Секунду-другую «Яков Воробьев» шел рядом с «Соколом», как равный с равным, а потом стал обгонять его. Пассажиры что-то кричали, махали руками сокольцам. Геннадий не удержался и, выскочив из рубки, тоже замахал фуражкой. Повернувшись назад, он чуть не налетел на рулевого Агафонова, неистово махавшего свернутым в трубку листом бумаги вслед удалявшемуся пароходу.
— Дружок на «Воробьеве» служит, — сказал Агафонов Геннадию и улыбнулся: — Во-он на корме стоит.
— Объявление о завтрашнем концерте? — спросил Геннадий, прикасаясь рукой к жесткому листу бумаги.
— Не угадал. — Агафонов вошел в рубку и направился прямо к столику, — Вставай, Кузьма, хватит спать!
Но Кузьма и не думал вставать. Он лишь лениво глянул на рулевого и тотчас прикрылся лапой: его ослепило солнце.
— Экий лежебока! — Агафонов отнес лоцманскую карту вместе с котом на скамейку и неторопливо развернул на столе свой шуршащий свиток.
— Что это у тебя? — спросил Давыдов.
— Да вот… хочу посоветоваться, — как можно небрежнее обронил Агафонов и умолк.
Склонившись над столиком, он прикалывал углы бумаги кнопками. Кнопки все что-то ломались: не то они оказались плохими, не то рулевой слишком сильно вдавливал их в крышку стола. Наконец он разогнул спину и повернулся к Давыдову.
— Скажи, Давыдов, ты не ломал себе голову над тем, чтобы придумать такое… ну, приспособление, что ли, такое, которое облегчило бы сплав большегрузных плотов?
Тонкие губы штурмана тронула улыбка.
— Особенно в местах с сильным свалом воды нам сейчас туго приходится. Еле успеваем вовремя оттаскивать концы плота от яра, — продолжал Агафонов, не глядя на Давыдова. — Я и стал задумываться: а что, если нам укоротить трос, за который мы ведем плот… ну, хотя бы на одну треть? Не легче ли тогда будет управлять плотом? Как ты думаешь?
— Так, так… А это что за грамота на столе?
— Схема… В жизни все это, конечно, сложнее…
— Постой-ка за штурвалом.
Агафонов встал к штурвальному колесу, а Давыдов подошел к столику. Геннадий последовал за ним.
«Это Любина работа, — подумал Геннадий. — Она в красном уголке чертила».
На листе бумаги черными жирными линиями была нарисована Волга — участок пути Зольное — Ундоры. На схеме были начерчены и острова, и песчаные мели, и перевалы, и свальные яры, и обстановочные знаки — все как есть в действительности. А по фарватеру шел «плотокараван»: «буксирный пароход», сделанный из листочка отрывного календаря, и прикрепленный к нему нитками «плот» — дощечка от разломанной спичечной коробки. Такой же «плотокараван» находился в запасе — на углу листа.
— У одного из твоих «судов» трос короче? — спросил Давыдов. — Так, так… Решил новаторством заняться? Интересно. — Штурман поглядел на трап. — Как будто еще никто не осмеливался укорачивать трос? Его длина всегда равнялась ширине плота…
— Возможно, и никто. — Агафонов упрямо наклонил голову. — Но ведь никто до нас и не водил такие плоты!
На мостик упругим шагом поднялся Глушков. На секунду он задержался в дверях рубки, окидывая всех сосредоточенным взглядом, потом подошел к скамейке, сел.
В рубке воцарилось неловкое молчание. Но вот Давыдов как-то боком отодвинулся от столика и сказал:
— Не хотите ли взглянуть, Сергей Васильич? Агафонов сейчас принес.
Капитан молча приблизился, наклонился над схемой. Давыдова, начавшего было давать объяснения, он жестом попросил замолчать. Агафонов закурил самокрутку, но тотчас смял ее в кулаке.
Глядя на Агафонова, Геннадий подумал: «Смотри, как волнуется, даже губу закусил. А не разнесет ли его капитан?» Но, к удивлению Геннадия, Глушков не «разнес» Агафонова. Он снял фуражку, поворошил начинающие седеть волосы и с расстановкой произнес:
— Да-a, есть над чем поразмыслить…
— Конечно, Сергей Васильич, подумать тут есть над чем! — тотчас согласился стоявший за спиной капитана Давыдов.
— Вот как решим, Михаил: завтра на производственном совещании обсудим твое предложение. А схему свою оставь пока здесь: пусть и другие познакомятся. — Глушков осторожно расправил пальцами помятый угол схемы и, помолчав, добавил, обращаясь к штурману: — Иди, Давыдов, ты свободен.
Юрий не сразу заметил, как из пролета на корму вышли Вера Соболева и Агафонов. Вера шла первой. Она смущенно и радостно улыбалась, а чуть позади нее вышагивал рулевой, и выражение лица у него было такое, будто он что-то потерял.
— Нет, нет, и не проси, Миша. Я петь не стану. — Вера потупилась. — Это Зинаида все выдумала, будто я хорошо пою… Ты лучше свою Любу попроси. Она, сказывают…
Вера замолчала и отвернулась.
Агафонов взял девушку за руку так осторожно и бережно, точно это была не рука, а хрупкий сосуд, и, слегка наклонившись к ее оттопыренному, как у Жени, уху, розово горевшему на солнце, сказал, по мнению Юрия, совсем униженно:
— Ну, Вера, ну нельзя же так! Или ты хочешь, чтобы с треском провалился концерт? И при чем тут Люба?
Вера чуть покраснела и высвободила руку. Михаил снова отступил назад, и так они шли прямо на Юрия, совсем не замечая его, словно вдруг ослепли.
Юрий не успел убрать с дороги весло, и девушка с равнодушным видом перешагнула через него и пошла дальше. За ней с таким же равнодушным видом через весло шагнул и Агафонов. Юрий смотрел на них и не верил своим глазам. Вере Юрий еще прощал такое равнодушие — она девушка, ее, наверное, больше интересуют тряпки, — но Михаил! Как он мог пройти мимо, ни словом не обмолвившись о весле, которое он, Юрий, делал с такой любовью? Разве это не Михаил еще сегодня утром сомневался, справится ли Юрий с порученной работой?
А Соболева и Агафонов, обогнув корму, прошли мимо камбуза с настежь распахнутой дверью и скрылись в следующем пролете.
«Прямо-таки все помешались на этом вечере самодеятельности! — обиженно подумал Юрий, пригоршнями бросая в ведро еловые стружки. — А эта Соболева… ничем не лучше Женьки. Артистку из себя корчит! А я бы на месте Михаила все равно не стал бы ее упрашивать. Хочет — пусть поет, не хочет — как хочет».
Он примял большим смуглым кулаком стружки, вылезавшие из ведра, взял его за дужку и пошел в камбуз.
«Завтра покрашу весло, — грешил Юрий. — Сегодня никакой охоты нет».
Вот и судовая кухня. У раскаленной плиты с булькающими кастрюльками и шипящими сковородками стояла Люба Тимченко.
— Принимай, хозяйка, стружки на растопку! — сказал Юрий, заглядывая в дверь.
Но Люба не оглянулась. Она прижимала к губам скомканный носовой платочек, словно боялась разрыдаться, и молчала.
— Люба, что случилось? — Юрий прямо с ведром вошел в камбуз. — Ты не захворала?
Девушка затрясла головой, всхлипнула:
— Борщ… борщ я пересолила…
Юрий выронил из рук ведерко, и оно со звоном грохнулось о железный пол. Тугие колечки стружек вприпрыжку покатились в разные стороны.
Люба вздрогнула, глянула на Юрия большими, полными слез глазами и вдруг улыбнулась:
— Экий же ты неуклюжий!.. Иди, иди! Я сама соберу.
Выпроводив Юрия из камбуза, она захлопнула дверь.
Юрий посмотрел вправо, и глаза его вдруг так и просияли. У двери в машинное отделение одиноко стояла Женя и нервно перебирала пальцами поясок нового платья, в которое она принарядилась, отправляясь с сестрой на «Сокол».
«Женя, ты чего тут стоишь?» — чуть не сорвалось у Юрия с губ. Но он тотчас отвернулся и торопливо — через силу — зашагал прочь.
Придя на корму, он опустился на чугунный кнехт у самого борта. Он долго сидел не шелохнувшись, уставившись на сверкавшую внизу воду, и щеки его все еще горели жарким румянцем…
Перекаты
Показались Балымерские острова. К небу тянулись острыми верхушками осины, чувствовавшие себя здесь полноправными хозяйками. Много было на островах и прямоствольных тополей, старавшихся выставить себя напоказ. Кое-где мелькали березки, нарядные, кокетливые. А вся опушка заросла непролазным вербовником.
Геннадий глядел на Балымерские острова и думал: вот бы где побродить денек-другой! Казалось, ничего не должно было беспокоить капитана при виде этих островов, радующих глаз своими девственными зарослями, но почему-то Глушков, весь как-то подобравшись, начал тревожными гудками вызывать бакенщика. Бакенщик приплыл на широкогрудой, устойчивой лодке «Сазан», чем-то и в самом деле напоминавшей здоровяка сазана.
Они встретились как старые знакомые. Бакенщик, поздравив капитана с большим рейсом, угостил его каким-то особенным, собственной посадки, табаком-самосадом, и они оба, прежде чем начать деловой разговор, выкурили по самокрутке.
Геннадий внимательно разглядывал этого худощавого, сутуловатого человека. На лацкане его пообносившегося пиджака была прикреплена орденская ленточка.
«За что его орденом Трудового Красного Знамени наградили? — думал Геннадий, вертясь вокруг бакенщика. — Неужели за фонари, которые он зажигает и гасит?»
Докурив самокрутку, капитан обратился к бакенщику с таким вопросом:
— Скажите, Николай Иваныч, сколько воды на Средне-Балымерском за красным бакеном?
— Два с половиной метра.
— Надо убрать бакен, а то плотом сшибем. Судовой ход в том месте узок.
— А у меня Григорий туда отправился. Снимет.
— А на Нижнем перекате сколько водицы?
— Совсем сухо, Сергей Васильич.
— А поточнее?
— Один девяносто. Никак не больше.
Капитан, встретивший бакенщика радушной улыбкой, теперь уже не улыбался. Он взял с полки бинокль и внимательно смотрел на медленно приближавшиеся острова.
Фарватер — полоса водного пути, по которому идут суда, — проходил между островами. Здесь-то, видимо, и начинались опасные для судоходства Средне-Балымерский и Нижне-Балымерский перекаты. Особенно их побаивались суда-плотоводы. Плот надо было провести по узкому, извилистому ходу, огороженному красными и белыми бакенами. Вода в этом месте то устремляется в проран — промоину горного острова, — и «голову» плота, того и гляди, могло затащить на осередок — подводную песчаную отмель, начинающуюся за островом, то она вдруг вся скатывалась в левобережный Сергиевский яр, и тогда уж надо было остерегаться лугового берега и оттаскивать плот подальше, на середину.
Стоявший у штурвала Агафонов, так же как и Глушков, напряженно смотрел прямо перед собой на праздничную, в неистовом блеске Волгу, на светлую веселую зелень островов и время от времени слегка повертывал штурвал то вправо, то влево.
Уловив нужный момент для взятия курса на Средне-Балымерский перекат, Глушков повернулся к открытому окну рубки и проговорил:
— Бери левее, Михаил.
Замелькали ручки штурвального колеса, и «Сокол» начал медленно поворачиваться к луговому Балымерскому острову, окаймленному песчаной отмелью.
А на плот, размахивая флажком, капитан передал распоряжение, чтобы опустили средний лот.
— Это вы чего там наколдовали? — пошутил бакенщик, сутулясь.
— Сейчас средний лот опустят, — сказал Глушков, передавая Геннадию флажок. — Плот выровняется и пойдет прямо. Ни влево, ни вправо не будет раската. Вот и все колдовство!.. Из пароходства обещали нам к этому рейсу радиотелефон доставить для связи с плотовой командой, да так и не привезли. — Капитан чуть усмехнулся. — Не зря говорят: «Обещанного три года жди!»
— Мудреное это дело — плоты водить, — посочувствовал Николай Иваныч. — Пока ведешь его до места, сколько, чай, горюшка-то всякого хлебнешь! Это у меня вот не работа, а масленица: зажег под вечер фонари да и отдыхай себе до утра…
— Знаем, какая масленица! — перебил его Глушков. — Самое кляузное место эти ваши перекаты. Ни днем ни ночью от них покоя нет.
Бакенщик напоследок снова угостил самосадом Глушкова, сам скрутил козью ножку и стал прощаться:
— Бывайте здоровы! И чтоб с полной удачей на стройку прибыть. — Он оглянулся на плот и добавил, покачивая головой: — Экую махину зацепили! Всей Волге на диво!
Когда бакенщик спустился на нижнюю палубу, Геннадий бросился за ним.
— Постойте минуточку, — заговорил он впопыхах, робко тронув за локоть бакенщика, уже собиравшегося перелезать через поручни.
Тот остановился.
Геннадий оглянулся направо, налево и, волнуясь, спросил как можно вежливее:
— Скажите, пожалуйста, вам много пострадавших пришлось спасти?.. Ну, от разных аварий во время штормов.
— Тоже ведь выдумал — аварии! Да у меня, если хочешь знать, ни одного такого случая не было.
— А я думал… думал, вы орден за это самое… за свою работу получили.
— Ты угадал: за работу получил. Я, парень, почитай, чуть ли не с первых дней Советской власти в бакенщиках хожу. Как вернулся с гражданской, так и осел тут, на этих перекатах. За то самое, что ни одной аварии не случилось на участке по моей вине, правительство и награду мне дало. А ты как думал? За аварии мне орден-то дали?
И Николай Иваныч добродушно засмеялся, наклонился и обнял Геннадия за плечи жилистыми руками.
— А поедем-ка ко мне в гости на недельку? — сказал он. — И уж чем я тебя только не угощу: и медком прошлогодним сотовым, и пирогами со всячинкой, и ушицей стерляжьей. С Григорием рыбачить махнете на острова, в ночное закатитесь с колхозными ребятами. И купаться будешь вдоволь… У нас тут пески такие — ни на одном курорте эдаких не сыщешь! Поехали? А как ваши будут обратно вертаться, я подвезу тебя на судно. Ну как, по рукам?
— Что вы! Мне сейчас никак нельзя, — несмело проговорил Геннадий, освобождаясь из объятий Николая Иваныча.
Усевшись в лодку, бакенщик сдернул с лысеющей головы фуражку, помахал ею и взялся за весла. Он выгребал навстречу другой лодке — лодке сына, такой же приземистой, широкогрудой. Над этой лодкой возвышалась красная пирамида бакена с громоздкой, тяжелой крестовиной. Теперь Геннадию стало понятно, для чего бакенщики делали такие устойчивые лодки. Вероятно, им частенько приходится вваливать в одну лодку даже по два бакена. И это случается не всегда в тихую погоду.
Во второй лодке сидел белоголовый паренек с загорелым дочерна на солнцепеке лицом. Это и был Григорий, младший сын Николая Иваныча. С кормы, из-за бакена, выглядывала другая такая же обгорелая рожица, вероятно, дружка Григория. Оба паренька глядели на пароход во все глаза, не мигая. Казалось, их сияющие взгляды говорили: «Эх, и завидуем мы вам!»
Прислонившись спиной к передней стенке рубки, Юрий смотрел вперед на красные и белые бакены, двумя цепочками пересекающие Волгу от правого берега к левому. Неподалеку от него сидел на скамье Геннадий и тоже не спускал глаз с бакенов.
Теперь фарватер резко уклонялся к луговому берегу, по направлению к Сергиевскому яру, в который устремлялось быстрое течение. Требовалось провести плот так, чтобы его корма не раскатилась и сильный свал воды не затащил ее в яр — бурлящую котловину с пунцовевшим вдали, круто обрывающимся берегом. Пароходу надо было все время идти вдоль красных бакенов. Лишь тогда плот мог пройти параллельно яру, и раскат его уменьшился бы.
На виске у Юрия рядом с набухшей синеющей жилкой сидел шальной комар, не боявшийся даже жары, и жалил, жалил нестерпимо. Но Юрий ничего не чувствовал. Он с затаенным волнением думал о том, сумеет ли капитан провести огромный плот через Нижне-Балымерский перекат.
Глушков зорко следил за курсом «Сокола», наблюдал в бинокль за плотом. Изредка он отдавал Агафонову короткие приказания:
— Право руля… Так держать!
По-прежнему немилосердно палило солнце. В синем кителе, застегнутом на все пуговицы, капитану будто бы не было жарко. Он все время находился в движении. Он то стоял на левом мостике, поглядывая на чешуйчатую рябь, клином протянувшуюся по поверхности реки от Малого Балымерского острова чуть ли не до парохода, и думая о том, насколько еще можно приблизиться к этой предательски красиво серебрившейся ряби, то крупным шагом направлялся на правый мостик и устремлял свой настороженный взгляд на корму плота.