- А батюшка велел мне смотреть вверх, - сказал я.
- Гм... Ну, смотри вверх, только одним, глазом поглядывай и на меня.
Я пошел к алтарю и стал на самом видном месте, спиной к царским вратам, а лицом к молящимся. Старушки перестали креститься и уставились на меня. Как я ни старался смотреть одним глазом вверх, а другим на клирос, у меня это не получалось. Наверно, лицо мое при этом сильно кривилось, потому что старушки уже смотрели на меня не с удивлением, а прямо-таки со страхом, Ко мне даже донесся чей-то громкий шепот:
- Юродивый!.. Ой, батюшки, страх какой!..
Хоть и одним глазом, но я все-таки увидел, что регент взмахнул камертоном. Я молитвенно сложил руки, поднес их к подбородку и пропел:
- "Верую во единого бо-о-о-га..." Пропел и опять удивился, как легко понесся мой голос по церкви. Я даже услышал, как он вернулся ко мне будто оттолкнулся от позолоченных икон и каменных стен.
- "...бо-о-о-га..." - одними басами повторил хор.
Теперь я уже не смотрел на регента, а смотрел вверх, туда, где на страшной высоте в огромный купол вливался дневной свет через множество окон.
- "Отца-вседержителя, творца неба и земли-и-и..." - пел я.
- "...и земли-и-и..." - будто подземным гулом отозвался хор.
Молитва эта длинная. Я ее допел до конца и взглянул на молящихся: все старушки стояли на коленях.
И потом, когда я шел к выходу, чтоб пробраться в сторожку и там переодеться, они со слезами на глазах хватали меня костлявыми пальцами за рубашку и что-то умиленно шамкали.
А на паперти стоял лысый. Он всем говорил:
- Приходите к вечерне: наш белый ангелочек опять будет петь. Слышали, как старался? Даже к концу малость охрип, слава тебе, господи...
ЗОЙКА МЕНЯ ПОМНИТ
Перед вечером к нам явился регент и сказал, чтобы я немедленно ехал в церковь.
- Да что ж это такое! - воскликнула мама. - И в праздник не дают ребенку отдохнуть!
- Праздник не для отдыха, а для молитвы, - назидательно объяснил регент. - Вы лучше обратите внимание на честь, которую оказывает церковь вашему сыну: батюшка экипаж за ним прислал.
Действительно, из окна мы увидели извозчичью пролетку.
Регент усадил меня на кожаное сиденье и вею дорогу не выпускал из рук моей рубашки: наверно, боялся, что я соскочу с пролетки и убегу.
На этот раз церковь была полна. Те, которые не сумели протиснуться внутрь, стояли на паперти, где обыкновенно стоят нищие.
- Полный сбор, господин солист, - насмешливо сказал мне регент. - Аншлаг!
Я опять пел "Символ веры", и опять люди стояли на коленях, а некоторые даже плакали. И все называли меня ангелочком. Правду сказать, мне это не нравилось.
Чего это ради старухи ловят меня за рубашку и всхлипывают! И вообще, я никогда не хотел быть ангелочком, а хотел быть настоящим мужчиной, как Петр. Поэтому я в понедельник вечером отправился не в церковь, а к Ильке, хоть и знал, что мне от батюшки попадет.
Илька стоял около кузницы и вертел в разные стороны головой.
Я сказал:
- Здравствуй, Илька.
Он посмотрел на меня сначала сверху вниз, потом снизу вверх и ответил:
- Здравствуйте, отец дьякон!
- Ну и глупо! - вспыхнул я. - Какой я дьякон?
- А кто же ты? Ну не дьякон, так псаломщик, Ах, да! Ты ангелочек! Вот ты кто!
Не помня себя от обиды, я размахнулся и ударил его кулаком.
- А, ты еще драться! - В одну секунду Илька свалил меня прямо в пыль и занес над моей головой кулак. - Как гепну, так сразу весь дух святой выпустишь.
Однако он не ударил, а даже помог подняться и стряхнул с меня пыль.
Весь мой задор спал.
- Илька, - сказал я жалобно, - ты думаешь, я по своей воле пою в церкви? Меня батюшка заставил, эпитимию наложил.
- Не имеет права! - решительно заявил Илька. - Вот пойдем отца спросим: он все знает. - Но тут же спохватился: Э, нет! Туда нельзя.
- Почему? - удивился я.
- Потому, что потому кончается на "у". Нельзя - и только. Я и стою тут, чтоб всякие провокаторы не запускали глаз в кузницу.
- Кто, кто?
- Про-во-каторы, - раздельно произнес Илька. - Не понимаешь? Где тебе понять, когда голова твоя молитвами забита. - Видя, что я жду объяснения, он подумал и сказал: - У царя полно разных шпиков и провокаторов. Шпики нашего брата вынюхивают, а провокаторы... они... ну, как это?.. Каты - знаешь, что такое?.. Палачи. Словом, тебе рано еще знать.
- Почему же это рано? - обиделся я. - Тебе не рано, а мне рано?
Илька хотел ответить, но вдруг пригнулся, всматриваясь во чтото в сумерках, и метнулся к кузнице. Он вернулся, запыхавшись, и сказал сквозь зубы:
- Стервец!.. Так и норовит в щелку заглянуть!
- Кто? - спросил я.
- Кто ж, как не твой собрат, дьячок из Николаевской церкви!
- Знаешь, Илька, иди ты к черту! - со слезами в голосе сказал я и пошел прочь.
Солнце уже спряталось, с пастбища возвращалось стадо коров и поднимало серую пыль. Все казалось мне серым, унылым, тоскливым. Я шел и думал: "Ах, почему я не умер маленьким!" Это чувство одиночества, горести и тоски я испытывал и раньше. Оно уходило без следа, а потом опять появлялось. Иногда оно приходило ко мне во сне, и я, проснувшись, целый день ходил с камнем на душе, с предчувствием какой-то неотвратимой беды. Мне хотелось комунибудь пожаловаться, облегчить душу, но кому? Ни старший брат Витя, ни друг Илька, наверно, не посочувствовали бы мне: ведь сами они никогда такого не испытывали. И у Вити, и у Ильки есть свои интересы, к которым они меня не допускают. Витя очень умный.
Бывало, попадется трудная задача, и я до самой ночи мучаюсь с ней, никак решить не могу. А попрошу Витю - он чуточку подумает и решит. Он и книги читает такие, каких мне никогда не одолеть.
Конечно, ему со мной не интересно. Илька хоть и не такой способный, но у него есть от меня секреты, он мне их не доверяет.
Только Зойке я мог бы рассказать все и не бояться насмешек.
Но где она, эта Зойка? С тех пор как пан Сигизмунд отправил меня из Симферополя домой, я ее не видел. Сначала я часто заходил в будку к ее бабке, а потом и заходить перестал. Чего ж заходить, если Зойка не пишет бабке уже больше года! А говорила, что выпишет бабку в самый Петербург и там будет катать на извозчиках. Вот и верь после этого девчонкам.
Но сейчас, когда мне было так тяжело, я решил пойти хоть к бабке. Шел я медленно и все озирался, не рыщет ли по улице регент в поисках меня. Совсем стемнело, когда я добрел до будки и постучал в дверь. Бабка прикрыла ладонью глаза от света лампы, присмотрелась и сказала:
- А, это ты?.. Пришел-таки. Все меня забыли, осталась совсем одна. Как умру, так некому будет и глаза закрыть. Чаю хочешь?
Она налила мне крепкого, почти черного чаю и положила на блюдечко кусочек сахару.
- Не пишет, значит, Зойка? - спросил я.
Бабка пошарила на полочке и протянула мне конверт.
В конверте был листок тетрадочной бумаги. Я вслух прочитал:
"Здравствуй, дорогая бабуся!
Клаляется тебе твоя внучка Зоя Лебеденко. Не писала тебе долго потому, что поломала руку. Теперь рука срослась, но пришла другая беда. Наш цирк окончательно разорился, а пана Сигизмунда посадили за долги в тюрьму. Он, бедненький, там заболел от переживаний и плохих харчей. Одни артисты поехали искать работы в Харьков и Ростов, а я с подружкой Дашей, что на афишах пишется Виолетта Кастельоне, остались здесь, в городе Чугуеве. Нас в другой цирк еще не взяли, да мы с Дашей и сами не хотим отсюда ехать, покуда пана Сигизмунда держат в тюрьме. А когда его выпустят, никто не знает. Он хоть и хозяином считался в цирке, а часто выходил на манеж клоуном и разные слова говорил про царских слуг и царских генералов, а раз даже про самого царя. Вот теперь ему и пришивают дело. Может, его даже и в Сибирь сошлют. Мы с Дашей нанялись в мастерскую рубахи шить солдатам, которых погнали воевать с японцами. Что заработаем, то тратим на хлеб себе и на передачи пану Сигизмунду. А какие там передачи! Тоже только хлеб да папиросы по три копейки десяток. Может, я и домой вернулась бы, да совесть не велит бросить пана Сигизмунда одного в беде. А может, и вернусь, кто знает.
Я тебя, бабуся, слезно прошу, не умирай, покуда мы не свидимся. А свидимся, так тоже не умирай. Вот скинем царя, тогда у нас жизнь будет совсем другая. Я опять буду акробаткой в цирке и выпишу тебя к себе, чтоб ты на старости лет жила у меня и ничего не делала. И еще прошу тебя, бабуся, когда повстречаешь Митю, который тебе пуховый платок привез, то поклонись ему от меня.
И чтоб он никогда меня не забывал, а я его буду помнить вечно. Вот покуда все. Внучка твоя Зоя Лебеденко".
Бабка горестно покачала головой:
- Не умирай! Кому же охота с белым светом расставаться. Но только и в будке одной жить, вроде паршивой собаки, не очень привлекательно. Сманул Зойку, а теперь вот и сам в тюрьму сел. Так ему и надо.
- Нет, бабушка, вы его не знаете: он хороший, - возразил я. - Он и Зойку грамоте обучил, и с Петром дружил, а уж лучше Петра никого на свете нет.
Бабка подумала и повела бровями.
- Может быть. Только хороших людей на свете мало, особенно из этих, из хозяев. Каждый за свой карман держится.
Тогда я рассказал все, что мне говорили о пане Сигизмунде Петр и Зойка и что он сделал для меня самого.
Бабка молча выслушала и ничего не ответила. Но, когда я собрался уходить, вынула из сундучка носовой платочек, развязала в нем узелок и протянула мне помятую трехрублевую бумажку.
- Ты теперь уже грамотный - вот и пошли ей, - ворчливо сказала она. - Пусть берет с собой на работу по бутылочке молока... А тому... как его?.. Зидигмунду... хоть чаю с сахаром пусть передаст...
Я бумажку взял, но Зойкиного адреса в письме не оказалось, и деньги пришлось вернуть бабке обратно.
Пришел я домой поздно, когда половой уже подметал чайную.
Увидя меня, отец закричал:
- Опять ты стал шляться по ночам, негодный мальчишка! Где был?
- У товарища. Я с ним уроки готовил, - соврал я.
- У товарища! Товарищи до добра не доведут. За тобой регент приезжал. Так и уехал ни с чем. Это как же, а? Хорошо получилось?
- Хорошо, - затаив страх перед отцом, ответил я. - Петь им я больше не буду. Меня уже мальчишки дьяконом дразнят.
- Дураки они, твои мальчишки. Не обращай внимания,сказал отец. Но я и по голосу его, и по лицу заметил: ему было неприятно, что меня так дразнят. - На чужой роток не накинешь платок. Подразнят и перестанут.
- Все равно не буду, - упрямо продолжал я. - Какой я грешник! Да у меня и горло болит.
Мама подмигнула мне, дескать, не соглашайся, стой на своем.
Отец помолчал и примирительно сказал:
- Ну, не хочешь, так как хочешь. Я справлялся у знающих людей: говорят, на малолетних эпитимию накладывать не полагается.
- Конечно, не полагается, - сказала мама. - Они просто зарабатывают на нем. Театр из церкви сделали, патлачи чертовы. Не ходи - и только. А будут приставать, скажи, что горло болит.
- Ну, пусть так, - заключил отец.
Я успокоился и пошел спать.
Я УДИВЛЯЮ ОТЦА
На другой день перед началом урока истории батюшка приоткрыл дверь в класс и поманил меня пальцем. Я вышел в коридор.
- Ты почему не явился вчера в церковь? - злым шепотом спросил он.
- У меня горло болит, - спокойно ответил я.
Его серые глаза потемнели и стали похожими на глаза кошки, когда она вертит хвостом.
- Вот как! Отчего же оно заболело? Наверно, мороженое тайком ел, непослушный? Вот я поговорю с твоим отцом!
- Поговорите, пожалуйста, - будто не замечая угрозы, сказал я. - Отец любит, когда к нему приходят поговорить.
Батюшка недоуменно глянул на меня, фыркнул в бороду и пошел.
Вернувшись из училища домой, я увидел, что оба зала нашей чайной, "тот" и "этот", полны народа. Такого гама у нас еще никогда не было. Мужчины с красными, потными лицами что-то кричали, пересвистывались, стучали костяшками рук по столу, звякали крышками о чайники. На всех столах лежали ломти черного солдатского хлеба. Половой Герасим в рубашке, потемневшей на спине от пота, метался между столами, держа в каждой руке по два чайника с кипятком. Отец оставил буфет и тоже суетился в зале, беспрерывно повторяя: "Спокойнее, братцы, спокойнее! Подлили в котел воды, сейчас закипит".
В углу три молодых парня пели, страдальчески прикрывая глаза:
Ах, зачем нас берут во солдаты,
Отправляют на Дальний Восток!
Ах, при чем же мы тут виноваты,
Что мы вышли на лишний вершок!
- Братцы, - вопил пьяным голосом рябой мужчина с серебряной серьгой в ухе, - да мы этих япошек сапогами раздавим!.. Мы их солдатской крупой забросаем!..