Петрова поняла, медленно опустила свою. Но не смутилась, не покраснела, не заплакала — ничего такого. Только продолжала как-то странно смотреть на меня. Будто это не она выходит замуж за царского сынка, а я. Будто не она предательница, а я. Потом сказала:
— Эх ты…
И пошла себе. Будто это я «эх ты…», а не она. Пока я собирался ей что-нибудь крикнуть вдогонку, затрубили трубы и Глашатай провозгласил:
— Её Сверхсовершенство Раскрасавица-царица!
Толпа расступилась, приветствуя царицу, которая тоже была вся в чёрном, но выглядела куда лучше Петровой. Золотые локоны, румяные щёки, огромные, как у куклы, голубые глаза… Теперь понятно, почему она предпочитает чёрный цвет…
Ещё я подумал, как это у такой красавицы получился такой уродливый сын? Федот стоял ко мне боком. Я видел его похожий на десятикилограммовый арбуз живот, длинный острый нос, нависший, как сосулька, над вечно мокрыми плаксивыми губами. А рядом — маленькая бледная Петрова из 65-й квартиры, которая приходила ко мне играть, и от которой я прятался под кровать. Которой я таскал до дому портфель, и которая отобрала у меня билет на Олега Попова. Которая звала меня, как мама, Аликом, и с которой мы прошли все Кулички. Почти всю сказочную жизнь.
И тут я понял, что сделаю — я убью Федота. Правда, у меня нет никакого оружия, а на ноге пудовая гиря, но я его ударю так, что он больше не встанет. То есть встанет Федотом, Убитым Олегом Качалкиным, а такой вряд ли годится в женихи. Надо только всю силу вложить в один удар — второй раз мне уже ударить не дадут. Накопить силы для этого сокрушительного удара и выбрать момент. Единственный шанс.
Я даже дышать перестал — копил силы. А царица говорила речь. Она сказала, что рада породниться с девочкой из мира Людей, которая восхищена замечательными демократическими принципами царства Непроходимой Глупости, и согласна стать Круглой Дурочкой.
Сейчас я им покажу! Как только дурёха Петрова раскроет рот, я вам покажу «демократические принципы»! Я придвинулся ближе, волоча за собой гирю. Я копил силы, и это были силы всей моей предыдущей жизни. Берегись, Федот!
— И признать, что наша царица — раскрасавица, — донеслось до меня, будто сквозь толщу воды, — Подойди ближе, дитя моё…
Петрова пошла. Мне казалось, что моё сердце стучит на всю площадь. Я сделал ещё шаг.
— Что же ты молчишь, говори, — улыбнулась голосом царица, — Или ты настолько поражена моим совершенством, что у тебя от восхищения отгнялся язык?
Петрова открыла рот. Я весь напрягся. Сейчас!
И вдруг…
Я даже не понял сначала, что произошло. Петрова нагнулась к царице, затем отпрыгнула, и…
Красавицы с золотыми волосами больше не было. Перед толпой стояла безобразная старуха с проваленным ртом, с таким же, как у Федота, носом сосулькой и жалкими седыми волосками на почти лысом черепе.
А золотые локоны вместе с румяными щеками и голубыми глазами — всё это непостижимым образом оказалось в руке у Петровой. Она взмахнула ими, как флагом.
Толпа ахнула, разом откатилась, как волна от берега, и замерла.
— Смотрите, вот какая она раскрасавица! Все смотрите! Это Кривда!
Я не узнал голоса Петровой, такой он сейчас был сильный и звонкий.
— И платье на ней — чёрное, и город ваш чёрный, и на неделе — только одна пятница! И дважды два — четыре! Четыре! Четыре!
— Правильно, слушайте Петрову! — закричал я, наконец-то опомнившись, — Дважды два — четыре!
Сейчас толпа оживёт, забурлит, свергнет Кривду и её министров, а нас с Петровой на руках понесут ко дворцу. Какая же Петрова молодчина!
Но ничего такого. Толпа почему-то молчала. Приглядевшись, я увидел, что у одних Дураков совсем закрыты глаза, другие молчат в тряпочку, третьи молчат, воды в рот набравши. Для этого по рядам бегали Стражники с тряпочками и кувшинами воды. Господин Держатель Уха Востро знал своё дело.
— Стойте, куда же вы?
Дураки пятились и, разбегаясь, бубнили:
— Моя хата с краю — ничего не знаю! Не знаю, и знать не хочу!
А к нам с Петровой уже подбирались Стражники в колючих ежовых рукавицах во главе с Держателем уха Востро. Я рванулся к Петровой, готовый защищать её до последней капли крови. Увидел, как подкралась к Петровой Кривда, закутанная с головой в чёрный кружевной шарф, вырвала свои локоны со щеками и глазами, напялила и снова обернулась раскрасавицей.
— Буду драться до конца, — сказал я Петровой, — Пусть знают, как погибают за Истину настоящие пионеры! А ты беги, ты ж девчонка!
Но она лишь стиснула мою руку и не шевельнулась.
— Героями хотите стать? — злобно зашипела Кривда, — Чтоб о вас пели песни и слагали поэмы? Не выйдет, Умники! Посадить их на вечные времена в самое глубокое и мрачное подземелье, из которого им никогда не выбраться. Позвать ко мне Ложь на Длинных Ногах! Пусть обежит все Кулички и расскажет про них самые мерзкие и гнусные небылицы, какие только можно придумать. И скоро вы прослывёте самыми гадкими и отвратительными персонажами на Куличках, хуже упырей и вурдалаков. Ваши родители и друзья-пионеры в мире Людей от вас отрекутся и будут стыдиться даже произносить ваши имена. И никто никогда не узнает правды.
Стражники отступили, и появилось какое-то противное белесое существо, похожее на картофельный росток. Крошечные головка и туловище, а дальше — ноги, ноги, ноги…Я понял, что это и есть Ложь на Длинных Ногах. Существо почтительно склонилось перед царицей, качаясь от ветра.
— Оповести всех, что свадьба не состоится, так как невеста неожиданно сошла с ума от счастья, — приказала Кривда, — Федот, не реви, мы найдём тебе сказочную невесту.
— Не хочу сказочную, хочу настоящую-уу! — ревел Федот, залезая в бутылку.
Но его вместе с бутылкой быстренько унесли в карету. Дураки разбежались по хатам. Только Дурочка из Переулочка украдкой вытирала слёзы, когда нас уводили, но на неё никто не обращал внимания.
ГЛАВА 10
Я сидел в самом глубоком и мрачном подземелье, какое только нашлось в царстве Непроходимой Глупости. Здесь не было ни дней, ни ночей, ни времён года. Интересно, изменится ли что-нибудь, когда мы станем персонажами? Или всё так и останется — мрачные голые стены, сказочно тусклая лампочка под потолком и одинокий узник, пионер Олег Качалкин. Страдающий, но не сломленный.
Навсегда.
Хуже всего было то, что нас с Петровой посадили врозь — наши камеры разделяла толстенная стена, через которую мы перестукивались. Звук был слабый-слабый. Мы не знали Морзянки. Перестукивались просто, чтоб слышать друг друга.
А мне, как назло, именно сейчас необходимо было лично увидеть Петрову, чтобы сказать ей…Сколько важного хотелось сказать Петровой! Что я был гад и осёл, когда не подал ей руки и собирался от неё отречься, считая предательницей… Я вспоминал это её «Эх ты!» и прямо корчился, до того был сам себе противен. Она придумала такой замечательный план, чтобы перед всеми разоблачить Кривду, а я ничегошеньки не понял. Ясно, у неё не было возможности меня предупредить — вдруг нас подслушивают! Кроме того, она боялась, что я помешаю, — девчонки куда лучше умеют притворяться…
Всё правильно, но я-то, я! Сразу — «предательница»! Нечего сказать, хорош друг! Я бы на её месте со мной и перестукиваться не стал. Она вообще-то добрая, Петрова. Она замечательная, Петрова.
Как она обнаружила, что на царице — маска с париком? И давно догадалась. Я вспомнил, что она как-то странно усмехалась, когда речь заходила о красоте царицы. Или потому догадалась, что девчонка — их насчёт косметики не проведёшь.
Конечно же, ей сейчас хуже, чем мне, страшнее, потому что она — слабый пол. Подземелье — самое мрачное и глубокое, а Петрова — одна-одинёшенька. Небось, забилась в угол, и ревёт…А может, нет? Может, она и тут меня сильнее? Стоит себе у стены с гордо поднятой головой и горящим взглядом, как настоящая героиня.
Ведь не струсила же она разоблачить Кривду! Пусть ничего не вышло, пусть об её подвиге никто не узнает — всё равно Петрова — молодчина.
Почему она когда-то казалась мне необыкновенной девчонкой, когда совершенно ясно, что она самая что ни на есть необыкновенная? И всегда была необыкновенной — даже когда воровала у меня игрушки, ябедничала и выпросила у меня билет на Олега Попова. Почему-то никому бы ни отдал, а Петровой отдал!
Всё у Петровой необыкновенное: руки — необыкновенные, глаза — необыкновеные, лицо волосы… И щурится она необыкновенно. Всё необыкновенное, только я прежде почему-то этого не замечал. Когда я вспоминал, что когда-то даже дал Петровой тумака — просто мороз по коже. Как я мог!
И чем дольше я не видел Петрову, тем она мне представлялась прекраснее и необыкновеннее. Будто принцесса какая-нибудь, а не девчонка. У неё ведь и имя, как у принцессы — Василиса! Василиса Прекрасная!..Почему-то раньше оно мне не нравилось, казалось смешным, но теперь…
Ва-си-ли-са…Синее имя. Как музыка. Сказочное имя.
И чем необыкновеннее представлялась мне Петрова, тем ничтожнее казался себе я сам. Придумать ничего не могу, сделать ничего не могу. Не отыскать, не вернуть нам Тайны. Скоро мы станем персонажами и никогда не вернёмся в мир Людей. Ложь на Длинных Ногах наговорит про нас всякую напраслину, и все ей поверят, и будут стыдиться нас. И никогда не узнают правды.
А я только могу слушать, как стучит мне в стенку Петрова. И думать, какая она необыкновенная. И что я не в силах ее спасти.
Что остаётся неделя.
Два дня.
Сутки.
Пять часов.
Час.
Полчаса.
Пятнадцать минут.
Минута.
Всё.
Часы Мальчиша показывали, что мы пробыли на Куличках шестьдесят лет — ровно земной час. Ничего не произошло, только мы с Петровой навеки стали персонажами. Я хватил часы об стену, упал на холодный пол и заплакал, как девчонка. Впервые, сколько себя помню. Никто не мог видеть моего позора и отчаяния, и наревелся я всласть за все разы, когда крепился и был мужчиной.
А потом, наверное, заснул, потому что вначале мне показалось, что она мне снится — прекрасная высокая женщина в белом. Её лицо и руки словно светились изнутри, а когда она двигалась, по стенам скользили тёплые золотистые блики. Один из бликов упал мне на глаза. Я зажмурился и понял, что не сплю.
— Ну, Качалкин, вставай. Нам пора.
— Кто вы? Откуда меня знаете?
— Я — Правда. Сама Истина приказала мне разыскать вас и спасти.
— Правда…Истина, — разве это не одно и то же?
— О нет, Качалкин, Правда только служит Истине. Правда знает, что дважды два — четыре и что на неделе лишь одна пятница, а Истина знает Тайну. Истину невозможно постичь до конца, хотя и необходимо вечно к этому стремиться, а Правда вполне доступна. Каждый зрячий отличит чёрное от белого, но не всякий хочет быть зрячим, вот в чём проблема.
— Значит, вы поможет нам вернуть Тайну?
Правда грустно покачала головой.
— Ваше время кончилось, Качалкин. Вы наделали массу ошибок, но и пострадали за Истину. А кто страдает за Истину, того Она всегда спасёт — на любых Куличках, из самого глубокого и мрачного подземелья.
— Но…Разве мы уже не стали персонажами?
— Пока нет, по милости Истины. Просто волшебные часы, которые ты пытался разбить, отсчитывают теперь не ваши земные минуты, а годы.
— Не понимаю.
— Потом поймёшь. Надо торопиться, Качалкин, — Истина подарила вам всего полчаса.
Правда протянула мне руку. Стена вдруг сама собой раздвинулась, как дверь в метро, и мы очутились в камере у Петровой. Петрова не стояла у стены с гордо поднятой головой и горящими глазами, как полагается героине, — она всхлипывала, забившись в угол, как обыкновенная девчонка.
— Алик! — кинулась она мне на шею, так что я едва не упал, — Я же знала — ты придёшь! Ты обязательно что-нибудь придумаешь…Я так ждала, Алик!
Она так это сказала, что я просто не мог признаться, что я тут не при чём. Не мог, и всё. И Правда промолчала, только улыбнулась, подала Петровой другую руку, и мы пошли втроём, и стены раздвигались перед нами, как двери в метро.
На разные голоса завыли вдруг сирены — обнаружили наше исчезновение. Путь нам преградил водопад — лавина бурлящей ревущей воды.
— Не бойтесь, Правда в воде не тонет!
Мы прошли сквозь водопад, будто сквозь дождик — нас едва забрызгало. А впереди новое препятствие — огненная стена. Душит дымом, пышет жаром.
— Смелее — Правда не горит в огне!
Мы прошли сквозь бушующее пламя, и оно оказалось чуть тёплым и совсем не страшным, как бенгальский огонь.
Выбрались из подземелья. Чёрный город, Виловодная площадь со статуей, мимо дворца сквозь кольцо Стражников, которые в страхе расступились. Их стрелы нам вослед превращались в разноцветных неведомых птиц.
— Правду нельзя убить!
Во дворцовом саду перед будкой сидел на цепи наш Волк и тосковал о свободе, усатремив грустный взгляд в сторону невидимого Леса. Вокруг валялись недоеденные куски мяса.
— Можно мы возьмём его с собой? — попросила Петрова, — И отпустим на свободу?
Правда кивнула.
Улица «Крайняя глупость», где у всех хата с краю, неприступная стена с бойницами — мы перелетели через неё, как птицы.
А у стены нас ждали…Суховодов, Варвара и Бедный Макар!
Прощайте, дорогие наши верные друзья! Мы молча обнялись. Даже Варвара не проронила ни слова.
И вот Царство Непроходимой Глупости позади. Тишина, ночь, сказочное небо с крупными, как над нашей палаткой, в горах мира Людей, звёздами. Неужели мы вернёмся? Светятся лицо и руки Правды, освещая путь. Мы проносимся мимо полей, рек, деревень, мимо неведомых царств и городов. Будто во сне, когда едва коснёшься ногой земли, оттолкнёшься и плавно паришь себе в воздухе.
— Можно вас спросить? — это говорю я, — Почему они, Дураки, молчали, когда Петрова вывела Кривду на чистую воду? Почему они ничего не хотят знать? И вообще, раз вы — Правда, раз вы сильнее всех и ничего не боитесь, и служите самой Истине — взяли бы да установили везде на Куличках справедливость! Не позволяли бы царствовать всяким там Шкафам и Золотым Удочкам, Лени, Страху, Глупости, Эгоизму…
— Смешной мальчик…Ты что же, предлагаешь уничтожить весь отрицательный опыт человечества, накопленный десятками поколений? Ведь Кулички — кладовая этого опыта, своего рода музей. И если люди его лишатся, они станут повторять ошибки своих прабабушек и прадедушек. Зло на Куличках для того и хранится неприкосновенным, чтобы люди всегда о нём помнили и не наступали по сто раз на одни и те же грабли. Понятно?
Чего тут было не понять — ясней ясного. Мне даже стыдно стало, что сам не догадался. А Правда вздохнула:
— Только они всё равно наступают и попадают. И на грабли, и во всякие жуткие истории…
И вот, наконец, перед нами Лес. Настоящий сказочный Лес, точь-вточь как на картинах Васнецова. С ветвей мрачных елей седыми космами свисает лишийник, в Лесу что-то ухает, стонет, хохочет, вспыхивают то тут, то там злыми зелёными огоньками волчьи глаза.
Я снял с нашего Волка ошейник.
— Иди. Теперь ты свободен.
Волк растерянно поглядел на меня, на Петрову, и ни с места.
— Что же ты, иди! Там свобода. Больше тебе не придётся сидеть на цепи как домашнему псу и ждать подачки. Иди же, иди, — Петрова подталкивала Волка к Лесу, а тот упирался всеми четырьмя лапами, отворачивался и скулил, — Вот глупый, не понимает!
— Всё он прекрасно понимает, — усмехнулась Правда, — Не теряй зря времени. Просто ему эта свобода до лампочки. Ему мясо подавай через каждые три часа, а не свободу.
— Но ведь он так мечтал…
— А почему б не помечтать, когда брюхо набито, не поиграть в страдальца? Пусть, мол, пожалеют, посочувствуют, ещё мясца подкинут…Ах ты наш несчастненький, свободолюбивенький…Вот тебе настоящая свобода, серый, иди! Что, не хочешь?
Пристыженный Волк поджал хвост и пустился наутёк, прочь от Леса. Я не удержался и свистнул ему вдогонку.