- Я вот у мирового судьи в письмоводителях состою,- заговорил дряблый. - В суде, сами знаете, без приношений не бывает. А меня отец учил: не бери, Алеша, мзды с народа, грех это. И я не беру. Так на двенадцать рублей и существую с женой и дочкой. Зато отец меня уважает. Крестьянин отец у меня. Собрался я в Крым, он свинку заколол, колбаски и сальца мне прислал. Вот я и кормлюсь. Ничего, я доволен. Бог с ними, со всеми князьями да графами. Как-нибудь просуществуем, ничего, как-нибудь... - Он покашлял и опять сказал: Как-нибудь... Ничего...
- Эх, ты, "просуществуем"!.. - укоризненно отозвался учитель и тоже закашлялся.
Он кашлял так надрывно, что Петр даже побежал в дом за водой. Когда учитель пил, зубы его дробно стучали о жестяную кружку.
Потом он затих, и мы все уснули. Ночью, сквозь сон, я опять слышал кашель. Что-то хлюпало, булькало, хрипело, но открыть глаза c меня не было сил.
А утром я увидел, что учитель лежит неподвижно с восковым лицом. Подбородок и рубашка его были в темной, уже запекшейся крови.
Петр сказал:
- Не смотри, Митя, пойдем отсюда. - И увел меня со двора.
На улице я спросил:
- Петр, почему он в крови? Его убили?
- Да, - сказал Петр.
- Кто же его убил?
- Царь.
Я, конечно, и раньше знал, что царь может любого человека и казнить и помиловать, но чтоб царь ходил ночью по дворам и убивал тех, кто его укоряет, - этому я не поверил. Значит, Петр опять сказал так, что его надо понимать по-разному.
В тот же день я увидел царя.
В городе будто все с ума сошли. Люди все бежали и бежали куда-то, а солдаты и городовые становились стеной поперек улицы и не пускали. Мы с Петром попали в толпу и никак не могли из нее выбраться. Вдруг где-то заиграла музыка. Толпа заревела, нажала и поплыла. Петр подхватил меня и посадил к себе на плечо. Толпа вынесла нас на ту улицу, за которой, кроме моря, ничего уже не было. По обе стороны улицы стояли в два ряда солдаты в белых рубахах и в фуражках с белым верхом. За солдатами, тоже в ряд, стояли гимназисты, а за гимназистами разные господа и барыни.
Музыка все играла. Откуда-то беспрерывно несся крик: "Ра-рара-ра-ра!.."
Набежали городовые и начали выталкивать обратно тех, кто сюда прорвался. Но тут все закричали:
- Едет! Едет!.. Царь!.. Царь!..
Кто-то завопил так, будто его убивали:
- На ка-ра-ул!
Солдаты выставили перед собой винтовки со штыками.
Сначала по мостовой проскакали шесть всадников в красных шапочках с перьями. За ними показались еще шесть, но без перьев.
Потом вырвались три здоровенных бородача на вороных конях. И наконец показалась карета. Царь сидел с царицей и дочками, и на голове его была не корона, а обыкновенный военный картуз с белым верхом.
Солдаты, городовые, барыни и важные господа выпучили глаза, перекосили рты и гак заорали "ура", будто всех их кто-то щекотал и бил.
Царь был курносый, русый и мало похожий на свой портрет. А у царицы лицо было длинное, набеленное.
В ответ на весь этот страшный крик царь только лениво прикладывал два пальца к картузу, а царица смотрела в спину кучеру и ни на кого не обращала внимания.
Дочек я рассмотреть не успел, потому что в это время какая-то женщина, вся в черном, отпихнула солдата, так что он чуть не упал, вырвалась на мостовую, повалилась перед каретой на колени и протянула вперед руку со свернутым в трубку листом бумаги. У царя голова дернулась, будто он испугался, но на женщину сейчас же набросились солдаты с офицером, схватили ее и куда-то утащили.
Карета поехала дальше, и царь опять стал прикладывать пальцы к картузу.
В тот же день Петр рассказал мне, что сам слышал в городе. У женщины, которая бросилась перед царем на колени, был сын, студент. Он поехал в какую-то деревню, а там в это время мужики захватили панскую землю. Землей этой они пользовались спокон веков, еще до своего освобождения. В деревню пришли солдаты и стали стрелять в мужиков. Мужики отбивались камнями.
Вместе с мужиками камни бросал и студент. Суд присудил мужиков к каторге, а студента к смерти. Мать уговаривала студента, чтобы он просил царя помиловать его, йо студент просить царя не захотел. Мать узнала, что царь едет в Крым, и тоже приехала сюда, потому что в Петербурге ее к царю не допустили.
Я спросил Петра:
- А здесь допустят?
Петр ответил:
- Нет.
- Но ведь царь видел, что она хочет ему что-то сказать. Она на коленях стояла перед ним. Разве он не может приказать, чтобы ее пустили к нему?
- Может и не может.
- Почему не может?! - крикнул я. - Почему?
- Потому что он царь, - ответил Петр.
ТАЙНА ПЕТРА
С тех пор как мы побывали на даче с зеленой лягушкой, Петр сильно переменился: так иной раз задумывался, что даже не отзывался, когда я его окликал. Однажды он сказал:
- Пойдем, Митя, к ключнику. Мне надо разузнать кое-что.
Я спросил:
- Ты опять будешь купать его?
- Это как он себя поведет.
Ворота были на замке. Петр постучал. Ключник выглянул из сарая и опять спрятался.
- Боится, - усмехнулся Петр и громко крикнул: - Выходи, дело есть!
Но ключник не показывался.
- Выходи, я не трону. А не выйдешь - ворота поломаю, предупредил Петр.
Ключник высунул голову и жалобно сказал:
- Побожись.
- Клянусь твоей бородой и твоим горбом, черномор ты этакий! - Когда ворота открылись, Петр приказал: - А теперь веди куда-нибудь в холодок - нам побеседовать надо.
Ключник повел нас к сараю. Петр велел мне дожидаться под дубом, на садовой скамье, а сам с ключником вошел в сарай. Но дверь осталась открытрй, и я слышал каждое слово:
- Расскажи мне все, что тебе известно о Наталье Петровне. Она была здесь? - строго спросил Петр.
- Что ты, что ты! - всполошился ключник. - Мне строгонастрого запрещено рассказывать, что тут делается. А насчет Натальи Петровны даже особый приказ был. Разве я могу ослушаться барина!
- Выбирай сам, кого ослушаться - меня или своего барина-подлеца. Только смотри не просчитайся.
- Да пойми ты, милый человек, что мне тогда хоть голову в петлю. Только раз я не исполнил его приказа - и с той поры хожу вот с этим добром за плечами.
- Так это он тебе горб сотворил?
- А кто ж? Он самый. Так хватил золотым набалдашником по спине, что у меня и хребет треснул. А на нею какая управа! Все перед ним сгибаются! Мильонщик!
- Все, да не все, - сказал Петр.
- Это верно: нашелся один смельчак, что на Невском при всем честном народе вытащил его из экипажа и об землю хватил. И теперь еще хромает хозяин мой. Да ведь где ж он, тот человек! В два счета на каторгу упекли. Может, и косточки его уже сгнили.
- Может, сгнили, а может, и не сгнили. Ну, начинай, рассказывай, а то как бы твои косточки не сгнили: у меня одинаково тяжелая рука - и на барина, и на его верных слуг-псов...
- Постой, постой!.. - прохрипел ключник. - Ты кто ж?.. Неужто тот самый?.. О господи!..
- А ты думал кто!.. Ну, будешь теперь говорить?
- Буду, - твердо сказал ключник. - Теперь буду. Не потому, что боюсь тебя, а потому, что уважаю. Только что ж, невеселая это сказка. И сейчас еще, как вспомню, сердце кровью обливается. Привез он, значит, ее сюда вскорости после того, как гипсы с ноги сняли. Навиделся я тут всяких красавиц, а такой, парень, еще не видывал. Что статностью, что лицом, что голосом - всем взяла. Ну, да что тебе лро это говорить, сам знаешь.
Попервах он все больше лежал, а она хлопотала около него, чуть не с ложечки кормила. Потом, как он поправился, стали они прогулки делать: он в экипаже, а она рядом, на гнедой кобыле. То к "Ласточкину гнезду", то на самую верхушку Аи-Петри, а то и в Бахчисарай...
В Крыму есть где прогуливаться, были бы денежки да охота...
Месяца два так-то ладно жили: "Сережа!" "Наташенька!" "Мерси!" "Пардон!" Но я-то его повадки хорошо знал. Сперва стал он отлучаться один, да так, что домой только к утру заявлялся. Ждет она, томится, пальцами похрустывает. Потом и прямо заявил: "Мне, моя дорогая, не позволяет положение жить под одной крышей с тобой.
Ко мне графы да князья в дом вхожи, а ты, как-никак, цирковая наездница: нехорошо, если тебя будут в моем доме видеть. Переезжай-ка ты в гостиницу: снял я тебе роскошный номер - там и будем видеться". Горько, конечно, ей это было выслушать, но все-таки переехала. Я так думаю, полюбила она его не на шутку. Сам, наверно, знаешь: и собой он красавец что надо, и пыль в глаза пустить не дурак.
Раз вызывает она меня к воротам - ночью это было - и спрашивает: "Что, Пахомыч, дома Сергей Афанасьевич?" - "Дома-то он дома, да не велел, Наталья Петровна, никого к себе допускать". - "Даже меня?" - "Вас-то, Наталья Петровна, в особенности". - "Кто же, Пахомыч, в такую пору у него? Наверно, графы да князья?" Жалко мне ее было, я и сказал: "Да, вроде этого, Наталья Петровна. Счета да ведомости обсуждают". - "Что ж, говорит, пойду, не буду мешать им важными делами заниматься". Вечером другого дня опять она вызывает меня к воротам. В руке что-то большое, в бумагу завернутое. "Пахомыч, доложи обо мне Сергею Афанасьевичу: мне ему надо одну вещь отдать. Скажи, пусть не беспокоится: я его и минутку не задержу". - "Что ж за вещь такая, Наталья Петровна? - спрашиваю ее.Как бы нам не рассердить барина". - "А это, говорит, - горностаевая ротонда. Она ему еще пригодится, а мне уже ни к чему. Видишь, Пахомыч, твой барин три месяца ходил в Петербурге за мной следом, все в любви своей клялся. А любила я другого человека, который у нас цирковых борцов обучал, и кольцами мы уже с ним поменялись. Да, видно, твой барин ловкач не из последних.
Накинул он мне на плечи горностаевую ротонду, какая и княгине не каждой по средствам, у меня, дуры, и закружилась голова". Сказала она так, а тут, как на грех, и сам барин из покоев показался.
Наталья Петровна подходит к нему быстрым шажком и говорит: "Вы миллионер, но как человеку вам цена - полушка. Вы и плевка не стоите загубленного вами Алексея. Вот вам за меня и за его пропащую жизнь!" И - бац его по щеке! Да так, что барин мой аж головой об кипарис стукнулся. А через три дня ее вытащили из моря мертвой. Кто знает, как это случилось. В акте написали, будто купалась, далеко заплыла - ну и потонула. Да ведь написать можно что хочешь, бумага все стерпит...
В сарае стало тихо. А когда Петр заговорил, то я еле узнал его голос.
- Ну, спасибо, браток. Конец я еще на каторге узнал, а то, что она пощечину дала ему за мою пропащую жизнь, слышу впервой.
Из сарая Петр вышел со страшным лицом. До ворот он шел так тяжело, будто к ногам его привязали гири.
А у ворот посмотрел на ключника прищуренными глазами и сказал:
- Доложи барину, когда он приедет: приходил Алексей Крылов и обещал еще пожаловать. Пусть твой барин пишет завещание.
На улице Петр остановился около небольшого дома с зеленой вывеской: "Казенная винная лавка". В кирпичах дома были выдолблены маленькие круглые ямочки. Люди выходили из двери с водкой, вставляли горлышко бутылки в ямочку и вертели так, что сургуч крошился. Выбив пробку, они с бульканьем выпивали водку и несли пустую посуду обратно в лавку. Петр сказал:
- Погоди, Митя, я только "мерзавчика", - и шагнул в дверь.
Из лавки он вынес маленькую бутылочку. Но потом стал заходить в каждую такую же лавку и к вечеру напился так, что еле добрел до татарского кладбища. Утром он сказал, что ему надо опохмелиться, и ушел, а вернулся без пиджака и опять пьяный. Мне он принес бублик и кусочек колбасы. Я сказал:
- Петр, побожись, что ты больше пить не будешь.
Но он ничего не ответил, лег между двумя могилами и заснул. Заснул и я, а когда проснулся, то Петра на кладбище уже не было. Я сидел на чьей-то могиле и плакал. Петр пришел только к вечеру, босой и такой пьяный, что сразу свалился. Тогда я начал его бить. Я бил его кулаками по чему попало, плакал и говорил:
- Не пей, не пей, проклятый, не пей!..
Пока я его бил, он смотрел на меня удивленно, потом повернулся на бок и заснул.
Утром он спросил:
- Митя, никак, ты меня вчера побил?
- Побил, - сказал я. - Подожди, я тебя еще и не так!
Он долго смотрел на свои босые ноги и думал. Потом сказал:
- Ладно. Раз ты дерешься, я пить больше не буду. Идем на пристань - может, подработаем.
К пристани как раз пришвартовался пароход. На берег сходили пассажиры, а татары-носильщики вырывали у них из рук чемоданы и несли к экипажам. Сошел и один господин в чесучовом пиджаке, с бородкой, в очках на шнурочке. Я как глянул на него, так сейчас же узнал: это был тот самый человек, перед которым танцевала длинноногая птица. За ним шел с чемоданом старик татарин. Мужчине почему-то все уступали дорогу, а многие снимали шляпы и кланялись.