Наконец я почувствовала, как мотоцикл тормозит, замедляется и через несколько метров застывает как вкопанный. Неохотно открываю глаза:
— Где мы?
Дилан слезает и держит мотоцикл, пока я с него не спрыгнула. Мы на шоссе, которое тянется вдоль побережья. По одну сторону океан, а по другую — отвесные скалы. Серо-синюю воду корежат ветер и волны, а температура упала градусов на пять. Чайки кружат и кричат над волнами, и мне хочется быть там, рядом с ними.
Пододвинулась к перилам, готовая прыгнуть.
— Макс, подожди.
Внезапно улыбка с лица Дилана исчезает. Он помрачнел, и глаза у него потемнели. На мгновение мне показалось, что он почувствовал, разглядел опасность, готовую вот-вот обрушиться на нас со скалы. Потому что у Дилана не глаза, а два Хаббл телескопа.[3] Его способность видеть все за тридевять земель, чуть не в космосе, — один из маленьких подарков, которыми наградил его безумный создатель-генетик, клонировавший его с какого-то погибшего парня.
— Я недавно здесь пролетал и нашел это место. Ближе к облакам, чем здесь, я нигде на земле не был. И еще… — Голос у него дрогнул. — Я здесь к… Ангелу ближе.
От неожиданности я отшатнулась. Ангел, наша младшенькая. Моя маленькая птаха. На меня нахлынули воспоминания: Ангел ласково гладит Тотала. Ее нежное личико в ореоле белокурых волос. Ее не по-детски серьезные, всепонимающие глаза. Ангел, которую я всегда так любила. А потом… Потом она исчезла в облаке поднятой взрывом пыли. При мысли о взрыве в Париже я содрогнулась.
— Не надо об этом, Дилан.
Он грустно улыбнулся и повел рукой на бескрайний океан, на скалы над нашими головами. Мы одни. Вокруг ни души. Только вода, камни и небо. И мое от горя рвущееся на части сердце.
— Макс, нельзя притворяться, что ее никогда с нами не было.
Внутри меня кто-то словно нажал мою главную кнопку защиты — кнопку ярости и гнева. Я уже готова закричать на него, но он мягко, настойчиво продолжает:
— Нельзя продолжать делать вид, что она никогда не умирала.
Я охнула. Он как будто кинжалом ударил мне в самое сердце. «Все будет хорошо, Макс, все будет хорошо. — Это были последние слова, которые сказала мне Ангел. — Я всегда буду с тобой». Но на самом-то деле все плохо. И ее со мной нет и больше никогда не будет.
— Заткнись, — прохрипела я.
Дилан положил мне руку на плечо. Я отталкиваю его, стараясь вырваться. Но он только сильнее меня держит, только крепче обнимает.
— Нам всем ее нехватает, — шепчет он мне, — нам всегда будет ее нехватать.
И тут меня оглушил дикий, безумный вопль. Я даже не сразу поняла, что это мой собственный голос. Не сразу поняла, что обеими руками сжимаю рубашку Дилана, что прижимаюсь лицом к его груди и отчаянно рыдаю. А он гладит мне лицо и волосы и снова и снова повторяет:
— Я понимаю. Я все знаю. Ты поплачь, поплачь. Мы здесь одни. Тебя никто не увидит и не услышит. Поплачь здесь вволю. Может, легче станет.
Я почти никогда не плачу. За долгие годы я давно приучилась держать эмоции под контролем. Но сейчас во мне словно плотину прорвало. И я реву и реву, пока не заболели наконец от слез глаза и горло. И пока не промокла до нитки рубашка Дилана.
Нет больше моей девочки. Мы пережили с ней и любовь, и предательства, пережили гнев и прощение. И, когда к нам снова вернулась любовь, она ушла от меня. Навсегда. Спасая тысячи людей, она принесла себя в жертву. Больше она никогда-никогда не вернется назад.
И до сих пор я отказывалась в это поверить.
10
Постепенно мои рыдания стихают и всхлипывания становятся все реже и реже. Мне надо оплакать Ангела. И многое, многое другое. Меня покинули моя мама и сводная сестра. И тот, кто называл себя моим отцом. И парень, с которым, казалось, нас навсегда связывало родство душ.
Потому-то я и дала себе волю, потому-то и вывернули меня наизнанку мои слезы. И теперь внутри меня ничего не осталось. Пустота. И все мое горе, всю мою боль я вылила на Дилана.
Я неуклюже от него отодвинулась. При мысли о моем унижении мне становится дурно. Он теперь эти слезы будет мне всю жизнь вспоминать. Истерикой моей попрекать, мол, помнишь, как ты белугой ревела. Больше всего мне хочется сейчас убежать, забраться с головой под одеяло, чтобы никто меня никогда больше не трогал.
Но Дилан по-прежнему смотрит на мое распухшее от слез лицо:
— Помнишь, как Ангел того парнишку из огня в отеле вытащила?
Еще бы мне об этом не помнить. Я как сейчас вижу ее победоносно сияющее чумазое личико. Вижу, как она изо всех сил прижимает к себе мальчонку, как заботливо прикрывает его своими посеревшими от гари крыльями. Моя Ангел, восставшая тогда из пепла.
Я шмыгнула носом.
— Давай пока больше о ней не будем.
Дилан кивает. С минуту он молчит, глядя на океан. В лучах предзакатного солнца его волосы больше не кажутся золотыми.
— Я не знаю, что мне делать с этим горем, — тяжко вздыхает он.
Я удивленно поднимаю на него глаза. Как это он так может все напрямую высказать?
— Почему же ты тогда говоришь об этом? — Я так вымотана, что у меня даже нет сил на него сердиться.
— Я просто не знаю, что еще можно сделать. Внутри меня как узлом все связали. Вот я и думаю, если об этом вслух сказать, может, тогда полегчает? И еще… Я не хочу Ангела… забывать. Я все время боюсь, что если мы о ней не говорим, значит, ее вроде как и не существовало.
Я его понимаю. У меня тоже внутри ком. И он все растет и растет.
— Макс, я никого не знаю, кто бы сильнее тебя был, — говорит вдруг Дилан.
Я мычу и кусаю ногти. Тоже мне, нашел силачку. Я вообще в похвалы обычно не верю. И чем они искреннее, тем больше меня удивляют.
— Честно. Я учусь быть сильным, даже когда просто смотрю на тебя. — Он положил руки мне на плечи. — Но никто не может быть сильным все время. Это я точно знаю. Вот я тебе и хотел сказать, если ты больше не можешь, если тебе когда-нибудь надо стать слабой, ты знай, я за нас двоих сильным буду. По крайней мере, на время.
И он смущенно улыбнулся. Он смотрит мне в глаза с таким доверием, с такой прямотой и надеждой, что я не выдерживаю и отворачиваюсь к океану. Волны внизу разбиваются об утесы, и в воздухе стоит холодная мелкая водяная пыль. Меня начинает знобить.
Пока Клык был рядом, я точно знала: он в нужную минуту всегда мне плечо подставит. Пока он был рядом… Ему никогда не нужно было об этом говорить. А с Диланом все по-другому. У него вечно душа нараспашку. Ни от кого он ничего не скрывает. Самые свои уязвимые места, и те вечно на всеобщее обозрение выставит. И от его честности да прямоты постепенно рушатся все мои годами выстраиваемые защитные бастионы сарказма.
А без них мне и страшно, и неловко.
— Полетели, что ли?
У него в глазах загораются смешливые огоньки. Он прячет ключ зажигания под седло мотоцикла, берет меня за руку и вспрыгивает на парапет.
Я набираю полные легкие воздуха, и мы взлетаем.
11
Внезапно солнце закрыли тяжелые темные облака. Кажется, на всей земле, кроме нас с Диланом, нет ни одной живой души. Крылья поднимают нас все выше и выше, до тех пор пока машины на шоссе не превращаются в крошечных серебристых жуков.
Мы парим в воздухе, ныряем вместе с чайками вниз, туда, где у поверхности воды косяками ходит рыба. Воздух снова наполняет мне грудь. Сердце стучит с новой силой. На руки мне оседает холодная соленая морось, и я снова чувствую себя легкой и живой. Будто с плеч у меня свалился тяжелый груз.
Это Дилан. Не могу не признать, он все-таки здорово мне иногда помогает.
— Что? — перекрикивает он ветер.
— Что, что?
— Ты чего улыбаешься?
Я трясу головой:
— Не знаю. Так просто.
— Знаешь, Макс… — Он опять замолчал.
Описав широкую дугу, мы поворачиваем к дому.
Я вопросительно смотрю на него.
— Знаешь, Макс, я тебя люблю.
Я чуть не упала с небес на землю. Честно, я буквально забыла, что нужно махать крыльями, и бухнулась вниз футов на пятнадцать, пока крылья сами не заработали, помимо моей воли.
— Я знаю только то, что ты запрограммирован меня любить. — Набрав высоту, я снова поравнялась с Диланом.
— Запрограммирован или нет, не важно. А важно, что люблю. И я не верю в любовь без взаимности. Ты, может, сейчас меня еще пока не любишь. Но со временем, я уверен, обязательно полюбишь. Я подожду. Я буду терпеливо тебя ждать.
Я молчу. Так без слов мы и летим, все выше и выше, точно сейчас достанем до самого неба.
12
Больше нет ни дней, ни ночей. Есть только пластиковые трубки, слепящие лампы и приглушенный гул голосов. И боль. Нескончаемая, постоянная боль.
Когда Ангела наконец бросили в конуру, она застонала от облегчения. По крайней мере, здесь нет ни скальпелей, ни склоненных над ней лиц в масках, ни тянущихся к ее телу рук в резиновых перчатках. Она содрогнулась при одной мысли об этих холодных жестоких руках. Только бы ее больше никто никогда не трогал.
Конура ее явно предназначалась для большой собаки. Но подняться в ней в полный рост Ангел все равно не может. Она проводит руками по всем прутьям железной решетки, на ощупь исследуя в темноте клетку, проверяя, нет ли где в углу бутылки с водой. Ее мучают жажда и голод — ее всю неделю не кормили. Только через вставленную в гортань трубку питательный раствор вливали. И горло от этой трубки теперь горит, как в огне. Она забилась в угол клетки. Одного этого слабого движения хватило, чтоб заныло все ее измученное тело. На нем ни единого живого места нет — сплошные синяки да свежие рубцы грубо наложенных швов.
Из коридора до Ангела доносятся неясные голоса, шарканье шагов по линолеуму и скрип колес железных каталок — те самые, невинные вроде бы звуки, которые издавна преследовали ее в ночных кошмарах. Разница только в том, что прежде она от них просыпалась с криком, а теперь все это снова происходит с ней наяву. И кричать она больше уже не может.
Первые дни она вопила, во все горло неустанно и безуспешно звала на помощь. Потом, когда стало ясно, что помощи ждать не от кого, она только, задыхаясь, слабо хрипела: «За что?», «Почему?» В конце концов у нее и на это сил не стало, и она совсем затихла. А они все тыкали и тыкали ее своими иголками.
Ангел всегда про себя знала: она и сильнее, и выносливее, и способнее остальной стаи. Или, по крайней мере, сильнее и выносливее, чем думала про нее Макс. Но ведь она всего-навсего ребенок. Ребенок, у которого вот-вот хрустнут кости. У которого еще немного — и разлетится, разобьется на мелкие кусочки сердце.
Да и сама она, Ангел, совсем разбита. И безнадежно одинока.
Долгое безмолвное рыдание застыло у нее в груди. Подложив под голову какую-то рваную тряпку, Ангел сжалась в комочек в углу конуры.
Но только она заснула, чей-то грубый голос рявкнул у нее над ухом:
— Просыпайся!
Ангела захлестнул дикий ужас. Значит, они снова сейчас ее туда потащат.
Сердце ее отчаянно заколотилось, и она задрожала всем телом. Но усилием воли постаралась взять себя в руки. Не открывая глаз, заставила себя представить, что она дома, что рядом вся ее стая и что это Макс будит ее и сейчас поцелует и обнимет. Ну и что, что Макс вечно командует. Ну и что, что стая вечно в бегах. Любые самые страшные пройденные ими передряги лучше, чем то, что она увидит, стоит ей только открыть глаза.
— Хватит притворяться! Ты не спишь. Тебя выдают показатели твоего мозга!
Не успела Ангел открыть глаза, как ей на голову выплеснули ведро ледяной воды. Взвизгнув, она еще сильнее забилась в угол. Но никакой угол ей не поможет. Она и сама это прекрасно знает.
От холода у нее нестерпимо ломит затылок. Ангел осторожно подносит к нему руку. Там, сзади, пальцы нащупывают маленький выстриженный квадратик и тонкую полоску свежего шрама. С губ у нее срывается жалобный крик: эти гады залезли ей в мозг.
«Макс! Макс! — отчаянно думает Ангел. — На помощь!»
13
— Смотри сюда! Внимательней! — командует ей голос.
Ангел стерла с глаз капли воды, выжала волосы и почувствовала, как по спине с затылка побежали холодные струйки.
Вокруг ее клетки полная темнота. Но Ангел и в темноте все прекрасно видит.
Вдруг в нескольких футах на стене загорается ярко освещенный экран. Беспорядочно замелькавшие на нем кадры внезапно замедлились, и Ангел ясно видит маленького бледного мальчонку со светлыми, почти бесцветными волосами. Он неподвижно лежит на столе, закрытый ослепительно-белой простыней. Он в операционной, понимает Ангел. От этой мучительно знакомой картины она невольно вздрогнула, и каждый шрам на ее собственном теле заболел с новой силой.
Камера наезжает на лицо мальчика. Его рот и нос закрыты маской. Видны только широко открытые глаза. Закрыть их он не может — веки закреплены операционными зажимами.
В глазах его застыл ужас. Тот же ужас, который обуревает сейчас Ангела. Лоб у нее покрылся испариной. Лицо парнишки крупным планом заполняет весь экран. И тут Ангел похолодела: на виске у него она видит три хорошо знакомые ей родинки.
Игги.
Этот ребенок — Игги. До…
Не в силах оторвать взгляд от экрана, она пытается проглотить застрявший в горле ком. Теперь на экране над Игги включили операционные лампы, а вокруг столпились белохалатники. Один из них, в закрывающих пол-лица хирургических линзах, вещает перед камерой:
— Сегодня мы проводим эпохальный эксперимент. Недавно разработанная технология будет применена для хирургической стимуляции сетчатки глазного яблока мутанта. Мы предсказываем, что в результате данной процедуры способность подопытного образца видеть в темноте возрастет по меньшей мере в четыре раза.
Голубые глаза Игги заполняют весь экран.
Ангел лихорадочно трясет головой. Она не может, не в силах на это смотреть. Не хотят же они, в самом деле, заставить ее видеть этот ужас!
Но фильм продолжается, и она как завороженная продолжает смотреть на экран, на то, как скальпель вонзается в Иггин глаз и взрезает его, будто это вареное яйцо, как потом в надрез погружают иглу, как отсасывают кровь…
Эти мясники кромсают Игги, а он стонет все громче, все отчаянней. Мгновение — и его стоны становятся диким животным воплем, разрывающим ей барабанные перепонки.
Его даже не усыпили…
Ангел руками зажала себе глаза. Она больше не может видеть, как ослепляют Игги психованные белохалатники.
— Нет! — кричит она, и ее голос сливается с голосом Игги. — Нет! Нет! Нет!
По экрану пробегает еще несколько скомканных кадров, и в комнате включается свет.
— Это все происходило тринадцать лет назад, — произносит кто-то, кого Ангел не видит. — Техника тогда была примитивной, потому и результаты оказались отнюдь не такими успешными, как мы ожидали.
«Не такими успешными?» — содрогается Ангел. — Полная слепота для них всего-навсего «не такие успешные результаты».
Она в очередной раз пытается прочитать хоть чьи-нибудь мысли в этой камере пыток. Но пространство как будто заполнено ватой, сквозь которую ей не пробиться.
— Видишь ли, Ангел, — вкрадчиво продолжает голос, — наука с тех пор продвигалась семимильными шагами, и те пещерные времена остались далеко позади. Мы освоили новые блистательные технологии, достигли поразительных результатов. На сей раз мы добьемся поставленных целей.
— Нет! — шепчет Ангел. — Ей кажется, она кричит, но голос ее совсем не слушается. — Не надо! Только не это!
Рука в резиновой перчатке схватила дверь ее клетки.
Настала очередь Ангела. Это ее глаза они решили теперь усовершенствовать.
14
— Ари, что ты говоришь? — настороженно поднимает брови Клык. — Разве мы в конце концов не оказались по одну сторону баррикад? Помнишь, как ты спас Макс?