Хотя если судить по Васькиной виолончели, то в ней находилась не душа, а кошка с собакой, да обе с дурным характером.
Ваську это злило, и он с еще большей яростью тер смычком струны, пока в класс не вбежал Вениамин Александрович.
— Ты с ума сошел! — крикнул он. — Разве так обращаются с инструментом!
— А чего она не играет? — хмуро сказал Васька.
Вениамин Александрович перестал сердиться:
— Заиграет, Вася. Обязательно заиграет. Наберись только терпения и занимайся. Да запомни: в нашем деле нужны любовь к музыке, терпение и труд. И виолончель у тебя запоет!
Не знаю, как обстояло дело у Васьки с любовью, но с трудом и терпением у него были явные нелады. Хотя он часто потом говорил мне, что ходит на уроки по специальности с большим удовольствием. А вот дома у него с виолончелью довольно сложные отношения.
Дело в том, что Васькин отец работал в депо в ночную смену, а днем отдыхал. А Васька обязан был в это время заниматься на виолончели. И постепенно Васькин отец так привык спать под звуки виолончели, что иначе, кажется, и не смог бы. Виолончельные звуки стали для него чем-то вроде снотворного.
Васька рассказывал: стоило ему хоть на минутку снять смычок со струны, как отец тут же просыпался и кричал из соседней комнаты:
— Гамму играй, Васька, гамму!
Васька вновь принимался за гамму.
Что-то скрипучее медленно ползло вверх, по пути спотыкалось, останавливалось, снова двигалось и снова со скрипом глотало ноту за нотой — это и была гамма в исполнении нашего приятеля.
Иногда Васька терял всякое терпение.
— Эх, мучение ты мое! — восклицал он и лягал виолончель ногой.
А виолончель такие фокусы не любит — гамма становилась еще фальшивей.
А тут еще Васькин отец взял за привычку ставить меня в пример.
— Смотри на Федю, учись! — говорил он. — Целыми днями в фагот дует — не оторвешь!
Я краснел. Я сам ужас как не люблю, когда мне кого-нибудь тычут в глаза. Я начинаю ненавидеть такого примерного мальчика или девочку.
Наверное, и у Васьки шевелились недобрые мысли, по тому что однажды, после очередного конфликта с отцом он взял да и вытолкал меня за дверь.
Я спустился во двор и долго еще слушал, как наверху негодовала Васькина виолончель…
Я КОЕ В ЧЕМ РАЗБИРАЮСЬ…
Юрий Анатольевич был строгим учителем. Я занимал много, хотя порою, вроде Васьки, бранил свой фагот. Во всяком случае, я понял — научиться чему-нибудь по-настоящему не так-то просто. Вот в августе, когда мы только-только переехали в новый дом — еще даже Женька не переселился, — я решил стать пожарником. Думаю, надо брать сразу быка за рога — главное, не бояться высоты. Я начал тренироваться: забрался с нашего балкона по пожарной лестнице до уровня седьмого этажа, глянул вниз и только тут понял, что погибаю.
Я так вопил, что дядя Степа, бросившийся мне на помощь, чуть не оглох и едва отодрал меня от железных прутьев.
Словом, чтобы стать хорошим специалистом — прав Васькин учитель! — нужны любовь, терпение и труд. И еще — знания.
Женька со мной согласен. Профессия дирижера очень трудная. Это тебе не по пожарным лестницам лазить. Если дирижер — генерал музыкального войска, то разве он может быть неграмотным? Как же он поведет свою армию в бой и выиграет сражение? Когда я спросил об этом Юрия Анатольевича, он согласился со мной и сказал, что дирижер должен видеть дальше, слышать лучше, знать больше, чем все остальные оркестранты, вместе взятые. А иначе пусть лучше и дирижерскую палочку в руки не берет, все равно ничего не получится!
Конечно, Юрий Анатольевич прав. Вот Геннадий Максимилианович собирается дать мне в руки тучку грозовую, то есть, я хочу сказать, партию для фагота. Я еще и не подозреваю, что это такое, что мне предстоит играть и что будут играть другие инструменты, скажем, какая-нибудь вторая скрипка на самом последнем пульте. А он все знает заранее, даже за несколько месяцев вперед!
Ну что там говорить? Учиться надо — это факт!
Я, например, без году неделя, как учусь в музыкальной школе, а уже кое в чем разбираюсь. Вы думаете, что всякая музыка доходит сразу? Ничего подобного. Чтобы набиться ее понимать, нужно много раз подряд слушать одно и то же. Не мешает также узнать, что про нее люди говорят. Почитать о ней в разных книжках. Потом еще и раз послушать, пока каждый звук не станет для тебя добрым знакомым. Тогда и расстаться с этой музыкой не захочешь. Так и будет тянуть послушать еще разочек. Это уж точно!
Ну конечно, бывает музыка, которая сразу доходит. И мудрить-то тут нечего. Я вот однажды услышал на школьном концерте коротенькую пьеску под названием «Бурре» композитора Моцарта. Она мне так понравилась что я стал тут же узнавать: а для чего написал ее Моцарт? И узнал, что это очень старинный французский танец. Мне представилось, что исполняет танец какой-то маленький грустный человечек. И вовсе не хочется ему танцевать. Но его заставили. Вот он волей-неволей и танцует.
Я даже на фаготе пытался сыграть этот танец.
Одним словом, если нравится — значит, доходит!
Но если не нравится, сразу говорить, что музыка плохая, тоже нельзя. Сначала надо разобраться, что к чему, а потом уже судить…
Словом, я теперь кое в чем разбираюсь, не то что раньше.
Вчера говорю Женьке:
— Знаешь, Жень, что такое нотный стан, диез или бе моль?
А он хлопает ушами. Разве это дирижер?
Сегодня я ему:
— Представляешь, оказывается, кроме скрипичного ключа, есть еще и басовый!
Женька таращит глаза и опять ровным счетом ничего не понимает. Конечно, где ему все это знать, если он, кроме ключей от квартиры, никаких других и не видел.
Я окончательно задрал нос и говорю:
— Знаешь ли ты, что такое амбушюр?
Женька разозлился и заявил, что плевать он хотел на мой амбу… как это? Он, мол, скоро такое узнает, чего мне и во сне не приснится!
И Женька сказал мне по секрету, что будто где-то по соседству есть еще одна музыкальная школа. И завтра он поедет поступать в ту школу… Какая, мол, разница, лишь бы стать дирижером!
— Возьми и меня с собой, ладно? — попросил я.
МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ НА ПОИСКИ
Женька охотно согласился, и мы после уроков отправились на поиски той, другой музыкальной школы.
— Далеко она? — спросил я.
— Совсем недалеко.
Женька вытащил из кармана бумажку с адресом:
— Это мне в справочном дали. Тут все подробно написано.
Мы промчались две остановки на метро. Прокатились немного на автобусе. Проехались на троллейбусе и пересели на трамвай.
Когда мы добрались до цели, мне захотелось есть.
У Женьки в портфеле нашелся бутерброд с сыром, который мы разделили поровну и мигом уничтожили.
К директору школы нас пропустили сразу.
А директором здесь была директриса.
Она выслушала нас, узнала, где мы живем, и очень удивилась:
— Да что вы, ребята, ездить в такую даль! У вас же под боком прекрасная новая школа. И Геннадий Максимилианович чудесный человек. Вы у него были?
— Были, — сказал Женька. — То есть был Федя… Его приняли в школу, а меня… Еще не проверяли…
— Хочешь, я позвоню Геннадию Максимилиановичу и попрошу, чтобы он тебя прослушал?
— Нет! — вырвалось у Женьки.
— Почему?
— Там дикий конкурс, — соврал я и покраснел.
Директриса испытующе посмотрела на Женьку.
Женька повернул голову к окну и сделал вид, что заинтересован происходящим на улице. Но уши у него горели, словно после хорошей трепки.
Директриса вдруг улыбнулась. Может, она поняла, что дело тут нечисто? Во всяком случае, она и виду не подала, а спокойно сказала:
— Тебя как зовут… Женя? Поверь, Женя, ездить тебе сюда не имеет смысла. Сил не хватит, и никакой учебы не получится. А прослушать я тебя с удовольствием прослушаю…
Директриса увела Женьку в один из классов, а меня попросила подождать. Женька вернулся не скоро.
А когда вернулся, я его просто не узнал, такой он был мрачный.
— Что случилось? — спросил я.
— Не приняли… — нехотя ответил Женька.
Всю обратную дорогу он молчал. Потом вдруг полез за пазуху и вытащил конверт:
— Видишь: Людмила Николаевна велела передать Геннадию Максимилиановичу.
— Какая Людмила Николаевна?
— Директриса.
Женька посмотрел конверт на свет:
— Я все думаю, что там написано…
— Может, Жень, она догадалась, что мы что-то натворили, и написала об этом Геннадию Максимилиановичу?
— То-то и оно, — вздохнул Женька. — Я тоже подумал: может, она догадалась…
Добравшись домой, мы собрали ребят и стали сообща гадать о содержании письма.
Каждый по очереди вертел конверт в руках и рассматривал на свет. И каждый читал вслух надпись:
ГЕННАДИЮ МАКСИМИЛИАНОВИЧУ (лично)
Даже Грише позволили немного подержать письмо.
— Чего зря время терять, — сказал Васька. — Давайте вскроем конверт.
— Еще чего! — ответил Женька. — Тут же написано: «Лично».
— А чего особенного? Ничего особенного. Письмо написано про тебя. Мы только прочтем и передадим лично Геннадию Максимилиановичу.
— Как же прочтем, если конверт запечатан?
— Очень просто. Вы что, никогда не видели, как в кино распечатывают секретные донесения? Подержат над паром — и готово дело! Пошли ко мне, у нас сейчас дома никого нет.
Денька заколебался, но любопытство взяло верх, и он последовал за Васькой.
ПИСЬМО В НАДЕЖНОМ МЕСТЕ
Чайник кипел вовсю. Васька, обжигая пальцы, вертел над паром конверт и приговаривал:
— Сейчас откроется как миленький…
Конверт немного набух и покоробился. Васька сказал:
— Пора! — и стал тянуть за уголок.
Бумага легко подалась. Но только лишь сантиметра на два-три. Дальше дело не пошло, хоть Васька и пыхтел, словно паровоз.
— Ножиком попробуй, — сказал Сережка. — Сразу отклеится.
Васька взял в руки кухонный нож, просунул его в образовавшуюся щель и резанул.
— Ай! — воскликнул Женька, но было уже поздно. Нож, минуя места склейки, разрезал конверт до самого верха и еще дальше, вдоль изгиба. — Что ты наделал?!
— В кино всегда отклеивается, — растерянно сказал Васька.
— «В кино, в кино»! — передразнил Женька и отобрал у него письмо.
— Теперь все равно, — сказал Сережка, сгорая от нетерпения. — Раз уж так получилось, давайте прочтем.
— Женька! — взмолился я. — Лучше отдать письмо, Пока не поздно!
— И правда, — согласился Женька. — Отнесите его Геннадию Максимилиановичу.
Женька подклеил уголок, прогладил конверт теплым утюгом, и мы пошли в школу — я, Сережка и Васька. За нами, как всегда, увязался Гриша.
У самой школы Сережка остановился и говорит:
— Покажи-ка мне, Федя, письмо.
Сережка взял у меня конверт, повертел его в руках и пробормотал:
— Что же там написано?
— Не смей, Сережка! — только и успел воскликнуть я. Сережка отбежал в сторону и через надрез, сделанный Васькой, без особого труда вытащил из конверта небольшой листок.
Вот что там было написано:
Уважаемый Геннадий Максимилианович! Я прослушала у себя Женю Тюнева. Он пел мне «Орленка», и я, признаюсь, получила большое удовольствие. Рекомендую его и даже ходатайствую. Мальчик он, безусловно, музыкально одаренный. Только ведет себя странно. Почему он обратился в нашу школу? Очень прошу — разберитесь и обязательно позвоните мне потом.
Людмила Николаевна.
— Видали? — победоносно сказал Сережка. — Хорошо, что мы не отнесли письмо Геннадию Максимилиановичу. Он сразу бы отыскал Женьку. Давайте его пока спрячем…
— Это плохое письмо? — спросил у меня Гриша.
— Хорошее, — ответил я.
— Геннадий Максимилианович примет Женьку, если прочтет его?
— Теперь-то уж примет. Обязательно примет, — рассеянно сказал я и подумал, что Сережка прав: письмо надо спрятать на несколько дней, а потом передать его Геннадию Максимилиановичу вместе с деньгами за стекло. Так лучше: семь бед — один ответ!
— У меня есть тайник… — сказал Васька и оглянулся на Гришу. — Ты, Гриша, уходи отсюда. Нечего тебе здесь делать…
Гриша надулся, засопел и нехотя поплелся прочь.
А Васька привел нас к стене дома, выходящей на пустырь, и показал большую дыру между двумя кирпичами. Это пространство, случайно при строительстве не заполненное раствором, и было Васькиным тайником. Надежное место, ничего не скажешь!
Мы сложили конверт вдвое и засунули в дыру. Потом тщательно заложили ее мелкими камушками.
И тут я заметил, что за нами из-за угла подсматривает Гриша.
Я погрозил ему кулаком, и он тотчас исчез.
— Кому ты это? — спросили меня ребята, озираясь по сторонам.
Я промолчал.
БОЙКОТ ОБЪЯВЛЕН И ОТМЕНЕН
Не откладывая дела в долгий ящик, я отправился к дяде Степе. Может, думаю, денег накопилось достаточно и пришел конец нашим мучениям? И вообще, пора кончать всю эту канитель. Нужно возместить убытки, нанесенные школе, а потом пойти всем вместе к Геннадию Максимилиановичу, отдать письмо и рассказать все, как есть. Это куда лучше, чем врать на каждом шагу и вечно дрожать от страха.
Прихожу к дяде Степе и не успеваю слова вымолвить, как он говорит:
— А этот ваш… толстый такой, он что, ангинку прихватил?
— Васька-то? — спрашиваю. — Не-ет, он у нас никогда не болеет.
— Он чегой-то деньги вторую неделю не бросает в окошко. Твои да Серегины я часто подбираю, а этот словно в воду канул…
Я задумался. Потом меня вдруг осенило:
— Ах ты, виолончель толстомордая! Ну, погоди!
Я мигом разыскал Сережку и все ему рассказал.
— То-то он от меня бегает, — сказал Сережка. — Я ему: «Вася, Вася», а он: «Спешу, мне нужно на виолончели заниматься!»
В это время к нам подошел Гриша. Узнав, в чем дело, он сказал:
— А мне Васька говорил, чтобы я никому не ябедничал, как он ест мороженое. Он и мне отламывал по кусочку. По ма-аленькому.
Сообщение Гриши вызвало у нас новый приступ негодования.
Обсудив все как следует, мы решили выследить Ваську и поймать его на месте преступления.
Мы установили посты у ближайших лотков с мороженым и, танцуя от холода, посылали друг другу устные депеши.
Связным был Гриша. Он бегал от меня к Сережке, а от Сережки снова ко мне.
И вдруг, когда мы окончательно посинели от холода, Гриша сообщил на мой пост:
— Я видел Ваську! Он там, в парадном. Ест мороженое…
Уж не знаю, как Васька умудрился обвести нас вокруг пальца, только молодец Гриша. Если бы не он, мы бы потеряли еще немало времени. Все-таки и от Гриши иногда бывает толк!
Через минуту Васька был пойман.
Он вытирал о пальто липкие пальцы. Сережка схватил его за рукав:
— Попался, обжора, предатель!
— Чего пристал? — вскрикнул Васька.
Он сразу понял, какая опасность ему угрожает, поэтому вел себя особенно нахально. Но нас не проведешь!
— А ну, покажи язык, — потребовал я.
— На, смотри!
Васька показал мне кукиш и, вырвавшись, бросился наутек.
Мы его догнали в конце переулка и повалили в сугроб. Я и Сережка уселись на него верхом и чувствовали себя, как на вулкане.
— Покажи язык, тебе говорят! — вновь потребовал я.
— Чего пристали? — жалобно воскликнул Васька и плотно захлопнул рот.
Тогда я расстегнул ему пальто и принялся щекотать. Сначала Васька терпел. А потом стал хохотать. Сережка заглянул ему в рот.
— Конечно, — сказал он. — Весь язык инеем покрылся.
— Шоколадным? — спросил я, глотая слюнки. Мне вдруг до смерти захотелось мороженого.
— Нет, — ответил Сережка. — Тринадцатикопеечным, сливочным.
— А ну его, — сказал я, — пойдемте, ребята. Руки еще об него марать…