«Точно ли я все рассчитал? — говорил этот взгляд. — Вовремя ли взял курс на красные бакены?»
Еще раз взглянув на огромный плот, занявший весь судовой ход, капитан снова возвращался к левому борту.
Вдруг он остановился напротив Юрия:
— Видишь, Панин, должны жаться к красным бакенам. А правильно ли это? Не подстерегает ли нас тут другая опасность?
— Близко тоже нельзя, — рассудительно сказал Юрий и прихлопнул на виске комара. — «Сокол» сам может сесть на мель.
— Верно. Тогда, спрашивается, как избежать этого?
Юрий снова подумал:
— Надо применить наметывание — измерение глубины проходимого участка.
— Тоже верно. — Капитан перевёл взгляд на Геннадия, сидевшего на скамье. — Ну-ка, Жучков, беги вниз и возьми наметку с правого борта.
— Есть, Сергей Васильич!
Низко на лоб надвинув фуражку и ни разу не взглянув на Юрия, Геннадий побежал к трапу.
Подойдя к поручням, Юрий заглянул на нижнюю палубу.
«Только бы не упустил наметку, — подумал Юрий, на минуту забывая о ссоре с товарищем. — А то… просмеют парня на все судно».
Геннадий уже взял длинный тонкий шест с черными и белыми полосками — делениями — и стал заносить его концом вперед.
«Так, — с одобрением кивнул Юрий. — Теперь опускай вертикально… Молодчина!»
Опуская шест в воду, Геннадий перегнулся через борт.
«Смотри, дуралей, не кувыркнись вниз головой», — мысленно предупредил его Юрий.
— Не маячит[2]! — протяжно прокричал Геннадий, вынимая из воды гнувшийся шест-наметку. От натуги и усердия он даже покраснел.
При следующем измерении наметка тоже не достала дна. Стоя на мостике, Глушков оглянулся назад, в сторону рубки. Он ничего не сказал, но Агафонов, без слов поняв капитана, повернул штурвал. «Сокол» слегка подался вправо.
Минут через пять Геннадий прокричал новое показание:
— Под табак!
Юрий улыбнулся, вспомнив происхождение этого термина.
Когда-то в старину купеческие баржи по Волге водили бурлаки. Каторжным был этот труд. Потащи-ка изо дня в день навстречу течению тяжелую посудину! А идти приходилось не по ровному месту: где по песку, где по камням, а где и по воде, чтобы мель обойти. Чтобы не замочить кисеты с табаком, бурлаки на веревочке на шею их вешали. Когда вода доходила переднему бурлаку до кисета, он кричал на баржу: «Под табак!» И на барже правили ближе к берегу. С тех самых времен и говорят так.
Теперь, когда матрос кричит «под табак», это значит, что наметка хотя дно и достает, но все ее деления находятся под водой.
— Шесть с половиной! — донеслось снизу.
Когда наметка показала пять с половиной футов, капитан махнул рулевому рукой, и пароход стал отходить от мелководья.
Но вот мель кончилась — прошли последний красный бакен, и с капитанского мостика последовала команда прекратить наметку.
Теперь внимание всех было приковано к плоту. Он постепенно сваливался в Сергиевский яр.
Юрий сбегал в кубрик за биноклем, навел его на плот. Отчетливо была видна корма с домами, медленно приближавшаяся к обрывистому глинистому берегу, возле которого кипела, словно в адском котле, вода.
— Алеша, гляди! — шепотком заговорил Геннадий, обращаясь к радисту Кнопочкину. — Сейчас… сейчас наскочит…
— Помолчи! — поморщился радист, по забывчивости жуя мундштук давно потухшей папиросы.
А корма все ближе и ближе подкатывалась к отвесной осклизлой стене, как бы ременным ямщицким кнутищем исхлестанной рубцами трещин. Из трещин сочились ручейки, вероятно, ледяной подземной воды.
Еще миг — и плот с разлета грохнется о твердый, словно кремень, яр, и тогда…
Юрию страшно было подумать, что произойдет тогда с этой огромной массой рябившего в глазах леса, протянувшейся сейчас широкой и длинной лентой наискосок Волги.
На берегу, над страшным бездонным обрывищем, стояли девушки в ярких сарафанах и кофтах и что-то голосисто кричали, размахивая белыми косынками. В стороне от девушек под курчавым вязом лежал в телеге на свежескошенной траве парень, равнодушный ко всему на свете, и пиликал на гармошке, еле-еле растягивая мехи. В бинокль были видны и потрепанные мехи с лазоревыми цветочками, и ноги парня в пропыленных сапогах, свисавшие с телеги, и чекушка на заднем колесе, выпачканная густой черной мазью.
«И как он может спокойно лежать?» — с ожесточением комкая между пальцами ремешок, мельком подумал Юрий про парня и тотчас забыл о нем, снова направляя бинокль на корму плота.
Кнопочкин потянул из рук Юрия бинокль.
— Я на минуту, — пообещал он и жадно приник к окулярам.
Юрий заслонился от солнца рукой. Но едва он глянул на плот, как в ту же секунду зажмурился, чувствуя что еще миг — и произойдет несчастье: корма налетит на берег Но внезапно Юрия оглушил радостный крик.
— Не задела, не задела!
Это кричал Генка.
— Потише ты, чирок-свистунок! — сказал Кнопочкин и улыбнулся — широко, во все свое некрасивое лицо. — Разминулись с яром!
Юрий открыл глаза.
Плот уже не приближался к страшному яру, нет, он постепенно удалялся от него, и бурлящая полоса воды все расширялась и расширялась между берегом и кормой.
— Ну и ну… Даже при точно рассчитанном курсе и то чуть не столкнулись с яром, — говорил Кнопочкин, возвращая Юрию бинокль. — А вот, если укоротить трос, как предлагает Михаил… тогда, пожалуй, такой опасности не будет.
С мостика сошел капитан. Он только что распахнул китель, и под ним виднелась оранжевая, совсем влажная майка. Глушков обмахивал грудь и голову фуражкой. Обильный пот струйками стекал по его вискам и шее.
— Ну как есть после бани! — сказал он смущенно. — Пока проходили перекаты, и жары будто не чувствовал, а сейчас — поди ж ты… — И, глянув на радиста, добавил. — Значит, ты за укороченный трос? — Он достал платок и усердно принялся вытирать лицо, шею, затылок.
— По-моему, Сергей Васильич, Михаил дельный дает совет, — проговорил, чуть помешкав, Кнопочкин. — Надо бы проверить его предложение.
Геннадий и Юрий с тревогой глядели на капитана: что он скажет?
Но Глушков промолчал.
«Неужели Сергей Васильич против? — подумал Юрий. Посидев полчаса над схемой Агафонова, он стал горячим сторонником укороченного троса. — Эх скорее бы наступил завтрашний день!.. Что-то решат на производственном совещании!»
«Трус, вот кто ты!»
Геннадий не знал, чем ему заняться. Взял в руки свой дневник, чтобы записать события вчерашнего дня, но тотчас отложил его; принялся было читать «Девяносто третий год» Гюго, но, не одолев и страницы, захлопнул книгу. Все было не по душе. Ему будто чего-то не хватало. Но чего? Этого он и сам не знал.
Давила Геннадия и тоскливая тишина кубрика, казавшегося каким-то подземельем, давила так, что ему все труднее и труднее становилось дышать. Особенно невыносимо стало одиночество после того, как сюда на минутку забегал Юрий.
«И зачем я сижу тут как прикованный? — спросил вдруг он себя, очнувшись от немого оцепенения. — Пойду-ка проветрюсь на палубу». И он вышел из кубрика и бесцельно побрел по судну, заглянул в распахнутое окно красного уголка, но там не было ни души, лишь скучающие мухи нудно жужжали, пошел дальше, услышав чьи-то голоса.
Неподалеку от парового брашпиля сидел верхом на стуле голый до пояса Юрий. Он сидел к Геннадию спиной, подставив лицо и грудь солнцу. Рядом с ним стоял кочегар Илья, помахивая тонким красно-сизым прутом. Илья, видимо, только что рассказал какой-то забавный случай — он знал их великое множество, — и Юрий залился звонким, безудержным смехом, еще выше задирая голову.
Геннадий остановился как вкопанный. Он с завистью смотрел на хохотавшего Юрия. Теперь-то Геннадию стали понятны его терзания, теперь-то он знал, чего ему не хватало. Дружбы с Юрием, примирения с ним — вот чего не хватало Геннадию! И будь Юрий в эту минуту один, Геннадий, возможно, и подошел бы к нему и сказал бы запросто, точно они и не ссорились, как он часто делал это раньше: «Юрка, а что я придумал! Хочешь, скажу?»
Но Юрий был не один. Вот он перестал смеяться, похлопал по груди ладонями и с блаженным вздохом проговорил:
— Изжарился!.. Сейчас бы с бушприта — да в воду махнуть!
— А чего тут раздумывать? Возьми и махни, — посоветовал в шутку Илья.
— Солидное дело… прыгни попробуй!
— А что?
— Ничего. — Юрий благодушно усмехнулся. — Ох, уж и мастер ты, Илья, подначивать! Сам будто не знаешь, что прыгать с парохода не разрешается. Выговор в два счета заработаешь.
Илья оглянулся и увидел Геннадия, который не успел спрятаться за угол носовой рубки.
— Генка, поди-ка сюда! — крикнул кочегар. — Ты не слышал, какую тут Юрий клюкву разводит?
Геннадию хотелось бежать, бежать без оглядки, но теперь было уже поздно. Юрий повернулся и тоже смотрел в его сторону, как показалось Геннадию, презрительно и насмешливо.
Геннадий с отчаянной безрассудностью шагнул вперед и, не помня себя, задиристо сказал:
— Ему, Илюша, в жизни никогда не прыгнуть с бушприта. Это он так… для красоты треплется!
— Ты, Генка, помолчал бы. — Юрий примирительно улыбнулся: — Ну, чего нахохлился?
Но спокойствие Юрия, его улыбка привели Геннадия в ярость:
— А еще… болтал, что волю закаливаешь! А сам… трус. Трус, вот кто ты!
Илья хлестнул прутом по голенищу начищенного до блеска сапога и сдвинул брови.
— Трусишь? Трусишь прыгнуть с бушприта? — крикнул Геннадий и, сбросив с себя майку, брюки, кинул их к ногам побледневшего Юрия. — На вот тебе, трус несчастный! — Задыхаясь от гнева, он метнулся к бушприту.
— Куда тебя понесло? — завопил кочегар и побежал вслед за Геннадием.
Проворно, точно кошка, Геннадий вскарабкался на деревянный брус, повисший над водой, и на мгновение застыл, подавшись вперед грудью, как бы еще раздумывая, прыгать ему или нет.
— Генка… Генка! — роняя стул, закричал Юрий.
Но было уже поздно.
У Геннадия екнуло и похолодело сердце, когда он входил последним в капитанскую каюту. Прячась за спины Ильи и Юрия, он глядел исподлобья.
Глушков сидел за столом и пил чай. Он был без кителя, по-домашнему: в белой косоворотке и чувяках на босу ногу. Капитан жил на судне пока по-холостяцки, без семьи. Жена и дочка, ученица девятого класса, должны были приехать на «Сокол» лишь в конце июня.
— Подсаживайтесь, ребята, подсаживайтесь, — сказал Глушков. И сказал это так, будто он и не вызывал к себе ребят, а они сами, по доброй воле, пришли к нему в гости. — Чего стоите? Подсаживайтесь! — снова повторил свое приглашение капитан, наливая в блюдце густой, дымящийся чай.
Стулья стояли вокруг стола, и, когда Илья первым решился сесть, ему поневоле пришлось подойти к столу. Сели и Юрий с Геннадием, сели осторожно, с опаской, точно под ними были не стулья, а раскаленные сковороды.
Геннадий глядел себе под ноги, на пол, покрытый раскрашенным в клетку линолеумом, не отваживаясь поднять глаза.
— А я чайком балуюсь, — сказал Глушков, стараясь не глядеть на растерянные лица ребят. — Не могу без чая жить, да и только! Волгари, они все водохлебы!.. Ну что, выпьете по стаканчику?
И, не дожидаясь чьего-либо согласия, он достал из шкафчика, вделанного в стену, стаканы и налил в них чаю.
— Сахар, конфеты… Пейте, кто с чем любит…
«И чего он все тянет? Уж начинал бы, что ли, скорее!» — с тоской думал Геннадий, упорно продолжая изучать на полу пестрые квадраты.
— У нашего старика Александра Антоныча спина разболелась, — сказал Глушков, глядя в окно, и крупное лицо его озарилось мягкой улыбкой. — Говорит, верный признак: быть ненастью. Я и приглядываюсь, какой будет закат. — Глушков помолчал. — У волгарей много всяких примет на этот счет. Нынче вот на утренней зорьке уж так соловьи распелись! Стою у штурвала и думаю: «Опять добрый денек ожидается». Так оно и вышло. Меня еще отец приучал: «Солнце красно вечером — бурлаку бояться нечего». Погодку, мол, удачливую сулит закат. Или другая вот примета: «Солнце красно поутру — бурлаку не по нутру». Это к тому, значит, что ветер непременно разгуляется. — Неожиданно глаза капитана весело заблестели, и он, чуть усмехнувшись, наклонился через стол к Юрию: — У тебя, Панин, не болят лопатки или, скажем, поясница?
— Что вы, Сергей Васильич, у меня ничего не болит! — засмеялся Юрий и осекся, зардевшись до кончиков ушей.
А капитан, как бы не замечая смущения практиканта, весело продолжал, переводя взгляд на Геннадия:
— А у тебя, Жучков? Тоже ничего не болит? Это хорошо. Как говорят в народе — молодому все нипочем!
Откинувшись на спинку стула, Глушков легонько забарабанил по столу пальцами.
— Смотрю на тебя, Жучков, и товарища юности вспоминаю, — сказал капитан задумчиво и грустно. — Уж очень ты похож на него. Особенно сейчас, при этом свете… Петром звали. Вместе мы с ним после курсов пришли на Волгу в двадцать шестом году. Восемнадцатилетними парнями. И попали, скажу вам, на одно судно рулевыми. На «Хусаина Ямашева». Таких этот Петр способностей был! Просто на диво! Стоило ему, бывало, раз пройти какой-то перекат, и все: в следующий рейс Петру уже ничего не стоило провести тут судно. Вот какой был парень. И до всего-то он допытывался, и все-то ему хотелось знать. Читал много, а лоцманскую карту до последней буковки старался изучить. На другой год Петра в лоцманы перевели. Так думаю — далеко бы пошел человек. Далеко бы! Да произошла нелепая история… и не стало товарища.
— Как не стало? — вырвалось у Ильи.
Глушков словно не слышал вопроса. Он вздохнул, погладил щеку.
— Сергей Васильич, что же с ним случилось? — нетерпеливо спросил Юрий, не спускавший с капитана пристальных глаз.
— Что случилось, спрашиваете? Он всего-навсего прыгнул с бушприта во время хода судна. И плавать был мастер Петр. А затянуло под пароход… и не стало человека.
Вдруг порывисто встал Юрий:
— Сергей Васильич, тут не только Геннадий виноват… Мы с Ильей тоже виноваты. При нас…
— Он неправду говорит, Сергей Васильич! — перебил Юрия Геннадий и тоже вскочил. — Я знал, что Юрка не трус, а только… сам не понимаю, почему все так получилось. — Он запнулся и тихо добавил, опуская голову: — Мы поссорились до этого, и я сердился на него.
— Поссорились? — переспросил капитан.
Геннадий еще ниже опустил голову.
Радиограмма
Бакен покачивался на быстрине у высокого песчаного берега, изрытого стрижами. Он был не белым и не красным, этот обыкновенный бакен, — он был золотым. Природа не поскупилась и тонкой золоченой пленкой покрыла и воду, позолотила и отвесную стену берега в черных точках норок, в которые с разлета ныряли шумливые стрижи. Казалось, что золотой пылью насыщен даже воздух.
Вот к бакену подплыла лодка. Старик бакенщик зажег фонарь, глянув вприщур на еле приметный, совсем бесцветный язычок, и стал свертывать цигарку.
Геннадий вздохнул, отвернулся, посмотрел на правый берег. Там уже разгорался пожар заката, грозивший охватить малиновым пламенем полнеба.
Через несколько минут он вновь поглядел на удалявшийся бакен. Отсюда, с кормы, он был все еще хорошо виден. Теперь уже и на плот, и на бакен, и на воду легли багровые зловещие отсветы. Зато незаметный доселе огонек бакена засверкал так ярко и сильно, точно это горела не простая керосиновая лампа, а звездочка, упавшая с неба.
«Построим скоро гидростанции, и всю эту отсталую технику побоку, — подумал Геннадий. — Нечего с ней нянчиться! Электрические буи по всей Волге заблещут, и к ним уж не надо будет плавать на лодках — вечером зажигать, а утром гасить. Обслуживание будет автоматическое, никакой канители: чик — и горит фонарь! Чик — и потух!»
Бездымное немое пожарище все бушевало над Волгой. И даже когда оно померкло и берега стали погружаться в сиренево-сизую мглу, на западе еще долго догорала, чуть теплясь и все никак не потухая, вечерняя зорька.