— Как же он теперь? — жалостно вздохнула Петрова.
— Ну, за него не беспокойся. Всегда найдутся персонажи, которые поверят, пожалеют, будут пусть сами недоедать, но кормить мясом. Быстрей, мы опаздываем. Теперь я могу вам передать послание Истины.
Правда подняла руку, и на тёмном небе выткались огненные слова:
Правда вела нас по сказочному дремучему Лесу, мимо избушки на курьих ножках, мимо озера с хохочущими Русалками, и неприступная чаща расступалась, спутанные ветви раздвигались:
— Дорогу Правде!
— Здесь, — Правда остановилась перед большим дубом, — Тайна здесь. Могу лишь открыть вам, что это — Вечная Книга Жизни. Жизни по солнечным часам Света, в которой нет места жадности, себялюбию, лжи, лени, трусости и предательству. Здесь у каждого — своя страница, есть и про Качалкина с Петровой, надо только найти. Во времена Кибальчиша и в другие огненные вехи истории Тайна была доступна даже мальчишкам, но потом о ней вспоминали всё реже… И вот однажды Плохиш разыскал единственную в стране копию книги в букинистическом магазине на Арбате и утащил в мешке на Кулички. Подлинник же хранится у самой Истины, и тот из людей, кто оставит свою страницу пустой, не вдохнёт в неё вечную жизнь добрых дел, будет просто вычеркнут — там всё окончательно, и обжалованию не подлежит. Здесь же зарыта та самая копия с Арбата. За семью печатями, закованная в кандалы и опутанная Корнями Зла — вот ведь как боятся её на Куличках! Даже копии боятся.
В дупле — лопаты, спешите, ребята. Больше я ничем не могу вам помочь. Правда лишь указывает путь. Мол, белое — это белое, дважды два — четыре, а вырваться из Куличкек можно лишь через свои страницы Жизни. Теперь всё зависит от вас… Вы должны успеть, пока тьма не закроет Луну. Прощайте.
Правда исчезла, и сразу стало темно. Вокруг нас угрожающе сомкнулись деревья, сплели сети из веток. Опять засверкали в этой сети злющие волчьи глаза, собрались сказочные лесные персонажи, пытаясь дотянуться до нас сухими, корявыми, похожими на ветви руками. И большеглазый Страх таращил свои глаза-тарелки, лязгал зубами.
Едва мы обрубили корни зла, лопаты уткнулись в плиту, на которой было выгравировано:
Послышалось из-под плиты грозное рычание. Этого ещё не хватало!
Но нам с Петровой не до какой-то Собаки и не до Страха — мы должны успеть, прежде чем тьма закроет Луну.
Миновали первую печать. Летели из-под наших лопат комья земли, глубже, глубже…Вторая печать. Закачалась над головой Золотая Удочка, призывно загудели неподалёку мои машины:
— К нам! К нам!
Но мы копаем. Третья печать. Вот край чёрной тучи дотянулся до Луны. Быстрей, Качалкин! Все силы моей жизни, которые я однажды собирался обрушить на Федота… Все, до последней капли. Я спасаю не только себя, но и Петрову.
Из-под земли выпрыгнуло что-то большое, лохматое — лижется, виляет хвостом. В самом деле, — собака! Как она сюда попала? Небось, Плохиш зарыл для устрашения, чтоб охраняла Тайну. И чтоб сбить нас с толку. Только какая ж она злая?
— Радуется, что мы её освободили! — воскликнула Петрова, — Сиди тут заживо под землёй одна-одинёшенька, и всем на тебя плевать. Смотри, она нам помогает!
Собака яростно принялась рыть лапами — теперь мы копали втроём.
Тьма доползла до половины Луны. Четвёртая печать.
— Алик, мы не успеем. Ой, больше не могу…
— Ты отдохни, я сам.
И тут же, будто мираж, возник за сетью дремучих ветвей сонный остров Матушки Лени, заплескалась прохладная молочная река — кисельные берега. Отдохните, голубчики, отдохните, родимые! Отдохни, Петрова…
Но Петрова яростно мотнула головой, из последних сил заработала лопатой.
Пятая печать. Весёлые аттракционы Убитого Времени, подносы со сказочно вкусными пирогами — видения за сетью сменяли друг друга, будто в кино. Все злые Кулички словно сговорились помешать нам успеть. Быстрее! Быстрей!
Шестая печать. Тьма закрыла Луну на три четверти. И тут моя лопата стукнулась о что-то твёрдое.
Вот она, старинная книга в кожаном переплёте, закованная в чугунные кандалы, которые невозможно распилить даже за несколько дней. Эх, если б они у нас были в запасе, эти дни!
— Луна исчезает! — закричала Петрова.
Мы разом вцепились в тяжёлый кожаный переплёт, запечатанный последней, седьмой печатью. Он скрипел, не поддавался, и вдруг распахнулся сам собой где-то на середине Книги.
Последний луч Луны упал на страницу. Лишь три слова:
Земля дрогнула. Взвизгнув, отскочила Собака — прочь от бешено раскручивающейся спирали, куда нас неудержимо втягивало вместе с поглотившей всё тьмой.
ГЛАВА 11
Я сидел за рулём роскошной машины, расфранченный, вроде Суховодова, и мчался с ветерком по какому-то тоже расфуфыренному городу — с кричащими витринами, битком набитыми яркими товарами, банками и кривляющимися полуголыми манекенщицами, похожими на Варвару.
Что за дела? Неужто мы опять в царстве Вещей?
Рядом со мной сидела красивая девушка, похожая на Петрову, с сигаретой в пальцах с длиннющими наманикюренными ногтями.
— Петрова, ты, что ли?
— Наверное, я, — отвечает. И вдруг всхлипнула:
— Ой, Алик, какой же ты старый!.. Растолстел, и лысина. Что-то с нами опять не то… Да ладно, не расстраивайся — ты мне всё равно нравишься. Но где же наши ребята, палатки?
Глянул я на себя в машинное зеркальце и ужаснулся — вроде бы не я, а папа, даже старее, потому что папа всегда был загорелый, спортивный, а этот «я» помятый какой-то, мешки под глазами…
— Мамочки, это что, двухтысячный год? — Петрова указала на цифры из лампочек на многоэтажном здании и схватила с заднего сиденья пачку газет и журналов. — Смотри, и здесь — март двухтысячного…Ох, какие мы ста-арые! Осторожней — столько машин…Это какая-то заграница. Опять мы попались на Золотую Удочку, что ли? Но почему, мы же всё выполнили, что происходит? — Петрова всхлипнула, — Ма-ма-а…
— И совсем ты не старая, Петрова, ты просто красивая девушка, — утешал я, а у самого голова кругом, Только штукатурки на тебе много. И эти ногти…Потом, зачем ты куришь?
— А я почём знаю, почему да зачем, — всхлипнула Петрова, но тут её осенило: А может, я открыла тайну вечной молодости, как мечтала? И испытала на себе…Чтоб люди никогда не старели…
В руке у меня запищала какая-то штуковина с кнопками. Я догадался, что это теперь телефон такой.
— Алё, шеф, вы в порядке? А то ждём вас, ждём…Извини, мало ли что, сам знаешь. Бдим, так сказать.
Из разговора я понял, что звонят наши с Петровой телохранители, и что нам угрожает опасность, потому что какой-то Сидоров «висит у нас на хвосте» и «держит на мушке». Уж не тот ли Сидоров из нашего класса? В общем, всё это мне ужасно не нравилось, но я изо всех сил пытался не паниковать. Велел Петровой порыться в сумочке — может, выясним, кто мы и что. А сам тоже перетряс содержимое большого кожаного кошелька на молнии, болтающегося у меня на запястье, — такие штуки только начинали входить в моду в наши семидесятые.
В общем, остановились мы в первом попавшемся переулке, чтобы разобраться в обстановке, и скоро выяснили, что мы вроде бы действительно находимся в 2000-м году, что мы «господа Качалкины», муж и жена, проживающие на Тверской по такому-то адресу, то есть в Москве. Это они улицу Горького, что ли, назад переименовали? Может, и царь у нас теперь в Кремле сидит? Или Америка нас завоевала — потому что полно было ихних доллларов и в моей сумке, и у Петровой. Ещё узнали, что у нас двое детей, которые учатся где-то в иностранных государствах, а родители, то есть мы с Петровой, им «по барабану», как было написано в неотправленных письмах Петровой этим нашим плохим детям.
Мы выяснили и наш адрес, и номер счёта в банке, и что я никакой не авиаконструктор, а самый настоящий буржуй. Что у меня, как и там, в городе Вещей на Куличках, несколько частных автосалонов со всевозможными иномарками. В общем, опять влопался. И Петрова никакого секрета молодости не открывала, а просто сделала пластическую операцию, о чём свидетельствовали счета из косметической клиники. И что у нас этих буржуйских долларов навалом, за что меня и собирается «замочить» мой конкурент Сидоров, тоже торгующий иномарками, на которого я «наехал». Последнее обстоятельство разъяснил мне Сидоров, выскочивший из вдруг ворвавшейся в переулок машины в сопровождении двух бугаёв — действительно тот самый Сидоров, из нашего класса, но тоже старый, и то ли лысый, то ли бритый. Он стал трясти у меня перед носом пистолетом, но тут Петрова выхватила из сумочки точно такой же и наставила на Сидорова. Сидоров ретировался, ругаясь, как самая последняя шпана, которую когда-то наши народные дружиники отлавливали по паркам и подъездам и забирали в милицию.
А Петрова очень быстро сориентировалась и велела, чтоб я вышел и поглядел, не прилепили ли Сидоровские парни к нашему днищу бомбу — сейчас так заведено, о чём она прочла в прессе, пока я выяснял, кто мы и что мы. И сказала, что мы попали в самое что ни на есть буржуйское царство, а вовсе не домой. Тогда я возразил: — как же не домой, вон у неё в руках «Комсомолка» и «Московский комсомолец», а Петрова эти газеты даже мне проглядеть не дала, сказав, что их не то что пионерам и комсомольцам, но последним хулиганам стыдно в руки брать. Что она обещала моей мама за мной присматривать, кроме того, раз я теперь ещё и её муж, она тем более не разрешит мне читать гадости, которые всякие больные психи пишут на стенах в туалетах. И что, конечно же, не может быть, что мы в нашей стране — это опять обман и проделки Кривды. И надо поскорей отсюда выбираться.
Я возразил, что не могла же сама Правда нам наврать и не туда отправить. Мы ехали по разгульному размалёванному городу, так похожему и непохожему на нашу Москву, и шикарный Опель сам вёз меня, подмигивая огоньками панели, — мне даже показалось, что мы узнали друг друга по городу Вещей. И другие, обгоняющие нас машины, будто радовались при виде меня, приветствовали. Мне стало страшно, хоть и я виду не показывал. И названия улиц были, как тогда, при капиталистах, и выглядели, как какой-нибудь ихний Бродвей.
Попытались мы позвонить домой по нашим телефонам — мне ответили, что никакие Качалкины здесь не проживают, а номер Петровой вообще не откликнулся.
Опель подкатил нас к подъезду шикарного то ли ресторана, то ли гостиницы. Подскочили наши бритоголовые телохранители, сказав, что они в курсе нашей с Сидоровым разборки — разведка донесла, и что разве можно было так неосторожно заезжать в неохраняемый переулок? Нас с угодливыми улыбочками и поклонами, как в какой-нибудь пьесе про купцов, проводили в зал, где такие же, как мы, разодетые буржуи, прохаживались, выхваляясь друг перед другом нарядами и драгоценностями, трескали яства и напитки, хвастались, кто на чём «наваривает бабки», лопались от зависти и ненавидели друг друга.
Там же мы увидели Сидорова со Стакашкиной — Стакашкина выглядела так же классно, как моя Петрова, тоже в мехах и бриллиантах, но на Петровой драгоценностей всё же было больше и я видел, что Стакашкина её за это тоже ненавидела. А Сидоров помахал нам, будто и не было только что никаких разборок.
Все ели, пили, дымили, сплетничали, играли в карты, в автоматы и рулетку на деньги, причём не на трудовые, а на эти самые запрещённые у нас доллары, на которых, как известно, «следы грязи и крови». В общем, полное разложение. Мы с Петровой поели, потолкались, даже поиграли в их игры, чтоб не выделяться — Петрова выиграла, а я остался при своих. Затем Опель отвёз нас домой — куда-то за город по Рублёвскому шоссе, как я понял, — там и прежде были правительственные дачи. Нам принадлежал прямо-таки дворец за высоким кирпичным забором, — чтоб никто не видел, как мы там разлагаемся. Битком всякой шикарной мебели, ваз, ковров, люстр и прочего барахла. Тут нам и пришлось теперь жить. В нашем особняке проживали при нас ещё и старые знакомые: завуч Мария Петровна служила у нас горничной, биолог Юрий Павлович — садовником, участковый врач Тамара Георгиевна — штатным семейным доктором, а наша классная руководительница Нина Семёновна — кухаркой. Ну, там истопник, дворник, уборщица, охрана — тоже были свои, только я не мог вспомнить, откуда их знаю, до того у меня «крыша съехала», как здесь было принято выражаться.
Оказалось, в этом буржуйском царстве, тоже «умные ели объедки», рылись в помойках, а мы с Петровой оказались вроде бы добрыми и благородными, всем дали работу. Но почему-то на душе всё равно было тошно. А этих, бритолголовых, что служили у нас в охране, мы и вовсе боялись. Мы теперь всё время боялись — что нас отравят, застрелят из-за угла, обрежут на Опеле тормоза или сделают не тот укол, потому что казалось, все вокруг нас ненавидят и нам завидуют. Запирались у себя в спальне, закрывали окна металлическими решётками и тяжёлыми шторами и всего боялись. Как в царстве Страха и Тоски Зелёной — будто его и не покидали.
И я трясся в своём Опеле, когда ехал на работу — служить уже даже не машинам, а нулям в личном капитале, которые мне преумножали мои автосалоны. И Петрова боялась оставаться дома одна или гулять во дворе с собакой — время от времени кого-нибудь по соседству пристреливали то через окно, то на прогулке. И я у себя в офисе трясся за Петрову. Она ведь вовсе не открыла секрет вечной молодости, — просто делала пластические операции за большие деньги. Дома у нас всё время толклись массажистки, косметологи и маникюрши, Петрова и их боялась, и овладевала ею понемногу Тоска Зелёная. Или Матушка Лень одолевала, — тогда Петрова целыми днями валялась в постели, жевала шоколад и толстела, а потом приходил хирург и отрезал от неё лишние куски. Операций своих бедная Петрова тоже ужасно страшилась, но ещё больше боялась постареть и выглядеть хуже Стакашкиной и прочих дам на этих тусовках. А я боялся разориться и лишиться машин и нулей — тогда не будет денег на операции Петровой и вообще ни на какие Канары, куда мы теперь время от времени летали лечить вконец расшатанные нервы. Придётся тогда идти в дворники к Сидорову.
В общем, «Одному бублик, а другому — дырка от бублика — это и есть демократическая республика», — как говорил Маяковский. С деньгами ты пан, а без них — пропал, — это мы поняли сразу же, когда стали выяснять, что стало с нашими родителями, с нашим домом, с друзьями. Но никак не верилось, что мы теперь действительно в реальном времени, в историческом процессе, то есть попали «назад в историю». Что те дополнительные полчаса, что нам подарила Истина, на земле обернулись тридцатью годами. А из-за того, что мы так и не успели вернуть нашей стране Тайну, Советский Союз и вправду снова захватили буржуи, и заставляют теперь всех жить по своим волчьим законам. Всё хотелось считать, что мы по-прежнему на Куличках, — пусть в самом страшном и непроходимом царстве, но всё ещё можно исправить. И вернуться в ту палатку в горах над морем, где назавтра нас ждали несколько чудесных дней внизу, на турбазе, и вся замечательная жизнь впереди…
В общем, дома нашего на улице Весенней вообще не было, — будто корова языком слизнула. Будто приснился нам с Петровой этот новенький дом-башня, двор с детским садом, песочницей и хоккейной площадкой, где наши родители получили квартиры, когда поженились. Теперь там была платная автостоянка. Никак не верилось, что его действительно взорвали чеченские террористы, среди которых была даже немолодая женщина по имени Малика, которая до сих пор в розыске. На компьютерном фото эта террористка действительно походила на нашу Малику, и мужа её звали Керим — он погиб ещё в Афганистане. Была, оказывается, и там война, пока мы спали в царстве Лени. А потом буржуи развязали другую войну — уже на самом Кавказе, из-за чеченской нефти, где у этой Малики погибли трое детей и мать. И тогда она стала снайпершей и террористкой, перекрасилась блондинкой и приехала в Москву, чтобы взорвать наш дом.