И всё же не хотелось верить, что это наша Малика — при чём тут мирные люди, старики, дети? Или всё-таки «при чём»?
Правда, наши с Петровой родители тогда здесь уже не жили, потому что уехали искать свои «древности» за границу — здесь их научные раскопки уже никто не финансировал. А потом родители и вовсе туда переселились, только присылали нам поздравительные музыкальные открытки — в дни рождения и на новый год.
Называлось это «утечка мозгов».
Нашу «великолепную семёрку» мне удалось почти всю разыскать, но лучше бы я этого не делал. Янис из Даугавпилса со мной разговаривать не захотел, сказав, что я — оккупант, что у него теперь «открылись глаза». Сообщил, что с большим удовлетворением участвовал в уничтожении советского локатора на их ныне суверенной территории, а теперь собирается вступать в НАТО. И вообще всех русских «в гробу видал». Я в ответ заявил, что мало их, «псов-рыцарей», топили наши в Чудском озере. В общем, обменялись.
Василь с Карпат и Кристина из Львова тоже собирались в НАТО, а я в ответ решил, что пора и мне переходить с автомобилей на ракетоносцы. Объединиться с Олесем из Белоруссии, который стал физиком-атомщиком и ярым антинатовцем, а также с китайскими и северокорейскими братьями, с Саддамом Хуссейном и с Фиделем Кастро — и вперёд! Я не ожидал, что могу так разозлиться и что могут друзья в одно мгновение стать тебе заклятыми врагами, которых ну прямио хочется с лица земли стереть! И испугался сам себя.
В общем, совсем не нравилось мне это царство, которое друзей делало врагами, где у всех «хата с краю», а зимой снегу не выпросишь, где «гони монету, или меня нету». Где убивают время на тусовках и в сомнительных заведениях, ведут лицемерные «разговоры в пользу бедных», а бедные в результате «кладут зубы на полку». Где называют чёрное — белым, и умные едят объедки.
Где «все на одного, один на всех».
Однако постепенно мы стали привыкать к такой жизни и перестали задумываться, на Куличках оно или «в истории» — какая, в общем-то, разница, если ничего нельзя поделать? Надо просто жить, как все, раз уж так получилось и не знаешь, как отсюда выбраться.
Но чем более мы привыкали, тем сильней тосковали иногда о чуде, — чтоб появилась, как тогда, в нашей темнице Правда и вывела за руки в то лето 72-го. Где наши палатки, горит костёр, где плещется внизу море, в котором отражаются огоньки белого курортного города и прогулочных катеров, где встаёт из-за горы полная луна, а мы, дети разных народов, уписываем из общего котелка кашу с тушонкой и поём про звезду Альтаир. Где впереди перед школой ещё несколько замечательных дней отдыха на турбазе и вся замечательная жизнь.
В общем, вывела бы в «Светлое Будущее». Мы тогда не совсем представляли, что это такое — просто знали, что будем спокойно, дружно и счастливо жить в нашей огромной и «самой-самой» стране, где мы «повсюду дома». Где Качалкин с Янисом будут создавать для всех «самые-самые» самолёты, Керим из Казахстана — строить города-сады в Заполярье, Тимур из Душанбе прославит смтрану на мировых музыкальных конкурсах, а примкнувшая к нам Петрова придумает для человечества средство от старости…
Но Правда и не думала появляться. Вкалывать приходилось всё больше, чтобы одолеть конкурента Сидорова, придумывать всё новые рекламные ухищрения для покупателей. Всё чаще приходилось иметь дело с горами документов и бумажными нулями на личном счету. Чем больше нулей, тем лучше. Почему «лучше», я не знал, потому что всё меньше оставалось свободы, здоровья и желания этой свободой пользоваться. Всё меньше оставалось времени жить, я лысел и старел, и непонятно было, что в старости-то с этими нулями делать? Когда совсем отпадёт охота «вдоль по Африке гулять, фиги-финики срывать», обменивая нули на деньги — нуль, он ведь и в Африке нуль.
Но, как и все вокруг, как и Сидоров, остановиться я уже не мог и переводил свою жизнь в эти нескончаемые нули.
В общем, приехали. То нулям служи, то трясись от страха, что их потеряешь, сохни от тоски зелёной из-за постылой этой жизни… А сбежать можно лишь в объятия матушки Лени вслед за Петровой, где я целыми днями лишь ел и спал и не мог себя заставить даже глаза открыть и поговорить по сотовому о неотложных делах. А Сидоров потирал руки и меня объезжал. Потом сам Сидоров от переутомления впадал в депрессию, а я просыпался и объезжал его.
Время от времени мы устраивали разборки — с ним и другими конкурентами, а потом я и Сидоров решили объединиться в концерн, чтобы прочих конкурентов задушить, владеть ситуацией и ценами на рынке.
Но едва вроде бы уладилось с Сидоровым, — Петрова захандрила. Забросила свои помады-наряды, перестала ходить на тусовки и тягаться со Стакашкиной. О чём-то часами думала, молча сидя у камина, а потом попросила у нашей горничной-завуча Марии Петровны длинную чёрную юбку, повязала платок и отправилась на исповедь в церковь. Пришла домой заплаканная, а назавтра уехала в монастырь к какому-то святому старцу. Оттуда вернулась спокойная, даже повеселевшая, попросила у меня прощения, что меня всю жизнь пилила, и поведала, что старец повторил ей сказанное Правдой. Мол, Правда не знает Тайны, она знает лишь, что дважды два — четыре, и другие не требующие доказательств факты, поэтому нечего нам её ждать и искать, а искать надо Истину, — только Истина знает Тайну и может нас спасти.
Ещё старец сказал, что так как мы утратили Тайну, то живём теперь по Лунным часам, отсчитывающим тьму. И что единственный способ спастись — перевести время тьмы на солнечное время Света. Но так как многим нравится жить по Лунным часам и каждый волен выбирать, в каком времени ему пребывать, то спасти всех невозможно. Просто надо установить время собственной жизни — солнечное или лунное — в соответствии со собственной совестью.
Потом Петрова сказала, что, в соответствии со своей совестью, она собирается начать новую жизнь, то есть забирает из нашего бизнеса свою долю и будет строить на неё бесплатные больницы, столовые для бедных и детские дома.
Мы с Сидоровым сказали, что это совершенно невозможно, потому что у нас вся наличность в обороте, что Петрова нас разорит и погубит всё дело. На что Петрова ответила, что лучше загубить дело, чем душу. В конце концов, я с ней, в общем-то, согласился, потому что моя совесть тоже была на её стороне, и даже радовался, что Петрова пошла вразнос и поступает по-своему.
И тогда, совсем как у Лермонтова в «Маскараде», кто-то на благотворительном вечере подсыпал Петровой в мороженое яд, — это потом мне сообщил врач. А Петрова съела двойную порцию и не заметила, — она ведь так любила мороженое!
Доказать потом ничего было нельзя — хрустальные вазочки сразу же собрали и вымыли на кухне. А Петрова через два часа вдруг побледнела и упала замертво.
В гробу моя Петрова лежала как живая и очень красивая, будто улыбаясь мне из своего иного измерения, — мол, всё равно я вырвалась из этого тёмного царства и теперь свободна. И никто ничего плохого мне больше не сделает, ни в какую ловушку не заманет…
Я с горя сам чуть не умер и всех подозревал. В первую очередь, конечно, Сидорова, хоть тот и клялся, что невиновен, и всех подряд. Врагов у нас было достаточно, настоящих друзей не было вообще, а завистников — пруд пруди. В общем, я всех подозревал и всех ненавидел.
На похороны Петровой приехали наши родители и дети из-за бугра — Петрова младшая и Качалкин младший. Оба претендовали на долю Петровой в бизнесе. Качалкин младший сказал, что больше не потерпит никаких утечек капитала и покончит со всякими материнскими богадельнями. А Петрова младшая заявила, что да, надо строить не богадельни, а баррикады, и отстреливать таких загребущих буржуев, как её брат, отец и прочие Качалкины-Сидоровы, погубившие её мать и всю страну. Потом объявился ещё один Качалкин младший из Воронежа, оказавшийся впоследствии Лжекачалкиным, но его быстро разоблачили и обезвредили.
А я над могилой Петровой поклялся стать самым богатым на земле и отдать все свои капиталы тому, кто придумает, как снова перевести Лунные часы на время Света. Чтобы всех спасти и вывести из плена тьмы.
Шли дни. Множились наши с Сидоровым и Качалкиным-младшим нули на счетах, и теперь уже Сидоров-младший строил детские дома, больницы и столовые для бедных. А Петрова-младшая митинговала со своими забугорными товарищами под красными знамёнами, распевая, что «Мы на гибель всем буржуям мировой пожар раздуем». Старшая Малика вместе с Маликой-младшей по-прежнему взрывали дома, а Янис младший в Штатах строил для НАТО ракеты, чтобы они в один не очень прекрасный день полетели на Восток. А Олесь-младший из Гомеля, напротив, нацеливал свои новейшие тактические ракеты Точка М семидесятикилометрового радиуса действия на Запад. Так что получалось, что столкнуться они должны как раз над местом разрушенного Янисом-старшим советского локатора, где неподалёку проживала его семья в кирпичном доме с бассейном. Василь же младший из Молдавии, накурившись зелья, безнадежно мечтал о белокурой Кристине-младшей из Львова, подрабатывающей в турецких борделях танцем живота.
Однажды приснился мне удивительный сон, — а может, и не сон вовсевсё, как тогда. И наша палатка, и спящая «великолепная семёрка» со всего Союза, премированная путёвками «за высокие достижения в области детского творчества». И снежные горные вершины вокруг, и таинственно синеющее внизу море в огнях белого курортного города и прогулочных катеров. И дорожка восходящей луны. И несколько замечательных дней в запасе — у этого моря на турбазе. И замечательная жизнь впереди.
Я понимал, что это невозможно, что это всего лишь сон, а в горах этих давно идёт война. Но тут загорелая Петрова в утёсовской шляпе с бахромой и похожая на солнечное затмение вдруг толкнула меня в бок:
— Слышишь?
Я ничего не слышал. Вокруг спали ребята. Мой друг Янис из Даугавпилса, Олесь и Кристина, Василь с Карпат и Тимур из Душанбе. Керим из Казахстана, мечтающий построить город-сад в Заполярье и увезти туда свою красавицу Малику, которая учила нас, что в горах надо держаться до последнего. И отвечать друг за друга, и за природу вокруг, даже за змей и скорпионов, потому что горы — их дом, хоть они и змеи. А мы у них в гостях.
Тимур чуть похрапывал, снаружи трещали цикады.
— Слышишь? — повторила Петрова. Лицо её проплыло надо мной, похожее то ли на подсолнух, то ли на солнечное затмение, — Слышишь, как они тикают? Не забудь, скоро полночь. — и коснулась меня невесомо-ласковой рукой.
Я, конечно же, сразу спросил, кто ей подсыпал яд в мороженое, и сказал, что если это Сидоров, то я его замочу. Но прежде убью будущего сепаратиста и реваншиста Яниса и террористку Малику, а заодно и Керима, чтоб у них никогда не родилась снайперша Малика младшая. И нащупал в кармане пистолет, с которым теперь никогда не расставался.
Петрова сказала, что мочить никого не надо, потому что тогда придётся в первую очередь мочить тех, кто приказал сбросить бомбу на дом Малики, развязал эти войны, всех предал, обокрал и перессорил, разрушил страну, нарушил клятву и продал Плохишу Тайну. И тех, кто помалкивал и даже приветствовал, когда эти злодейства совершались. А тогда вообще никого в живых не останется, и все мы навсегда провалимся на Кулички, — кто в плен к Вещам или Кривде, кто к матушке Лени, кто к Страху и Тоске Зелёной… Что же касается Сидорова, то его вообще надо пожалеть…
Ничего себе! Я ответил, что пусть его Чьёйтова бабушка жалеет, а Петрова грустно так покачала головой и сказала, что дело вовсе не в Сидорове. Что нашёлся бы другой Сидоров, а причина в Лунных часах, — разве я не слышу, как они тикают? Она сказала, что это я замечательно придумал — отдать все капиталы тому, кто переведёт их стрелки на время Света. Только надо торопиться, потому что приближается полночь. Что лишь время Света бесконечно.
И ещё сказала, что очень меня любит. Так и сказала, будто и не умерла вовсе. Что ей пора назад в сказочное своё измерение и, если я хочу, она может забрать меня с собой, потому что «муж женой спасётся». Туда, где Свет, Истина и свобода, где нет ни дилеров, ни киллеров, и где мы навсегда будем вместе.
С бешено колотящимся сердцем я рванулся было к ней, но тут же понял, что никуда не уйду, потому что не имею права спасать лишь себя. Когда вместо настоящих ребят плодятся на нашей земле воры, жмоты, развратники, наркоманы и киллеры. Пусть я не знаю, как перевести Лунные часы на время Света, но всё равно буду до последнего вздоха ждать того, кто отыщет способ это сделать.
Я хотел сказать ей об этом, но Петрова, умница, всё поняла без слов, заявив, что я всегда был неисправимым дон-Кихотом, и именно за это она меня полюбила. Потом шепнула: «До встречи!», послала воздушный поцелуй. Солнечным отблеском скользнул её лик по брезенту палатки, по спящему Кериму, и упорхнул в южное небо.
А я снова проснулся в заколдованной неведомой стране, так похожей и непохожей на ту, нашу. В престижном доме на двенадцатом этаже, откуда видны кремлёвские часы на Спасской башне. Внизу, как обычно, веселился город — жевал, пил, играл, тусовался, ловил кайф и ночных бабочек, отстреливал конкурентов в тёмных подъездах и похрапывал. В шикарных спальнях и на вокзальных скамейках.
Я подумал, что однажды для каждого гостя, в самый разгар бала, они начнут бить двенадцать, и тогда его карета обернётся тыквой, кони — крысами, а бальный наряд — рубищем. И захлопнутся навсегда ворота дворца, а в стаканчике с мороженым окажется яд. И накаких тебе хрустальных туфелек.
И что никто, ни за какие мои обещанные нули, пока не знает, как их перевести. Пусть не для всех, но хотя бы…
Стрелки часов на Спасской неуклонно ползли к полуночи. Истекали ещё одни сутки лунного времени.
Где же ты, отзовись!..
Если тебе не нужны нули — вот моя жизнь. Только сделай это, не медли.
Ведь сейчас позже, чем кажется.
1970, 2001 г