— Что скажешь ты Филиппу? — спросил Тимон.
— Разумными доводами я попытаюсь унять его грубые страсти.
Тимон промолчал.
— Афиняне должны победить его не силой, потому что такой силы, кажется, нет, а разумом.
— Как?
— Сделать самого Филиппа разумным, подлинным эллином, покровителем и защитником прекрасной Эллады.
— Поздно, — сказал Тимон. — Поздно, потому что эллины утратили разум, а Филипп обрел могущество. Афиняне сами дали Филиппу в руки меч. Пусть благодарят за это Ификрата[41].
— Если Филипп принял афинский меч, почему бы ему не принять и афинскую мудрость?
— Ты сам сказал, что он мало думает, потому что много размахивает мечом.
— И все же я поеду к нему, — сказал Аристотель. — Демокрит говорил, что следует выслушать совет женщины и поступить вопреки ему. Афиняне говорят, что так же надо относиться к твоим советам: ты камень, на котором оттачивается истина.
— Что посоветовал тебе Платон? — спросил Тимон. — Конечно, он посоветовал ехать к Филиппу.
— Да, он сказал, что философия должна быть не только прекрасной, но и полезной.
— Старый мечтатель, неисправимый мечтатель! Он все еще верит, что людьми правит слово. А людьми правит голод. Филипп кормит всех, кто принимает из его рук оружие, а свободные афиняне грабят всех, у кого видят кусок хлеба в руке… Вот истина, Аристотель.
…Ксенократ, как всегда, был молчалив и угрюм. И если прежде он посвящал молчанию один час, то теперь весь день. Он постоянно опаздывал: когда все члены посольства уже были на ногах, он спал, когда все уже спали, он еще возился со своими дорожными вещами или писал, сидя при свете лампадки, мыча себе что-то под нос и мешая спать другим. Он медленно ел, медленно ходил, медленно говорил, медленно принимал решения, а то и вовсе не принимал, пожимал плечами и молчал.
Члены посольства, направляющегося в Пеллу к Филиппу, были недовольны Ксенократом, роптали, часто говорили между собой о том, что не стоило афинянам посылать вместе с ними Ксенократа, этого медлительного осла и молчаливого истукана.
Только Аристотель, давно знавший привычки Ксенократа, относился к нему дружелюбно и защищал его перед остальными, помогал ему в сборах, торопил, разговаривал с ним, когда другие отказывались. Платон говорил о Ксенократе, что тому постоянно нужны шпоры, и Аристотель был для него этими шпорами. Об Аристотеле же Платон говорил, что ему нужна узда. И такой уздой для Аристотеля был Ксенократ. Аристотель даже любил Ксенократа. Ему правилось в Ксенократе то, что он прямодушен, независим и честен. Не нравилось, конечно, то, что он постоянно мрачен. На это, как на другое свойство, указывал, случалось, Ксенократу и Платон, говоря: «Принеси жертву Хари?там, Ксенократ! Пусть они вернут тебе счастливое расположение духа».
С той поры, как заболел Платон, никто не решался сказать эти слова Ксенократу, кроме Аристотеля. И ни с кем, кроме как с Аристотелем, Ксенократ не делился своими печалями.
Путь от Афин до Пеллы был долог. Во многих городах останавливалось афинское посольство на отдых. В первые дни пути разговоры, связанные с предстоящей встречей с Филиппом, были оживленные и длинные. К концу пути они стали редкими и вялыми: всем надоело говорить о Филиппе, о Македонии, да и ничего нового никто сказать уже не мог — все выговорились. Все, кроме Ксенократа.
Была лунная ночь. Ксенократ и Аристотель сидели в саду возле дома, в котором остановилось на ночлег афинское посольство к Филиппу, и любовались отдаленной вершиной Олимпа, белевшей в лунном свете, и, по обыкновению, молчали.
Звенели цикады. Ночные ящерицы, бегавшие по каменной садовой ограде, сталкивали камешки, и те шуршали в темноте, падая в траву. Луна взошла еще днем и теперь висела на западе, прямо над Олимпом. Вершина его светилась, а подошва тонула во мраке. Казалось, будто и луна, и Олимп плывут в небе.
— Ты думаешь о богах? — спросил Ксенократа Аристотель, совсем не надеясь услышать ответ. Спросил потому, что сам думал о богах, которых предки поселили на вершине этой горы, пораженные, должно быть, ее сказочной красотой и тем таинственным светом, который она излучает в лунные ночи.
— Нет, — ответил Ксенократ. — Я думаю о Филиппе.
— О! — удивился Аристотель. — Что же ты думаешь о нем?
— Я думаю о том, что я скажу ему, когда встречу.
— Что же ты скажешь ему?
Ксенократ долго молчал, и Аристотель хотел было уже повторить свой вопрос, но Ксенократ заговорил сам:
— Я скажу ему: «Не смей смотреть в сторону Афин! Ты не найдешь там друзей!»
— И это все?
— Да, все, — вздохнул Ксенократ.
— Но у Филиппа есть друзья в Афинах, — возразил Аристотель. — Лучше, если Филипп будет другом Афин, чем их врагом. Дружба — это всегда лучше, чем вражда. Разве не так?
— Не так, — ответил Ксенократ. — Нельзя дружить воробью с коршуном, голубю с кошкой, ягненку с волком, мудрому с глупым, доброму с жестоким…
— Это самая длинная фраза из всех, какие ты когда-либо произносил, Ксенократ, — засмеялся Аристотель.
— Не уходи от ответа, — сурово произнес Ксенократ. — Или и ты готов продать Филиппу свободу Афин ради мнимого покоя? Я слышал ваши разговоры. Вы ищете и Филиппе привлекательное, но никто из вас по-настоящему не обеспокоен судьбой Афин.
— Когда ты успел подружиться с Демосфеном? — спросил Аристотель.
— Когда ты успел рассориться с истиной? — в свою очередь спросил Ксенократ.
Ксенократа и Аристотеля объединяли двадцать лет жизни в Академии, Платон, любовь к философии, дружба с Гермием. Разъединял их Филипп.
Аристотель заговорил об Академии, о том, что теперь, когда схолархом ее стал Спевсипп, хотя Платон еще жив, ему, Аристотелю, не хочется больше посещать берега Кефиса, что он все чаще думает о Гермии, который приглашает его в Атарней, и что, если Ксенократ хочет, они могут уехать в Атарней вместе и там, под покровительством Гермия, открыть свою школу.
— И вот о чем я теперь все чаще думаю, — признался Аристотель. — О женитьбе. Ведь Гермий обещает отдать мне в жены свою племянницу Пифиаду. Да и я когда-то поклялся, что женюсь на ней…
— А что ты скажешь Филиппу? — спросил Ксенократ.
— О боги! — воскликнул Аристотель. — Я уже забыл о Филиппе! Ведь о чем я говорил с тобой сейчас, Ксенократ? Неужели о Филиппе?
— Ты обязан ответить на мой вопрос! — потребовал Ксенократ.
— Хорошо, хорошо! — разозлился Аристотель. — Я скажу Филиппу, чтобы он забыл об Афинах, которые святы для каждого эллина.
— Угу, — проговорил Ксенократ, поднимаясь со скамьи. — Обязательно скажи. А в Атарней я поеду с тобой, но только после смерти Платона. Спевсипп же мне надоел.
До Пеллы оставалось два дня пути.
Филипп искренне радовался приезду Аристотеля. Обнимал его при встрече, прижимал к груди. Устроил в его честь пир, на котором вино лилось рекой и яства грудами лежали на столах. Был шумен, словоохотлив, много смеялся и много хвастался перед всеми тем, что Аристотель — его старинный и лучший друг. Празднества в честь приезда афинского посольства длились несколько дней. В один из этих дней, обнимая Аристотеля, Филипп вывел его в сад, где няньки прогуливали Александра, сына Филиппа.
— Смотри, — восторженно проговорил Филипп, указывая на сына. — Это мой наследник. Он будет умнее и сильнее меня. Умнее, потому что его учителем станешь ты, Аристотель, сильнее — потому что я оставлю ему могучее государство и еще более могучую армию.
Восьмилетний Александр рубил игрушечным мечом траву и цветы, искоса поглядывая на отца в ожидании похвалы, когда ему одним взмахом удавалось срубить несколько цветков или толстый стебель…
— Подойди к нам, Александр, — позвал мальчика отец.
Александр вложил свой меч в ножны и подбежал к мужчинам.
— Это знаменитый философ. — представил ему Аристотеля Филипп. — Он приехал из Афин.
— Я знаю. — Александр в упор посмотрел на Аристотеля. — Ты Аристотель.
— Да, — ответил Аристотель, отметив про себя, что взгляд Александра не по годам тяжел и осмыслен. — А ты — Александр.
— Александр Македонский, — поправил Аристотеля наследник престола. — Мне хотелось бы побеседовать с тобой и услышать твой рассказ об Афинах. И еще я хотел бы узнать, как велика земля, на которой живут люди.
— Зачем тебе знать об этом? — спросил сына Филипп.
— Я боюсь, что она слишком мала, — ответил Александр, — и ты, отец, успеешь ее завоевать прежде, чем я возьму в руки настоящий меч.
Филипп захохотал, хватаясь за живот. А потом несколько раз спрашивал Аристотеля:
— Каков мой сынок, а? Не правда ли, он умен?
— Да, — отвечал сдержанно Аристотель. — Да, он умен. — И ждал того дня и часа, когда сможет поговорить с Филиппом о главном.
Филипп же, словно чувствуя это, не затевал с Аристотелем серьезных разговоров, пропуская мимо ушей многие его вопросы, постоянно требовал вина для себя и для дорогого гостя. Он показал ему свои конюшни, своих солдат, свои сокровища, устроил в честь послов гимнастические состязания на стадионе и представление в театре, где соревновались в искусстве также музыканты, певцы и поэты.
— Я устал от празднеств, — признался ему Аристотель, убедившись в том, что Филипп преднамеренно избегает бесед наедине с ним. — Близится праздник Аполлона и день рождения Платона… Я должен быть в Афинах. — При этих словах он вопросительно посмотрел на Филиппа.
— Ладно, — усмехнулся Филипп. — Ладно, мой друг, — повторил он со вздохом. — Я хочу лишь одного: командовать войском всей Эллады, чтобы повести его против ненавистных мне персов, которые подсылают ко мне убийц и терзают мою страну на востоке. Боги помогут мне в этом. Они мудры, Аристотель, и не понудят меня разрушить Афины… Это все, Аристотель. Это все, что я отвечу тебе на твои вопросы, просьбы и предупреждения. Скажи Демосфену, пусть не бранится, как рыночный торговец, и не треплет мое имя. Наша судьба в руках богов. Но вот что я хочу доверить тебе, Аристотель, — воспитание моего сына… И этим, быть может, ты исправишь ошибки, которые допущу я. Приезжай, когда сочтешь возможным…
Две печальные вести ждали Аристотеля в Афинах: умер Платон, не дождавшись возвращения своего любимого ученика, уехал Феофраст, не дождавшись возвращения своего любимого учителя.
Спевсипп сказал Аристотелю:
— Платон умер на пиру, который мы устроили в честь дня его рождения.
— Почему покинул Академию Феофраст? — спросил Аристотель.
Спевсипп молчал, ходил по экседре, словно искал что-то, потом подошел к Аристотелю и сказал, глядя ему в глаза:
— Ты слеп, Аристотель: Феофраст не любил и боялся меня. Теперь, когда я схоларх…
— Видно, пришла и моя очередь, — сказал Аристотель.
— Теперь, когда нет Платона, ты не осмелишься оставить Академию! — возразил Спевсипп. — Я обещал Платону…
— Что ты обещал, Спевсипп?
— Хотя я схоларх, ты — ум Академии, Аристотель. Так сказал Платон, умирая.
— Утраты поднимают мудрых к вершинам духа, Спевсипп. Я не благодарю тебя, по я ценю твою веру в мой ум, — сказал Аристотель.
Они обнялись. Таково свойство печали — она сближает людей. Но печаль проходит…
Глава пятая
Они покинули Пирей перед восходом солнца на корабле купца Лахе?та, который направлялся на Ле?сбос с оливковым маслом. Две недели они были в плавании, на третью прибыли в Митиле?ну, где их встретил Феофраст, возвратившийся из Афин на Лесбос полгода назад.
Обнимая то Аристотеля, то Ксенократа, Феофраст плакал от счастья, не зная, куда их усадить, чем угостить, чем одарить, что рассказать, о чем спросить… Он влюбленно глядел на своих друзей, и слезы то и дело застилали ему глаза.
— На корабле, который пришел в Митилену в прошлом месяце, мне привезли письмо от тебя, Аристотель, я узнал, что ты и Ксенократ скоро будете в Митилене. И с той поры я встречал все корабли… Все!.. Каждый день, — несколько раз принимался рассказывать Феофраст. — И вот… И вот… — На этом он останавливался, не зная, как выразить свою радость, и снова бросался обнимать гостей.
Не успел Феофраст пролить все слезы радости, как наступила пора проливать горестные слезы: Ксенократ и Аристотель погостили в его доме только три дня, а на четвертый отправились в Атарней, который в хорошую погоду, случалось, был виден из Митилены на другом берегу пролива.
В Атарней Аристотель и Ксенократ отправились на триере, присланной Гермием, тираном Атарнея и Асса. Сто семьдесят четыре гребца дружно взмахивали веслами и гнали триеру через тихий пролив. И пока триера не воткнулась носом в берег владений Гермия, ни на миг не умолкала флейта, высвистывавшая такт для гребцов. Капитан триеры, триерарх, то и дело подавал команды кюберне?ту, своему помощнику, а тот передавал их громким голосом другим. Весла поднимались и опускались под свист флейты, и триера заметными рывками двигалась вперед, сверкая под солнцем окованным медью тараном.
Для Аристотеля и Ксенократа на палубе были поставлены два мягких ложа и столики с угощениями. Четыре раба держали на высоких шестах широкий белый полог, который укрывал гостей от солнца. Две юные рабыни прислуживали Аристотелю и Ксенократу, подавая им фрукты и смешивая в серебряных кратерах с водой и медом красное лесбосское вино.
Оба они простились с Афинами без сожаления. И хотя Спевсипп, ставший после смерти Платона схолархом Академии, уговаривал Аристотеля и Ксенократа остаться, ни Аристотель, ни Ксенократ не поверили в искренность слов Спевсиппа, человека властного, вспыльчивого и честолюбивого, который, став главою Академии, хотел главенствовать и во всем другом, быть первым после Платона, а между тем и Аристотель, и Ксенократ превосходили его в учености и были более почитаемы в кругу философов, нежели он.
Афиняне обидели Ксенократа, обвинив его в том, что он, находясь в посольстве, побывавшем в Пелле, лишь зря потратил деньги, выданные ему из казны, так как не только не старался повлиять на Филиппа своими речами, но умышленно избегал встреч с ним, не принимал участия даже в общих беседах.
— Теперь еще пуще надо заботиться об отечестве, — сказал Ксенократ, когда узнал, в чем его обвиняют. — Филипп знает, кто из послов подкуплен. Он знает и то, что меня ему ничем не удалось подкупить.
Аристотель встал на защиту Ксенократа. Обвинение с него было снято, но Ксенократ обиделся на афинян. Он продал свой дом и рабов, собираясь уехать в Халкедон, на родину. И наверное, уехал бы, когда б Аристотель не уговорил его отправиться к Гермию. Аристотель тоже продал свой дом, а из рабов оставил только Тиманфа и Нелея. Нелея он высадил в Кари?сте на Эвбее, повелев ему идти в Халкиду, к своей младшей сестре, жившей в доме покойной матери. Старый же повар Тиманф умер за несколько дней до отъезда, сказав на прощание такие слова: «Теперь никто не заставит меня говорить…»
— Тот ли Гермий, каким мы его знали? — спросил, вздохнув, Ксенократ, поворачиваясь на правый бок, лицом к Аристотелю. — Сохранил ли он к нам дружеские чувства? Став тираном, он мог потерять доброе сердце. Помнить о друзьях — не то же самое, что оставаться другом…
— Увидим, — сказал Аристотель, которого волновали те же вопросы, что и Ксенократа. — Время, разумеется, меняет людей. Будем готовы к тому, что мы не узнаем его.
Гермий приехал из Атарнея в Асс накануне, чтобы встретить друзей, которых ждал с нетерпением. Приезд Аристотеля и Ксенократа, которые были известны всем мудрецам Эллады, еще более возвышал Гсрмия в глазах его подданных и обещал ему много радостей: у тирана нет друзей, а эти были истинными друзьями, с тираном никто не спорит, а для Аристотеля и Ксенократа он не тиран, а только друг. У тирана не бывает праздников, приезд же Аристотеля и Ксенократа — настоящий праздник. По его приказу для них приготовлен уже просторный дом в Ассе, к которому примыкает большой сад с тихими аллеями, портиками и скамьями, где они смогут собирать своих учеников и друзей, чтобы вести с ними беседы. Гермий будет навещать их во все свободные дни, отдыхать с ними душой в разговорах о возвышенном и вечном. Конечно, он разрешит им бывать в его дворце в Атарнее, но не настолько часто, чтобы суетная дворцовая жизнь закружила их в своих водоворотах, оборачиваясь к ним своей жестокостью и грязью. Здесь, в Ассе, — приют для чистого духа и свободного от суеты сердца, обитель мудрости и тишины, школа Аристотеля и Ксенократа, солнце Платона, которое закатилось в Афинах и взошло здесь.