читать свои стихи, и все будут внимательно слушать. Да, конечно, поэтом быть в тысячу раз лучше, чем агрономом!
Вечер кончился. Я соскочил с дерева, надел шапку и присоединился к поэтам, чтобы не отстать от них.
Гостей долго уговаривали задержаться, погостить в колхозе. Но они вежливо отказались, расселись по «Волгам» и тронулись в путь.
Я решил держаться поближе к главному поэту – Мамарасулу Балте. И полез в его машину. Места свободного в ней не оказалось. Пришлось сесть на колени главного.
– Послушай, Сайдулло, – озабоченно сказал сразу Мамарасул Балта, тщетно пытаясь пошевелить ногами. – В последнее время даже свой собственный вес стал чересчур тяжёлым. Вот сейчас, например, к концу дня, во мне будто прибавилось килограммов сорок – пятьдесят, не меньше.
Я пожалел поэта, тихонько приподнялся и растянулся на коленях всех трёх поэтов, сидевших на заднем сиденье.
Машина птицей летела по гладкой дороге. Я долго слушал не совсем понятные разговоры поэтов и незаметно уснул. Иногда, просыпаясь, я слышал чудные слова: «Инверсия, ассонанс, подстрочники, гонорар, тираж». Они звучали для меня как песня. Поэты говорили ещё, что кто-то зарезал чей-то кирпич, что кто-то не умеет толкаться. «Не знаю, как можно зарезать кирпич, – подумал я, – но толкаться-то уж я умею». Хорошо стало на душе: значит, я смогу стать поэтом.
Потом, когда поэты беспокойно заёрзали на месте, я проснулся окончательно. К тому же сильно разболелось правое плечо, которое лежало на острых коленках поэта Сайдуллы.
– А вот и родной наш город! – звонко прокричал Мамарасул Балта.
Я кинулся к окошку. Тысяча тысяч огней. Бесконечные ряды высоких домов. Бегущие друг за дружкой машины, рогатые троллейбусы, красные трамваи. И люди, люди, люди… Миллион людей!
Я вдруг почувствовал, что в моей душе тоже родились стихи и сейчас они полетят навстречу этому волшебному городу.
– Улицы вы мои, улицы! – заорал я. – Незнакомые, чудесные, прекрасные улицы. Как вы гладки, как вы ровны, улицы! Ночи бессонные мои, вы улицы, улицы, улицы!..
– М-да, – сказал Мамарасул Балта, потирая виски. – Сайдулло, братец, это ты меня цитируешь?
– Нет, Мамарасул-ака, я думал, вас вдруг посетило вдохновение и вы обогатили нас новым шедевром…
– Переутомился, видать… – вздохнул Мамарасул-ака. – Ох, возраст ты мой, возраст!..
Ночевать я остался у Сайдулло-аки. Мне очень понравился его широкий и мягкий диван. Спал, как на перине, ни разу не просыпался. Конечно, Сайдулло-ака и не подозревал, что у него сегодня переночевал дорогой гость Хашимджан – будущий знаменитый поэт.
РИФМЫ, ГДЕ ПРОДАЮТСЯ РИФМЫ?
Я впервые попал в такой большой город. Большой, как наш кишлак и ещё сто таких кишлаков. Целый день гулял по широченным улицам, тенистым скверам. С помощью волшебной шапки побывал в кино, цирке и театре кукол. К вечеру ноги подгибались в коленках от усталости. Эх, где ты, чудесный диван Сайдулло-аки! А я, как нарочно, не запомнил адреса поэта. Если бы и запомнил, не нашёл бы, наверное. Ведь тут дома как инкубаторные цыплята – все одинаковые.
– Скажи, дорогая шапочка, куда мне теперь деваться?
– Право, не знаю, Хашимджан. Но ты всё же посмотри, что над этим зданием написано?
«Гостиница», – прочитал я горящую красными буквами надпись и ринулся к стеклянным дверям. У окошка администраторши толпились люди. У многих в руках были деньги.
«А у меня-то денег нет!» – подумал я и, надев волшебную шапочку, поднялся по лестнице наверх. Тогда я не знал, что наверх ещё можно взлететь на лифте.
На третьем этаже почти все комнаты были свободными. Я занял самую маленькую, в которой стояли койка и письменный стол, и тут же завалился спать.
В полночь я проснулся. Гостиница мирно спала. С улицы доносился шум изредка проезжающих машин. Я сел к столу и начал тренироваться писать стихи. Штук двадцать накатал до утра. Вот обрадуются-то в редакции! (Я ещё в машине Мамарасула Балты узнал, что стихи носят в редакцию.) … В подъезде редакции за письменным столом сидел усатый старик в очках. Он надменно и холодно поглядывал по сторонам.
– Здравствуйте, Вот, я стихи вам принёс…
– Я энтим делом не занимаюсь. Я вахтёр, – гордо сказал старик и отвернулся. – Неси наверх.
Вот бюрократ, а? Дослужился до вахтёра и разговаривать с простыми людьми не желает. Наверно, только знаменитостей признаёт. Ничего, скоро и я себя покажу, мало осталось ждать…
Я долго бродил по коридору, пока не догадался толкнуться в дверь с табличкой «Отдел литературы и искусства».
Начальник отдела уже читал стихи. А поэт, хозяин тех стихов, курил сигарету, развалившись на диване.
– Меня зовут Хашимджаном Кузы… – сказал я бодрым голосом. – Вот, стихи вам принёс.
– Очень приятно, – буркнул начальник отдела и, не подымая головы, сунул мне руку: – Джура Джуман. Садитесь.
Я сел рядом с поэтом, тоже закинул ногу на ногу и стал терпеливо ждать, когда освободится начальник.
С удовольствием прочитав стихи (про себя), Джура Джуман некоторое время глядел на мои запылённые башмаки, перевёл взгляд на живот и лишь потом посмотрел в лицо.
– Слабые стихи, юноша, – прошептал он. – Не пойдут.
– Как – слабые?! – возмутился я. Человек ночь не спал, трудился, и вот тебе: «Слабые, не пойдут!» А ведь читал с удовольствием, я по лицу видел.
– Пойдут, очень даже пойдут, – сказал я твёрдо.
– Но это не стихи, а набор слов?
– Где слова, там и стихи, – сказал я ещё твёрже.
– Да, слово – это наше орудие, молодой человек. Но… кстати, как вас величать, запамятовал что-то…
– Поэт Хашимджан Кузы.
– Так вот, Хашимджан Кузы. Отчасти вы правы: язык человека – это уже поэзия. Но ведь у той же поэзии есть свои законы, своя техника. «Шагал – мера, салам – шурпа…» Это же никуда не годится, молодой человек.
Джура Джуман выбежал из-за стола и потряс кулаками, в которых зажал листки бумаги с моими стихами.
– Ищите, днём и ночью ищите рифмы. Не жалейте времени. К чёрту верлибр! Не ходите с поклоном к этим циркачам от поэзии!
Джура Джуман обессиленно упал в кресло и закрыл глаза.
Я смотрел на него с уважением. Вот ведь какой человек: всё насквозь видит. Сразу узнал, что я вчера в цирк ходил. Конечно, если поэтам это запрещено, больше никогда не пойду в цирк.
– Спасибо, товарищ Джура Джуман, – сказал я, вставая. – Спасибо за советы. До свидания.
– Счастливо! – выкрикнул он, не открывая глаз, Да, не прошли мои стихи.
Но отчаиваться не стоит. Сказал же Джура Джуман «ищите». Значит, надо искать. Весь город переверну, но найду то, что мне необходимо. Я вообще такой – уж если возьмусь за что, зубами вгрызусь, руками, ногами вцеплюсь, но не отступлюсь от своего.
Первым делом я зашёл в книжный магазин. Красивая девушка, что стояла за стойкой, поглядывала в маленькое зеркальце и мазала на губы что-то красное.
– Тётенька, рифмы у вас есть?
Девушка и бровью не повела. Разобрали, наверно, все рифмы.
– А верлибр? – спросил я, понизив голос.
Продавщица повернулась ко мне и посмотрела как на пустое место,
– Не поступали, – с трудом выдавила она из себя. – И не ожидается.
– А что у вас ожидается?
– Не мешай, мальчишка, работать! – взвизгнула девушка. – Иди в культмаг. Ходят тут всякие…
Я вошёл в культмаг. А оттуда послали в хозмаг. «Они вчера только получили товар. Может, и завезли партию». Но и здесь продавец лишь руками развёл:
– Что ты, сынок! Одни алюминиевые тазики привезли. Ни рифм, ни верлибров в этом квартале не ожидается.
Я целый день ходил из магазина в магазин, обошёл скобяные лавки, побывал в мастерских – всё без толку. Кто-то посоветовал сходить на базар: «Чуть переплатите, но зато найдёте всё, что вам нужно. А вы, видать, ищете дефицитный товар». Но и оттуда я вернулся ни с чем. Торговки слушали меня и качали головой.
– Нет, таких нет. Сами бы отхватили дочерям и невестушкам по одной хотя бы штуке. Но ты, сынок, купи лучше японский свитер. Из чистой шерсти. А может, транзистор возьмёшь? «ВЭФ-12»! Первый класс!
Этого только мне и не хватало: купить приёмник и слушать музыку!
Я целый вечер провалялся на койке, с тоской разглядывая какие-то жёлтые подтёки на потолке. Потом это мне надоело. Пусть у меня ни техники, ни рифм, ни ритма, ни даже верлибра нет, но стихи я писать буду! И никто меня не остановит.
За какой-то час я исписал целую кучу бумаги. Вот так-то! Теперь можно и в постель. Недаром же говорят: кончил дело – спи смело.
Утром в девять часов я был в редакции. Джура Джуман сам вышел мне навстречу.
– Опять пришёл, поэт? Ну, как успехи? Пошли дела-то?
– А как же! Всю ночь писал, даже глаз не сомкнул.
– Давай сюда!
– Пожалуйста…
Джура Джуман плюхнулся в кресло, в котором вчера уснул, прочитал мои стихи (опять про себя!), потом, точь-в-точь как в прошлый раз, по очереди, осмотрел мои ноги, живот и впился взглядом в лицо.
– В каком классе ты учишься, поэт?
– Не учусь, – сказал я и прикусил язык: узнает правду, выгонит ещё. – Школу кончил…
– Та-ак. А какого поэта ты любишь?
– Я всех поэтов люблю.
– Хамида Алимджана читал?
– Нет, такого не знаю, – признался я честно. Лучше бы о стихах разговаривал, чем спрашивать, кого я читал.
– С Гафуром Гулямом, надеюсь, знаком?
– А как же! – обрадовался я. – Он мне однажды чуть ухо не оторвал, когда я в колхозный сад залез. Только его не Гафуром Гулямом зовут, а Гафуром Кривым. Он сторожем работает…
– Хорошо хоть, что Кривого Гафура знаешь… – прошептал Джура Джуман и закрыл глаза. Опять, видно, уснул. Я постоял возле него, постоял и тихо пошёл к двери.
– Постой! – взревел вдруг Джура Джуман. – Какой же ты поэт, если не знаешь ни одного поэта?
– Как не знаю? Мамарасула Балту, например, знаю, Сайдуллу, вас, товарищ Джура Джуман, знаю…
– О-о! – простонал Джура Джуман. – Помолчи или я выброшусь в окно!.. Если хочешь писать, молодой человек, иди и читай стихи наших больших поэтов. А ещё, конечно, изучи творчество Пушкина, Лермонтова, Маяковского! Вот так-то, наизусть выучи все стихи. Без этого не только поэтом, человеком не станешь!
Услышав эти слова, я пулей вылетел в коридор. Ничего себе, посоветовал. Спасибочки, товарищ Джуман! Я должен читать чьи-то стихи! Я должен выучить их наизусть! Да если бы я хотел читать и зубрить стихи – сидел бы себе в школе! Зачем же я из дому-то убежал?..
Ни одной книжки не прочитаю, а поэтом стану. Увидит ещё мой дорогой Джура Джуман! Пусть не думает. Пока существует волшебная шапочка, я не пропаду. Разве не так, моя дорогая?
– Ну конечно, как же иначе! – пропищала она в ответ.
– Значит, поможешь мне? Скажи-ка, с чего начинать дело, чтобы стать поэтом?
– Для начала зайди вот в это кафе. Я с самого утра слышу, как у тебя в желудке играет музыка. Поешь, а там посмотрим, что делать.
– Золотые слова, моя дорогая!..
Я надел шапочку, зашёл в кафе, подсел к шумной компании, что веселилась за уставленным яствами столом, и принялся за дело.
Для начала я разузнал адреса всех поэтов, которых видел в Голодной степи. Потом побывал у них дома, посмотрел, как они работают. Сайдулло-ака, оказывается, пишет стихи по ночам. А его сосед, поэт Эркин Хамид, в это время третий сон видит.
Но когда Сайдулло-ака перед рассветом укладывается спать, Эркин Хамид выскакивает из постели и начинает строчить длинные-предлинные стихи.
Я три ночи подряд следил за самим Джурой Джуманом, но ни разу не застал его за работой. Вечером сидит у телевизора (от позывных до позывных, все передачи подряд смотрит), ночью спит, а утром идёт на службу. Если он и пишет стихи, то, наверно, в редакции, когда никто не мешает. А рифм, оказывается, у самого Джуры Джумана тоже нет. Я их долго искал, но ни в шкафу, ни в ящиках стола не на шёл. И тогда со злости съел все шоколадные конфеты, которые поэт купил, идя с работы. Пустой же кулёк я вложил в руки спящей девочки.
Джура Джуман включил телевизор, налил в пиалу чая и потянулся за конфетами,