– Буду в городе – зайду! – крикнул он хрипловатым своим баском и опять надел фуражку, сложил руки на барьере и уже не махал, не кричал – просто смотрел на меня, и все, пока река не разделила нас…
И вот теперь я лежал в траве, сдувал одуванчики, и как-то нехорошо было у меня на душе. Плохо мы простились с Васькой. И не объяснишь, почему плохо, а плохо. Мне все казалось, будто я что-то забыл.
Где-то что-то забыл.
* * *
Тобик крутился в траве, клацал зубами, гоняясь за своим хвостом, потом прижимал уши к затылку, замирал и срывался в кусты за бабочкой или толстой мухой, безмятежно тявкая и веселясь.
И когда он затявкал дольше и громче – так он обычно лаял на чужих, – я даже не обратил внимания. Подумал, что, может, бабочка ему какая-нибудь особенная попалась. Или схватил стрекозу, шелестящую крыльями, а она изогнулась да и цапнула его своей страшной челюстью в мокрый нос.
Шаги я услышал неожиданно и, когда обернулся, рассмеялся: это была тетя Нюра.
– Тетя Нюра пришла! – закричал я, вскочив, и во двор выбежала бабушка.
– Ой, Нюра пришла! – причитала она. – Нюрушка-голубушка, кормилица наша!
– Полноте, Васильевна! – смеясь, сказала тетя Нюра, разматывая косынку. Лицо ее загорело до черноты. – Не вырвалась бы! Жатва! Да председатель погнал торговать. Целу машину, Васильевна, веришь ли, черпаком продала.
Бабушка заохала, запричитала, повела тетю Нюру домой, в холодок. Мама и тетя Сима были на работе. Бабушка поставила чайник, чтоб напоить гостью до поту.
– Знаешь что, Васильевна? – сказала тетя Нюра. – Симы нет, дак я у тебя.
– Как, как? – не поняла бабушка.
Но тетя Нюра рассмеялась и велела мне отвернуться.
Я послушно отошел, услышал, как прошелестели босые тети Нюрины шаги к дивану, что-то зашуршало, потом цокнуло об пол, и тетя Нюра засмеялась:
– Ой, пуговица оторвалась! Не выдержала выручки!
И бабушка засмеялась тоже, но как-то суховато, сдержанно.
– Поворачивайся, Кольча! – весело проговорила тетя Нюра.
Я обернулся и увидел на диване и рядом, на полу, кучу скомканных, мятых денег.
– Нюра, Нюра, – испуганно сказала бабушка, – откуда ты столько?
Но тетя Нюра заливисто хохотала.
– Да говорю же, Васильевна, машину молока продала! Полна машина с бидонами была!
Бабушка замолчала, испуганно глядя на кучу денег, а мне тетя Нюра велела весело:
– Помогай, Кольча! Красненькие – сюда, синенькие – сюда, зелененькие – вот сюда.
Я принялся разглаживать мятые деньги, складывать их по стопкам, а тетя Нюра все смеялась, все говорила – радовалась, что много наторговала.
– Теперь, – говорила она, – молочка у нас хоть залейся. Хлебушко, слава богу, вырос, но пока не мололи, без него сидим, это верно, а молочка хоть отбавляй. Ну ничего, вот и картошка приспеет, а там и хлебушек по плану сдадим, глядишь, справимся помаленьку.
Она тараторила, никогда я такой ее не видел, а бабушка все стояла как застылая, подперла кулачком подбородок и никак от денег оторваться не могла.
– Ой, Нюра, Нюра! – проговорила она. – В жизнь столько денег не видывала, разве что в революцию, так тогда на миллионы торговали.
– Я и сама не видывала! – смеялась тетя Нюра. – Как налью, деньги-то за лифчик сую и все думаю: ой, кабы не вывалились, казенные же!
– А считанное? – спросила бабушка, вглядываясь в тетю Нюру.
– Что? – не поняла она.
– А считанное молоко-то?
Тетя Нюра пронзительно взглянула на бабушку, и та сразу пошла к своим кастрюлькам.
– Считанное, не считанное, – ответила она хмуро, помолчав, – а денежки эти не наши, колхозные.
– Да я не об этом, – заговорила бабушка, возвращаясь от кастрюлек. – Я и не об этом совсем, как ты могла подумать! Я спросить хотела, как отчитываться-то будешь? И опять же, сколько тебе за труды положено? Целый день, поди-ка, на жаре проторчала.
– К жаре-то нам не привыкать, – сказала тетя Нюра. – Вон люди на уборке костоломят, а я тут, как кассир, деньги муслякаю.
– Вот Ваське-то работы, а, теть Нюр? – спросил я, заглядывая ей в глаза.
– Нет, это не ему, – ответила она. – Это главному бухгалтеру сдавать буду. Васька счетовод. Счет ведет, сколько чего, каких гектаров сделано. Он до денег не допущен, потому как несовершеннолетний.
– Да и слава богу! – обрадовалась бабушка, будто боялась, что с деньгами Васька напутает.
– Ох, деньги, деньги! – вздохнула тетя Нюра, помолчав. – И вроде бумажка простая, а есть все же в ней сила!
– Охо-хо! – вздохнула бабушка. – Какая еще сила-то!
Но тетя Нюра будто и не услышала ее вздоха.
– Вот эти вот денежки-то, – сказала она, кивнув на диван, – на трактор копим, Васильевна. Ноне все на кобылах землю горбим. Было до войны три трактора, дак рассохлися. – Она засмеялась и добавила, становясь серьезной: – А теперь новый купим.
Я поглядел внимательно на тетю Нюру и вспомнил базар – бывал я там и с бабушкой, и с мамой, и один, – вспомнил ряды молочниц в белых фартуках, в белых нарукавниках, бойко орудующих железными черпаками с длинными ручками. Глядя на этих торговок, я всегда завидовал им, завидовал, что любая из них может взять и вот так, запросто, целый черпак молока выпить. А если захочет, и еще один: бидон-то у нее вон какой, два мужика еле с машины снимают. Торговки казались мне жмотинами и богачками – молоко стоило не дешево, и однажды я видел, как один старик покупал полчерпака. Молочница долго отплескивала из своего черпака, отлила, наконец, ругаясь, деду в бутылку, и он ушел, шаркая ногами. С тех пор я этих торговок особенно не любил.
И вот тетя Нюра. Она ведь тоже торговка. А торговала на трактор.
Я с интересом разглядывал Васькину мать. Рядом с ней лежали деньги, разложенные в стопки.
– Есть на трактор? – спросил я тетю Нюру, довольный, что и я к этому трактору имею отношение.
– На одну гусеницу! – ответила она, рассмеявшись. – Или на полмотора.
Я тоже засмеялся, представив, как по полю ползет не целый трактор, а одна только гусеница.
* * *
Оставив деньги на диване, тетя Нюра сбегала в магазин, принесла соли и спичек. Потом пришла мама, и мы уселись пить чай.
– Вы меня извиняйте, бабоньки, – сказала тетя Нюра, прихлебывая чай, – что молочка-то Николке я не привезла. На машине казенное было, а призанять у соседок не успела, погнал окаянный председатель прямо из конторы.
Мама и бабушка смутились, стали говорить: «Что ты, Нюра, да зачем, не такое теперь голодное время, все же лето», – но она, не слушая их, посмотрела на меня и сказала:
– Ну-ка, а может, Коле к нам податься? – И засмеялась: – Конечно! Живет парень в городе, глотает пыль, а у нас чистота! Раздолье!
Я сначала даже опешил. А потом вскочил, словно ошпаренный.
– Мама! – крикнул я. – Бабушка! Отпустите!
Видно, глаза мои сверкали, как угли, и голос звенел. Мама и бабушка нерешительно переглядывались.
– Он вам обузой будет, Нюра, – сказала наконец мама. – Ты на работе, Вася тоже. Не хватало еще тебе лишних хлопот.
– Ну и хлопот! – удивилась тетя Нюра. – Дитя малое, что ли? Вон глядите, – она кивнула на меня, – парень что надо! Самостоятельный! А скучать ему некогда будет. На уборку со мной поедет. По грибы с Васькой сбегают, порыбалят малость. Эх, да разве у нас соскучишься!
Ну тетя Нюра! Она сегодня просто нравилась мне. Веселая! На тракторную гусеницу молока продала. И маму с бабушкой в один миг уговорила.
Я стал отыскивать старый рюкзачок, суетиться, спешить, бегать по комнате, и мама, и бабушка, и тетя Нюра хором рассмеялись: отправиться-то мы должны были только завтра.
– Ну и что! – сказал я, смутившись. – Ведь рано, наверное, пойдем?
– Верно, – ответила тетя Нюра. – Пораньше отправимся, чтоб засветло добраться.
Всю ночь я просыпался, мне казалось, уже пора, тетя Нюра готова и сейчас уйдет без меня. Но было тихо, в темноте кто-то негромко всхрапывал, и я снова погружался в ненадежный сон. В последний раз я проснулся не сам, меня кто-то тряс за плечо, я отнекивался и прятал голову под одеяло, потом вскочил, крутя глазами. Тетя Нюра тихо смеялась.
Она сидела умытая, одетая, готовая в путь. Путаясь в рубашке, я торопливо оделся, попил чаю, повесил на спину легкий рюкзак.
– Ну, с богом! – сказала тетя Нюра и шагнула к двери.
– С богом, с богом! – как лесное эхо, откликнулись бабушка и мама.
А мама, наклонившись, шепнула мне:
– Осторожней там, Коля! В речку не лезь! И в лес один не ходи! Не кури еще, слышишь?
Я пожал плечом – было неудобно перед тетей Нюрой, что мама шепчет мне такие слова, будто маленькому.
Река, бурлившая весной, теперь, в июле, опала, сузила берега, разметала песчаные косы.
Мы переправились паромом и пошли по тропке, которая вилась через поле. Я почувствовал вдруг, что воздух пахнет смолой и медом.
Тропка наша то поднималась вверх, то ныряла в низину, заросшую высокими цветами с большими, яркими колокольцами.
– Это иван-чай, – говорила мне тетя Нюра.
– Почему Иван? И почему чай?
– А зовут так, – загадочно говорила тетя Нюра, – спокон веку зовут. Был, может, Иван, который из этого цветка чай варил? – Она смеялась, шагала размашисто, твердо переставляя сильные ноги, и я едва поспевал за ней.
Под ногами скрипели кузнечики, и, когда мы поднимались на холм, я всякий раз оборачивался: там, внизу, кузнечики при шорохе шагов умолкали, скрипели только те, что подальше; отсюда же, с высоты, поле иван-чая покачивалось, будто неторопливые морские волны, и тысячи, нет, миллионы кузнечиков в один тон пели огромным хором – сиреневое море покачивалось и пело, пело и покачивалось.
Я улыбался, догонял тетю Нюру, она поглядывала на меня искоса и спрашивала:
– Нравится?
Нравится! Еще бы не нравиться! Я бывал, конечно, в лесу и в поле тоже бывал, когда ездил в пионерский лагерь от маминого госпиталя, но там мы ходили и в лес, и в поле колонной – в затылок друг другу, и то, что я запомнил тогда, совсем не походило на это. Здесь было тихо, и никто не мешал мне смотреть и слушать. И я слушал, и смотрел, и дышал полной грудью.
* * *
– Вишь оконце открытое, – сказала тетя Нюра. – Васька подле него сидит. Поди напугай!
Она сидела на берегу ручья, держа в руках свои стоптанные туфли, а ногами, как девчонка, болтала в воде, так что брызги летели.
– Иди, иди! – подговаривала она меня, и я, оставив свой рюкзак, крадучись пошел вдоль деревни.
У самой избы я согнулся и подкрался к окошку на четвереньках. Я не хотел, чтобы Васька меня увидел сразу. Я только приподнялся, чтобы взглянуть, там ли он и не ошибся ли я домом.
Медленно разогнувшись, я заглянул в окно и увидел Ваську. Он сидел, упершись кулаками в обе щеки, за ухом у него торчал тонко очиненный карандаш, и смотрел Васька прямо на меня.
Он смотрел остановившимся, пустым взглядом и не видел меня. Будто я был в шапке-невидимке. Или стеклянный.
– Вась! – позвал я шепотом.
Он был неподвижен. «Может, спит? – мелькнуло у меня. – Бывает же, люди спят с открытыми глазами».
– Вась! – окликнул я его снова, погромче, но он снова не услышал.
– Василей! – сказал кто-то громко из глубины комнаты. – Готово?
– Готово, – ответил Васька глухим голосом и, видно, очнувшись, увидел меня.
– Хухры-мухры! – пробормотал он удивленно, открыл рот, потом вскочил, с грохотом откинув стул; отточенный карандаш выпал из-за уха, и Васька вылетел как пробка прямо в окно.
– Васька! – кричал кто-то из глубины комнаты. – Васька! Обалдуй!
Но Васька ничего не слышал. Он изо всех сил жал мою руку.
– Ты чо? – басил Васька на всю улицу. – С луны свалился?
– С луны, с луны! – сказала подошедшая к нам тетя Нюра. – А ты отколь думал? – Она засмеялась и крикнула в окно: – Макарыч, примай выручку!
Из распахнутого окна высунулась лысая голова с маленьким носом, похожим скорее не на нос, а на закорючку. На носу, на самом краешке, сидели очки.
– Явилася! – занудным голосом сказал лысатик. – Не запылилася! Ох, Нюрка, Нюрка, как это доперла-то ты: по городу с деньгами таскаться! А ежели обчистят? За жизнь не рассчитаисся!
Тетя Нюра махнула на лысатика своими стоптанными туфлями, которые держала в руке, и ответила:
– Ты, Макарыч, не скрипи-ка, а по такому случаю отпусти Ваську из конторы. Вон к нему друг с городу приехал.
Макарыч пронзительно оглядел меня с ног до головы и спросил тетю Нюру недоверчиво:
– А сколь выручила? – будто от этого зависело, отпустит он Ваську или нет.
– «Сколь, сколь»! – засмеялась она опять. – Все твои, сколь ни на есть.
Макарыч нехотя согласился. Тетя Нюра осталась в конторе, а мы побежали к Васькиному дому.
– Это кто? – спросил я.
– Главбух! – ответил Васька, хмурясь. – Ест меня поедом. То считай, это считай, будто я арифмометр. Арифмометру не доверяет, а мне доверяет, гад такой. Ни на шаг от себя не отпускает, будто я при нем адъютант какой.
– Сам виноват, – сказал я смеясь, – считальщик ты этакий!
Васькин дом стоял на пригорке и выделялся среди других желтыми, еще не почерневшими от ветра и старости бревнами.
– Красивый домина! – сказал я, желая польстить Ваське.
Он заулыбался.
– Отец построил! – ответил он. – Уже война шла, а изба еще недостроенная. Так веришь ли, отец даже ночью работал. Хорошо еще, осенью в армию взяли.
Он повернул круглое кольцо в воротах. Дверь со скрипом подалась, а мы очутились во дворе.
Чудным был этот двор. Он и на двор-то не походил, скорее на продолжение дома: такие же крепкие бревенчатые стены, крыша. И удивительно – двое ворот: одни на улицу, другие, Васька сказал, в огород. Во двор выходило высокое крылечко с крутыми ступеньками. Справа – еще две двери.
– Там сарайки, – объяснял мне Васька, водя по двору, – вот тут дверка в погреб, это ход на сеновал. А теперь айда в избу, да только голову наклоняй.
Я не очень прислушался к Васькиному совету, вернее, просто не понял, зачем мне наклонять голову, и, переступая порожек, звонко стукнулся о притолоку – в голове будто колокола грянули.
– Эх ты! – сказал Васька и притащил мне столовую ложку: – На, приставь!
Боль медленно утихала, и я озирался, все удивляясь. Со стороны дом казался большим, просто огромным, а внутри было даже тесно. Почти пол-избы занимала большая печка с черным огромным ртом. От печки под самым потолком шел деревянный настил.
– Это полати, – сказал Васька голосом экскурсовода. – Там бабка сейчас спит.
Я медленно оглядывал избу – широкие лавки вдоль окон, деревянный, добела скобленный пол, икону в углу.
На одной стене висела стеклянная рама, украшенная узорными цветами. За ней были фотокарточки. Я стал разглядывать их. Среди разных лиц меня привлекло одно: в белой рубашке, на гнутом венском стуле сидит человек и держит в руках гармошку. Мне показалось, где-то я его видел как будто, и я обернулся, чтобы спросить Ваську, но осекся. Конечно, он просто походил на Ваську. Вернее, Васька походил на него.
– Он? – спросил я.
– Отец! – подтвердил Васька и задумчиво объяснил: – Перед войной снимался.
Я вглядывался в простое, такое похожее на Васькино лицо человека в белой рубашке и представлял себе, как это было… Белое поле, сугробы и черные танки, ползущие на наших солдат. Медленно, словно нехотя, солдаты в темных шинелях, которые хорошо видны на белом снегу, поднимаются из сугробов и бегут назад, потому что им ничего не остается другого: против танков нужны гранаты. Но гранат нет, и солдаты отступают. Я не хочу поверить, что еще немного – и их, живых людей, растопчут, словно глину, танки и они умрут где-то там, на сто первом километре. Я думаю, что Васькин отец повернется в последнюю минуту и побежит, вытянув винтовку со штыком прямо на стальной танк, хотя, может, такого никогда и не было. Васькин отец втыкает яростно штык в непробиваемую броню, и штык от удара выбивает искру…
Я шагнул назад, еще не в силах оторвать глаза от фотографии, и перехватил Васькин взгляд. Он пристально разглядывал меня.
– Слышь, – сказал я Ваське, развязывая свой рюкзак, – слышь…