— По всей строгости законов! — повторил ярыжка заключительные слова указа с таким самодовольством, словно он сам сочинил указ.
Илья Юрьевич, в мрачной задумчивости выслушавший чтение до конца, покорно преклонил теперь голову.
— Воля государева для меня священна!
— А отписки от тебя воеводе нешто никакой не будет?
— И на словах доложишь.
— Да он мне, поди, еще в шею накладет…
— Доложи, что каждое слово государева указа я твердо памятую и исполнить оный за святой долг полагаю. Всем людям моим будет строжайше наказано неупустительно выслеживать того беглого злодея. Понял?
— Понять-то как не понять… — отвечал ярыжка, поскребывая всей пятерней затылок.
— Ну, и проваливай.
— Эх, Илья Юрьич! — заметил тут Пыхач. — Не видишь, что ли, что у божьего человека слюна бежит, на твое боярское брашно глядючи; облизывается, как теленок, коему на морду соли посыпали. Ужель ты его, великого гонца, так, не солоно хлебавши, и отпустишь?
— Оно точно… — подтвердил ярыжка, причмокнув. — Скакал с указом, могу сказать, без передышки, язык на плече.
Илья Юрьевич махнул рукой.
— Ступай в людскую там тебя покормят…
— И напоят! — досказал Пыхач. — Без поливки и капуста сохнет. Потребуй себе добрый оловянник старой браги…
— И кружку зелена вина, — великодушно добавил от себя Илья Юрьевич.
— Вот на этом сугубое спасибо! — воскликнул ярыжка и, отвесив тароватому боярину и ею приятелю по поклону в пояс, поспешил убраться в людскую, чтобы милостивое разрешение, чего доброго, как-нибудь еще не отменили.
Что оно не было отменено, а, напротив, использовано в полной мере, можно было судить уже по тому, что выехал гонец из ворот усадьбы только под вечер, притом сильно покачиваясь в седле и заплетающимся языком распевая:
Как у нашего соседа
Весела была беседа…
Слышалась эта застольная песня еще долго-долго, пока не замерла, наконец, вдали за перелеском. И здесь она не оборвалась бы, если бы из-за деревьев не раздались внезапно подозрительные свистки. Ярыжка схватился за свой ржавый меч и храбро огляделся по сторонам. Как вдруг из чащи справа да слева выскочили какие-то неведомые молодцы с дрекольями, мушкетами и рявкнули хором:
— Попался, вражий сын! Тащи его с лошади! Вдобавок огрели его еще пребольно по спине. По счастью, хлесткий улар угодил и по крупу лошадки. Как взмахнет она хвостом, как взовьется на воздух со всех четырех ног!.. Ярыжка чуть-чуть не слетел, не хлопнулся оземь, да вовремя еще уцепился за гриву. И помчала его сивка-бурка, вещая каурка вихрем; у всадника даже дух захватило, воинский колпак с затылка снесло. А вслед ему гоготал тот же ужасный хор:
— Го-го-го! Держи его, держи!
У страха глаза велики. Захмелевший ярыжка разбойного приказа принял нападавших, очевидно, за разбойников, которые ему мерещились везде и всюду даже в трезвом виде. Не слышал он уже, как наши три проказника разразились звонким хохотом.
Возвращаясь с удочками на плече с речки, где наловили сперва мелкой приманки, а затем насадили ее на жерлицы для щук, они не утерпели подшутить над ехавшим им навстречу пьянчугой. Не чаяли они, что их ребяческая выходка будет иметь самые роковые для них последствия.
Глава пятая
РЫБОЛОВЫ
Только что обутрело и занялась заря, как наши юные рыболовы были опять на речке: неравно какая-нибудь зубастая щука перегрызет еще проволоку! Кстати были взяты с собой и обыкновенные удочки, так как на заре всякая рыба, как известно, клюет всего шибче.
Вот они уже в лодке и, отчалив, плывут вниз по течению к тому месту, где расставлены жерлицы. Но Илюша — страстный рыболов, развернув лесу, он насаживает на крючок жирного дождевого червяка, Кирюшка еще с вечера накопал их на огороде полную жестянку.
В былые времена на Руси лесов было куда больше, чем теперь, реки и речки были в той же степени многоводнее, и рыба всякого рода в них, можно сказать, кишмя кишела. Лишь только Илюша закинул удочку, как поплавок у него запрыгал, и вся зеркальная поверхность кругом так и зарябила, засеребрилась.
— И охота же тебе ловить всякую мелюзгу! — презрительно заметил Юрий. — Вот ужо как заберемся в нашу заводь, где крупнейшие окуни, лини, язи…
— Да ведь я и не ловлю теперь для кухни, — ответил Илюша. — Рыбка играет, ну, и я играю. А! Что, попалась?
Леса его взвилась над водой, и в воздухе засверкала крошечная серебряная плотичка.
— Ведь совсем малюсенькая, а туда же! Тише, не вертись, дурашка, тебе же ведь больнее.
И, сняв рыбку с крючка, он пустил ее обратно в речку.
— Гуляй себе, но вперед, смотри, не попадайся! А знаете ли, братцы, у меня сердце так и стучит: вытащу ли я сегодня хоть одну-то щучку?
— Ну, тебе я и вытаскивать не дам, — объявил решительно Юрий.
— Отчего?
— Оттого, что, как в последний раз, упустишь, пожалуй, самую крупную штуку.
— Не упущу, право, не упущу! Ну, пожалуйста, Юрик, миленький! Ведь жерлиц на всех нас хватит, первая пусть будет твоя, вторая — моя…
— А третья — моя! — подхватил Кирюшка. — Никому не обидно.
— Будь по-вашему, — нехотя согласился Юрий. — А вот и первая. Ага! Есть.
Под навесом прибрежных ив среди зеленеющей осоки торчала из воды воткнутая в илистый грунт сухая палка с двумя вилкообразными сучками. Намотанная на вилки с вечера, тонкая, но крепкая веревка, действительно, вся размоталась и была натянута, как струна. Когда Кирюшка привычным ударом весла подогнал лодку к самой жерлице, Юрий наклонился через борт и овладел веревкой.
— Эге-re, какая силища! Да нет, сударыня, меня не перетянешь.
То привлекая к себе веревку, то опять ее распуская, он "водил", как на поводу, свою жертву, пока та не выбилась из сил. Тогда он начал, не спеша, забирать веревку в лодку.
Рыба снова вдруг заметалась, задергала в последнем порыве отчаянья. Но судьба ее была решена. Наш опытный рыболов не счел уже нужным долее с ней церемониться, и, как только голова ее замелькала под поверхностью воды, он одним махом вытащил бедненькую из ее родной стихии и — в лодку.
— Ай да щука! — расхохотался Кирюшка. — Порося, порося, превратись в карася!
Попавшаяся на жерлицу рыба, в самом деле, оказалась не щучкой, да и не карасем, а большущим, фунта в три, окунем. Трепля за собой веревку, окунь запрыгал в лодке, как мяч, но Юрий сразу схватил его за жабры.
— Ну, что ж, окунь еще вкуснее, — говорил он, не показывая вида, что несколько разочарован. — Ишь, жадный какой, чуть не всю проволоку проглотил.
Пока он снимал окуня с жерлицы, Илюша наполнил ведро водой. Но окуни удивительно живучи. Несмотря на нешуточное повреждение внутренних частей двойным крючком, окунь и в ведре не угомонился, тотчас выпрыгнул бы оттуда, не накрой Кирюшка ведро своей шапкой.
— Теперь мой черед, — сказал Илюша, потирая руки. — Кабы и мне такого же окунища! О щуке я боюсь теперь и думать, чтобы не сглазить.
Увы! Второй жерлицей не соблазнился и посредственный окунек; веревка, как была накануне навертана на развиленную палку, так и осталась нетронутой.
— Вот мне всегда такая незадача! — чуть не заплакал Илюша. — Нет, эта жерлица не может идти в счет.
Но тут запротестовал Кирюшка:
— Как бы не так! Третья жерлица — моя. Таков уговор.
— Да, Илюша, — сказал Юрий, — уговор лучше денег. Пятая жерлица опять твоя. Потерпи.
Что делать! Надо было покориться, потерпеть.
А вот и третья, Кирюшкина жерлица. Как на первой, веревка размотана и крепко натянута. Кирюшка заликовал, отдал весло Илюше, а сам обеими руками взялся за веревку. В тот же миг ее потянуло под киль лодки. Сидевший за рулем Юрий круто повернул лодку, веревка снова выплыла из-под киля и стала описывать широкие круги. Но при этом она обвилась вокруг пучков осоки, крутилась-крутилась, пока, как говорится, ни тпру, ни ну. Кирюшка крупно забранился.
— Чем попусту браниться, — сказал ему Юрий, — ты подтянулся бы веревкой поближе: может, она и поддастся… Да тише, полегче! Оборвешь.
Осерчавший Кирюшка, как бы назло, дернул веревку, что было мочи, и как предсказал Юрий, так и вышло: веревка оборвалась, а сам Кирюшка упал назад и чуть при этом не опрокинул лодку.
— Ведь что я тебе говорил, болван? — напустился на него Юрий. — Еще всех нас выкупаешь в платьях, а рыбу упустишь.
Уйти рыбе, впрочем, было довольно трудно: запутавшись в траве, веревка не давала ей ходу. Оборванный кончик веревки плавал еще на воде, и Илюше удалось подхватить его на свое удилище.
— Я знаю, что сделать! — сказал он. — Дай-ка мне, Кирюшка, попытать теперь счастья.
— Ну да! — вскинулся тот. — Ты вот так и справишься!
— Справлюсь, увидишь. Я уступлю тебе зато мою следующую жерлицу. Хорошо?
— А на той, может, опять ничего не будет!
— Ну, голубчик, Кирюшенька…
— Да что ты, Илюша, с ним еще торгуешься? — вмешался Юрий. — Ведь он прогадал уже свою очередь, дал оборваться жерлице…
— Но она все же еще моя, я ее никому не уступлю! — уперся Кирюшка.
— Молчать, холоп!
Это был тот же безапелляционный, повелительный тон, что и у его отца. Кирюшка примолк и злыми глазами следил только за тем, как Илюша с помощью веревки осторожно притянул к себе обвитый ею пучок осоки и принялся выщипывать из пучка травку за травкой. Чтобы облегчить брату задачу, Юрий опустил в воду грузило — увесистый камень, после чего лодку уже не уносило теченьем. Не прошло пяти минут, как веревка была освобождена от сдерживавших ее трав.
Рыба рванула было опять в сторону, но Илюша по примеру брата принялся "водить" ее. Сам он был как в лихорадке, щеки у него пылали, глаза горели, руки тряслись. Но обмотанную вокруг кулака веревку он держал крепко, и когда, наконец, замучил рыбу, то, не давая ей уже опомниться, стал вытаскивать веревку обеими руками. Рыба снова забилась как бешеная.
— Уйдет, ей-Богу, уйдет! — залепетал Илюша, полный надежды и страха.
Он напряг последние силы, и вот над водой показалась огромная щучья пасть, вся усаженная иглами бесчисленных зубов. Неизвестно еще, удалось ли бы ему одному втащить в лодку это страшилище, в котором потом оказалось до полупуда весу. Но Юрий перегнулся через борт и схватил щуку обеими руками. Хотя она вслед за тем и вырвалась у него опять из рук, но упала уже не обратно в воду, а в лодку. Тут на нее навалился Кирюшка и придавил ее коленом.
— Зубов-то, зубов полон рот! — говорил он. — Ну, матушка, давай-ка сюда крючок.
Он полез рукой в открытую щучью пасть, но в тот же миг пасть защелкнулась, и Кирюшка заревел благим матом:
— Ах, подлая!
И он нажал на щуку коленом с таким уже остервенением, что выдавил у нее внутренности. Зато пасть ее опять раскрылась, и он мог высвободить руку.
— Какой ты, однако, злющий, Кирюшка! — укорил его Илюша.
— А ты, небось, так и дал бы съесть себя? — огрызнулся тот, обсасывая свои окровавленные пальцы.
Глава шестая
БЕГЛЕЦ
— Эй вы, рыболовы! — донесся тут зычный окрик.
Все трое обернулись — и зажмурились: восходившее только что из-за излучины речки солнце брызнуло им в глаза своими ослепительными лучами. Заслонившись рукой от нестерпимого блеска, они различили на противоположном берегу несколько человек ратных людей.
— Вам чего, братцы? — откликнулся Юрий.
— Не видали ль вы тут по берегу прохожего, бродяги?
— Бродяги! Может, и беглого разбойника?
— Может, и так.
— А зовут его Осипом Шмелем?
— Да ты-то, сударик, отколе имя его знаешь?
— Из государева указа. Вчерась привез его к нам на усадьбу ярыжка разбойного приказа.
— Да уж как мы его, дурня, потом напугали! — подхватил, смеясь, Кирюшка.
— Так это вы, что ли, в лесу напали на него?
— Знамо, мы. С пьяных глаз он нас, верно, тоже за разбойников принял. То-то смехоты было!
— Ай, озорники! А мы вот из-за вас тут всю ночь напролет рыскай.
— Знать, боярские дети, что с них возьмешь! — проворчал другой ратник. — Что ж, искать нам еще того Шмеля, аль оставить?
— Как оставишь, коли велено обшарить всю округу? — отвечал сердито первый ратник. — На этой-то стороне ему негде схорониться, мало лесу. А что, сударики, — отнесся он опять к боярчонкам, — на ту сторону как нам ближе перебраться?
— Версты две выше по речке будет мельница, — объяснил Юрий, — там и мост.
— Найдем, спасибо.
И ратники удалились. Мальчики со смехом стали опять вспоминать разные подробности про труса-ярыжку, когда в береговых кустах послышался вдруг подозрительный шорох.
— Чу! Это что? — насторожился Илюша. — Точно человек сквозь кусты пробирается.
— Алибо корова! — подтрунил Кирюшка. — Страсти какие!
— Ч-ш-щ-ш! Тебе все бы только зубоскалить, а как повстречался бы с настоящим разбойником лицом к лицу, так сам дал бы тягу.
— Кто? Я-то!
— Да, ты. От воробья убежишь… Слышите? Вон опять… Что, Юрий, не посмотреть ли нам в кустах на всяк случай?
— Да, надо будет. Терпеть не могу, когда этак от дела отрывают! Что же, причаливай, Кирюшка.
Сам Юрий вынул из воды грузило, а когда лодка пристала к берегу, он с веслом в руках первым поспешил в кусты: Кирюшка с другим веслом — вслед за ним. Илюша наскоро еще привязывал лодку, как услышал снова повелительный голос Юрия:
— Сдавайся! Все равно, брат, ведь уже не уйдешь.
Полминуты спустя и Илюша был на месте действия. Среди кустарника полулежал на земле ражий мужик. Одна нога его была в лапте, другая просто в онуче, и онуча была насквозь пропитана запекшейся кровью. Поврежденная нога, очевидно, не давала беглецу уйти. Но сдаваться этак сразу двум отрокам, хотя бы и вооруженным веслами, он не был намерен: в руке у него блестел длинный нож, а возбужденные черты лица дышали отчаянной решимостью.
— Идите своей дорогой! — пыхтел он, окидывая обоих свирепым взглядом затравленного волка.
— Коли ты мирный человек, так мы тебя пальцем не тронем, — отвечал Юрий. — Но кто ты такой? Говори.
— Стану я всякому мальчишке ответ держать!
— А я скажу тебе, кто ты: ты — разбойник Осип Шмель, из шайки Стеньки Разина.
— Николи я ни о каком Осипе Шмеле, ни о шайке Стеньки Разина и слыхом не слыхал.
— Кого ты, любезный, морочишь? Сейчас ведь только подслушал, как ратники нас о тебе спрашивали. Да и приметы у тебя все те же, что показаны в государевом указе: волосы черные, лицо смуглое…
— Мало ли кто черен и смугл из лица!
— На левой щеке рубец от самого уха…
— Дерево в лесу рубил, ну сучком и поцарапнуло.
— А левую руку свою ты зачем прячешь?
— Вовсе не прячу!
— Есть ли у тебя на ней все пять пальцев? Покажи-ка. У Шмеля недостает мизинца.
Разбойник понял, что долее отпираться все равно ни к чему бы уже не повело.
— Ну, что же, опознали молодца, так и спорить не о чем, — сказал он совершенно уже иным, упавшим тоном. — А государев указ про меня кому дан? Родителю твоему, что ли?
— Да, родителю.
— Боярину, значит?
— Боярину.
— И прислан от воеводы?
— От воеводы.
— Так… Стало, ты выдашь меня головой своему родителю, а он — воеводе? С безвинного человека будут кожу драть кнутом, а тебе и любо?
— Ты-то безвинный? Душегуб!
— Какой я душегуб, помилуй Бог! — вздохнул разбойник. — Сроду за мной того не водилось.
— Ни одной души христианской не загубил? Ей-Богу?
— Чтоб мне на этом самом месте без исповеди издохнуть!
— Но был же ты все-таки в шайке Стеньки Разина?
— Ох, ох, ох! Чашу горя людского ты, барич милый, не токмо еще не испил до дна, но, знать, и не пригубил. Кабы знал ты да ведал, как иной из нашей братьи в экую шайку попадает, так пожалел бы всем сердцем.