Я только успел заметить, что вода в канале сильно отличается от волжской. А позже, когда мы миновали седьмой шлюз, мне сказали, что вода в канале не волжская, а донская, зеленоватая, более прозрачная, чем в Волге.
Вернулись мы вовремя, Ленчик уже раскрыл глазёнки и, не видя никого в каюте, собрался кричать. Мама подхватила его на руки и понесла умывать.
И тут на Натку напало уборочное настроение. А если ей захотелось убирать, чистить, подметать, лучше с ней не спорить.
— Уже насвинничали! — сказала она, делая изумлённо-испуганное лицо. — Всего ничего едем, а уже набезобразничали! Сейчас же убирайте! Будете мне помогать. Женя с Мишей, снимите постели, Саня, снеси рюкзаки и чемоданы в угол…
— Ишь ты! Чего глядишь ты! — ехидно сказал Санька с полки, посверкивая чёрными глазищами.
Хитрый Санька забыл, что мама вышла, и, когда Натка двинулась на него, заорал благим матом. Мама появилась на пороге с сияющим розовым Ленчиком.
— Опять ссора! — нахмурилась мама.
— Никакой ссоры. Я ему ещё ничего не сделала, а он уже пищит, — внесла ясность Натка. — Такая пискля…
Мы уныло взялись за уборку. И тут вошла проводница с веником и совком. Натка вежливо сказала:
— Дайте мне веник и совок, тётя, мы сами уберёмся…
— Что ты, деточка! — отмахнулась проводница.
— Зачем же вам трудиться, когда мы можем сделать, — повторила Натка и стала ловко выметать из-под лавок.
Проводница развела руками и, уходя, сказала маме:
— Что за девочка у вас такая! Золото! Сознательная, трудолюбивая…
Натка выпрямилась и торжествующе поглядела на нас, словно говоря: «Слыхали? А вы не цените сестру!» Мы переглянулись и грустно покачали головами.
Убрались мы быстро, но на этом наши бедствия не кончились. У Натки такая привычка: если она произвела уборку, то никто на убранное и ногой не должен ступить, хоть по воздуху летай. И потому сразу начались раздоры. Выпускать нас из каюты мама не хотела, а Натка губы дула, что сейчас всё опять затопчут.
К счастью, вернулись наши соседки, а при чужих Натка преображается. Именно поэтому взрослые так часто хвалят её: «Какая девочка хорошая! Золотко!» Знаем мы это золотко!
Вскоре малыши опять запросили есть, мы тоже присоединились к столу. Помидоры исчезали с такой быстротой, что я забеспокоился: пожалуй, скоро дойдёт очередь до пряников.
Потом Натка отпросилась погулять на палубе с Ленчиком. Надо же и малышу подышать воздухом. Вслед за ней вышел и я. Братцы, сидевшие за шахматами, просили меня поиграть с ними, но мне хотелось побыть одному. Странное дело, я пока что не чувствовал каникул: всё время на мне лежали разные обязанности.
Я побродил по пароходу, потолкался среди людей, долго смотрел в окошечко машинного отделения, потом пробрался на нос. И вдруг, к ужасу своему, увидел Ленчика, стоявшего у самых перил и смотревшего в бурлящую у борта воду. Натки возле него не было. Я представил себе, что малыш мог свободно упасть в воду, и по спине моей пробежали мурашки.
Схватив братишку на руки, я выяснил, что Натка оставила его на минутку и пропала. Я отыскал её на корме. Она стояла с какой-то девчонкой и весело щебетала. Я гневно прошипел:
— Как же ты Лёньку одного оставила? Совсем соображения нет! А если б он упал?
Девочка с любопытством поглядела на меня и иронически поджала губы. Я сунул малыша Натке и, злой до невозможности, отправился в каюту. Братцы снова усердно соблазняли меня шахматами, но я взял книгу. Однако чтение не отвлекло меня от мысли, почему Натка не возвращается. Боится, наверно, стыдно. Наконец я не выдержал и пошёл за ней.
Натка прохаживалась по коридору с Ленчиком на руках и мурлыкала ему песенку. Она явно устала от тяжёлого малыша. Тут я догадался, как проучить её. Строгим голосом я спросил:
— Что же будем делать, Наташенька?
Таким голосом разговаривает наш физик с провинившимися. Натка исподлобья глянула и угрюмо спросила:
— Маме сказал?
— Нет, — ответил я, гордясь своим великодушием, — Я сам объясню тебе, какой проступок ты совершила…
Но моя исправительная беседа не состоялась, Наткино лицо внезапно засияло, она презрительно фыркнула в мою сторону и величественно проследовала в каюту.
Я оторопело глянул ей вслед и тут услышал, как проводница сказала какой-то женщине:
— Вот девочка! Золото! Семья у них большая, мальчишки — озорники, пассажиры жалуются на них, а девчонка — матери первая помощница. И малыша нянчила, ходила тут!
Я вздохнул. Есть ли на свете справедливость после этого?
5. Неприятности
В каюте меня поразила перемена в Степаниде Поликарповне. Сердитая и неразговорчивая утром, она сидела сейчас у столика и, оживлённо жестикулируя, что-то рассказывала маме, то и дело повторяя горделиво: «У нас в больнице», «В нашей больнице», «Коллектив нашей больницы», и всё в том же роде.
Я всегда относился к врачам с большим уважением. Хотя сам я не собираюсь стать медиком, но люди медицины, «люди в белых халатах», как о них часто пишут в газетах, всегда казались мне людьми особенными. И, узнав, что Степанида Поликарповна относится к их числу, я проникся к ней почтением.
Может быть, я и ошибаюсь, но из всех врачей хирург — наиболее почётная профессия. Я тут же решил выяснить: а вдруг Степанида Поликарповна и есть хирург? Пока она говорила, я внимательно вглядывался в её руки. Кисти у неё были широкие, но пальцы длинные, тонкие, и мне показалось, что именно такими, как я читал об этом в книгах, должны быть пальцы хирурга. Дождавшись первой же паузы в её бурной речи, я спросил:
— Вы, наверно, Степанида Поликарповна, хирург, да?
Она вдруг побледнела, вскинула голову и сказала совершенно другим тоном, как-то даже высокомерно:
— А какое это имеет значение?
И тут же стряхнула, потом сдула пылинки со своей постели, величественно легла, подложив руки под голову и устремив взгляд в потолок. Мама укоризненно посмотрела на меня. Я пожал плечами. Иди знай, что с самым невинным вопросом попадёшь впросак. А Дарья Филипповна успокоительно сказала маме:
— Ну что вы на хлопца дывытесь? Це вже наша Степанида Поликарповна дуже обидчивая. Нянечкой в больнице работает, а як кто спытае, так серчае…
Степанида Поликарповна не удостоила ответом это замечание, и на некоторое время в каюте установилась тишина, прерываемая лишь сопением и вознёй Женьки и Саньки в углу. Но на братцев тишина действовала не успокаивающе, а наоборот. Санька вскоре поднял голову и оглядел всех.
— Ма-ам, поесть бы! — жалобно протянул он, подходя к столику.
— И мне! — как обычно, мгновенно повторил за ним Женька.
Мама вопросительно глянула на Натку, та кивнула головой, что не возражает. Я тоже сделал вид: как все, так и я. Мама вздохнула и потянулась за провизией. На столик опять постелили газету, на которой появились остатки жареных уток, яйца, помидоры и хлеб. Видя, как мы уминаем всю эту снедь, мама сказала:
— Кажется, я немного не рассчитала. Придётся завтра переходить на питание в ресторане… — Она помолчала, ещё раз обследовала сумку с продуктами и добавила: — Остались одни пряники…
— Давай, мама, их на завтра оставим, — пробормотал я, боясь, что кто-нибудь из братцев сейчас заноет: «Пряничка!»
— Я так и думаю, — ответила мама и, видя, что аппетит в основном удовлетворён, сказала: — Ну, а теперь я закушу…
Наша мама жить не может без острой пищи. Поэтому селёдка, лук, солёная капуста — словом, что-то острое обязательно присутствует в её обеде. Обычно мы довольно равнодушно на это смотрим, но на этот раз вынутая из пергаментной бумаги селёдка произвела неожиданное впечатление. Все взоры приковались к ней. А селёдка оказалась, как на грех, очень аппетитной… И не успела мама надкусить первый кусок, как Ленчик сказал:
— Я тоже хочу кусать селёдку…
Мама отрезала ему узенький кусочек я глянула на братцев. Они не запросили, но смотрели так умильно, что мама молча отрезала и им по кусочку, потом глянула на нас с Наткой и отрезала ещё два куска.
Селёдка была отменно вкусной: малосольной, нежной, жирной, прямо-таки тающей во рту. Все были довольны. Но мама ещё не успела доесть, как Санька потребовал пить. Мама велела Натке достать из рюкзака эмалированную кружку. Однако ни в этом, ни во втором рюкзаке кружки не оказалось.
И тут мама наконец рассердилась и долго выговаривала Натке, которой было поручено это дело. Натка понуро молчала. А братцы, почуяв неладное, сейчас же воспользовались случаем.
— Тут в коридоре бачок с водой и кружка, — сказал Санька, — я пойду напьюсь, мама?
— И я, — вторил ему тоненький голосок Женьки.
— Ну вас! — гневно воскликнула мама. — Никогда не дадут поесть спокойно! Идите куда хотите, оставьте меня в покое.
Санька с Женькой выскользнули, как угри, в коридор. Опять в каюте стало тихо. Мама ела, то и дело поглядывая на дверь. Но братцы не спешили. Мама собрала всё и поднялась за ними. Но в этот момент в коридоре раздался шум, крик, и не успели мы выскочить, как дверь каюты распахнулась, и давешний толстый пассажир из третьей каюты ввалился к нам, держа братцев за шиворот.
— Уймите своих сорванцов! — сердито забасил он. — Вздумали обливаться, целую лужу там нахлестали!
Он подпихнул мальчишек и вышел. Мама плотно сжала губы и поставила Саньку лицом к одной стенке, между полками, а Женьку — к другой стенке. Потом велела Натке пойти вытереть лужу. Натка хмуро вышла, а я сделал вид, что поглощён книжкой. С этими братцами действительно ни минуты покоя…
Не более пяти минут простоял Санька молча, потом повернул плутоватое лицо с чёрными большущими глазами и тихонько так сказал:
— Ма-ам, в туалет хочу!
— Стой без разговоров! — сказала мама, не отрываясь от газеты.
Санька сморщился, будто ему уже невмоготу. — В туалет хочу! Ой, в туалет хочу!
— И я! И я! — пискнул Женька.
Стараясь быть спокойной, мама сказала:
— Миша, проводи их, ты ж видишь, одних их отпускать нельзя…
Натка вернулась и сказала, что проводница тоже рассердилась и не позволила ей вытирать, но предупредила, что в другой раз пожалуется штурману. Мама снова погрозила братцам. А я отложил книжку и повёл их в туалет. Я ждал их в коридоре. Они не задержались, и мы скоро вернулись в каюту. Но буквально вслед за ними влетела проводница и свирепо воскликнула:
— Опять весь коридор заследили! Окромя ваших, никто не сделает! — Она подскочила к Саньке и схватила его за ногу. — Показывай сандаль! Ну, так и есть, всю грязь притащили! — и так же стремительно выбежала из каюты, чертыхаясь и кляня всё на свете.
Я думал, что мама немедленно всыплет обоим, но её долготерпение оказалось неистощимым. Она подошла к братцам и сказала спокойно и властно:
— Раздевайтесь и ложитесь! Больше до самого приезда не выпущу вас из каюты!
Мальчики сникли, но повиновались беспрекословно, понимая, что можно заработать ещё более строгое наказание. И когда они улеглись, в каюте опять стало слышно журчание воды за бортом и мерное дрожание палубы от неустанной работы судовых машин.
Я держал раскрытую книгу, в руках, но мысли мои были далеко от Оливера Твиста. Смутные думы о будущем бродили в моей голове. Я очень люблю историю, мне кажется, что нет на свете ничего более интересного, чем открывать во всех подробностях прошлое человечества. И, мечтая о такой работе, я перебирал в памяти любимые исторические романы и думал о том, как много героических страниц прошлого ещё ждёт своего открывателя.
А в это время Дарья Филипповна вполголоса выражала своё сочувствие маме.
Ведь это же адский труд — растить пятерых детей. Мама отвечала немногословно, говоря, что детям на пароходе негде развернуться и оттого они балуются. Вдруг раздался требовательный голос Лёнчика:
— Пить хочу!
Я повернул голову. Мама спросила разрешения у Степаниды Поликарповны, взяла её стакан и велела Натке принести воды. Малыш привстал, обхватил обеими ручонками круглый стакан и жадно приник к нему губами. Но не успел я опустить глаза на страницу Диккенса, как раздался стук и звон. Осколки стакана запрыгали по полу. А у Ленчика задрожали губёнки, он всхлипнул и заплакал, вытирая ручонкой глаза:
— Стакашечка! Хочу снова стакашечку!
И вся его поза, и слёзы, и жалобный голосок выражали такое неподдельное горе, что неприятность с разбитым стаканом сразу померкла. Степанида Поликарповна неодобрительно поглядывала то на нас, то на Лёньку, то на разбитый стакан. И я подумал, что, будь она нашей мамой, не миновать бы лупцовки и Лёньке и нам.
Мама собрала осколки, послала Натку за веником и велела мне сходить в буфет, чтобы отдать Степаниде Поликарповне.
Буфетчика я видел ещё в момент посадки. Его невозможно было не заметить. Это был самый настоящий морской волк. Он был в полной капитанской форме (сначала я принял его за капитана), в зубах у него торчала огромная прокуренная трубка, седые усы запорожца свисали у него до подбородка. Какой-то матрос с мешком на плече, спеша, споткнулся о канат и чуть не упал. Буфетчик засмеялся, и его отвислый круглый живот весело заколыхался. Ну прямо как Тарас Бульба.
Он внимательно выслушал меня. Потом живот его заколыхался, он густо и зычно захохотал:
— Эхе-хе! О це штука! Ну и ну! — А отсмеявшись, сказал: — Отчего ж не помочь, хлопчик, я всегда людям помогаю… — и ушёл.
Подошла Натка, и мы стали дожидаться буфетчика. Наконец он вынес стакан и, протягивая мне, сказал:
— Полтинничек всего. Недорого, государственная цена.
— Как полтинник? — ахнула Натка. — Да он всего шесть копеек стоит, стакан!
— Ну, деточка, это же особый стакан, буфетный. Ты ж знаешь, буфетное всегда дороже.
Мне было всё понятно, но возвратить стакан Степаниде Поликарповне тоже необходимо, и потому я вынул полтинник.
— Вы, детки, если что, приходите, — ласково напутствовал нас буфетчик. — Я людям завсегда помогу…
Возвращаясь, я предупредил Натку, чтоб не говорила маме, сколько мы заплатили. Когда приедем, я отчитаюсь в деньгах, которые мне дала мама, а сейчас, при Степаниде Поликарповне, не стоит.
Мама успела уже успокоить Ленчика, он сидел на столике и, сонно качая головкой, таращил глазёнки в окно. Я демонстративно поставил стакан не на столик, а на полку Степаниды Поликарповны, чтобы показать, что мы ничего не должны ей.
Завечерело. Я лёг на полку, а Натка подсела к братцам, нетерпеливо ёрзавшим на своих полках.
— Давайте сказки рассказывать по картинкам, — сказала она. — Женя, ты первый! Начинай!
Женька окинул взглядом развешанные по стенам картинки и смущённо хихикнул:
— Да ну его! Я не знаю…
— Как это «не знаю»? — настаивала Натка. — Ты ж видишь, что нарисовано, вот и рассказывай! Давай постарайся. Потом Саня расскажет, потом я, потом Миша…
«Нет уж, только не я, — подумал я, со страхом вспоминая, как всю зиму братцы преследовали меня, требуя рассказывать им сказки. — В каникулы я не обязан сочинять».
Женя привстал, опёрся на локоть и, глядя на картинку, на которой были нарисованы два хоровода, начал тянуть:
— Вот это… э-э-э… Вот, значит… э-э-э-э… жили-были девочки… э-э-э… Захотели они играться… э-э-э… Встали в кружок и стали плясать… э-э-э… Вот и всё…
Продолжать дальше было свыше его сил. Однако Натка похвалила его и за это. Женька засиял от похвалы и уставился на братца. Санькин рассказ был более связным и длинным:
— Жили-были дети… в общем, мальчики. Ну, значит, пошли они в лес. Ну, стали там в кружок и давай плясать. А тут вон тот мальчишка вон тому как смазнёт… А тот этого в ухо… А большой их разнял…