Проходя мимо учительской, Митька заметил, что дверь неплотно затворена, из щели на пол падала узкая жёлтая полоса, потянул за ручку, – дверь заскрипела, и он переступил порог. Знакомый строгий вид учительской: на длинном столе высокие стопки тетрадей, свёрнутые в трубки карты, на высоких шкафах поблёскивали приборы по физике. У окна сидела учительница географии – Вера Павловна. Тёмные, гладкие волосы были зачёсаны за уши и блестели. Она что-то быстро записывала в журнал.
С учительницей Митьке не о чем разговаривать. Он хотел тихонько выскользнуть за дверь, но тут Вера Павловна обернулась. Лицо хмурое, озабоченное.
– Это ты? — спросила она.
«А то кто же? – подумал Митька. – Будто не видит». А вслух сказал:
– Понятно. Я.
– Гуляешь? – Вера Павловна заглянула в журнал. – Две двойки по географии… Двойка по дисциплине. И один прогул. Не много ли?
– Много, – сказал Митька.
– Почему мать в школу не пришла?
– Есть ей время по школам бегать, – ответил Митька, дерзко глядя на учительницу. – У неё свои дела…
– Каким ты тоном со мной разговариваешь?
– Обыкновенным.
– А ну, вынь руки из карманов! – приказала учительница.
Митька нехотя повиновался. Учительница стала долго и сердито отчитывать, но он не слушал её. Подпирая плечом стену, смотрел на большой глобус, что стоял на подоконнике. Тихий океан на глобусе блестел, будто его салом смазали. «А что сказал бог про воду? – вдруг подумал Митька и вспомнил: «Да будет вода, и стала вода…» Вот что сказал бог».
Когда учительница снова повернулась к нему спиной, Митька попятился к двери.
– Да… А что ты у меня спросить хотел? – Вера Павловна захлопнула журнал и поднялась со стула.
– Я так… Шёл мимо, – сказал Митька и пулей выскочил за дверь…
Стёпка сидел на крыльце своего дома и запыживал в гильзы газетную бумагу. Вихры мотались перед глазами, к носу пристали чёрные порошинки. Три готовых патрона лежали рядом. На Митьку Тритон-Харитон даже не посмотрел.
– Полегче колоти, – сказал Митька, – а то жахнет – без пальцев останешься.
Стёпка ничего не ответил, но колотить ладошкой по палке стал потише.
На жердине палисадника сидел скворец и уныло косил круглым глазом на Митьку. Скучно скворцу. Осень на дворе. Пора в путь-дорогу собираться… Из амбара выскочила белая курица и суматошно закудахтала, извещая мир о том, что благополучно снесла яйцо.
– Бате патроны готовишь? – спросил Митька. – На глухарей?
Стёпка положил готовый патрон с другими, взял пустую гильзу, меркой поддел из коробки чёрного пороху, запыжил войлочным пыжом, потом этой же меркой насыпал крупной дроби.
– Я тоже умею… – сказал Митька. – Когда батя пойдёт на охоту?
– Для себя готовлю, – ответил Тритон-Харитон. – Я и без бати могу за милую душу охотиться… Не впервой.
Стёпка наконец соизволил взглянуть на Митьку.
– На камне кверху пузом лежал?
– А тебе что, завидно?
Тритон-Харитон бросил палку в коробку с охотничьим хозяйством, сдул с ладоней порох.
– Сан Саныч спрашивал, где ты… Вот увидишь, домой придёт.
Митьке не хотелось на эту тему распространяться. Он присел рядом на ступеньку и сказал:
– Жди, так и даст тебе батя ружьё!
– Даст, – уверенно сказал Стёпка. – Знаешь, как я здорово стреляю? Могу с лёту крякушу срезать.
Митька ухмыльнулся: мол, ври-ври…
– Мне батя раз дал выстрелить на озере: шпок – и утка!
– Шпок – и мимо! – сказал Митька. – Ты даже в небо-то не попадёшь… А то: шпок – и утка!
Стёпка заёрзал на ступеньке, засопел. Светлые глаза его сузились, как у кошки. Митька знал, что Тритон-Харитон не врёт, но такое уж у него сегодня скверное настроение было. Хотелось, позлить приятеля.
– Вру? – спросил Стёпка.
– Врёшь, – сказал Митька и на всякий случай отодвинулся.
Стёпка поднялся и направился в сени. Через минуту вышел с охотничьим ружьём. Разломил его пополам, вложил патрон и стал озираться: во что бы пальнуть.
– А батя? – спросил Митька.
– В поселковом.
– Может, в лес?
– И здесь хорошо…
– Услышат! – всполошился Митька. – Попадёт.
– Тебе-то что? Мне ведь попадёт… – усмехнулся Стёпка. – Полезем на чердак. Там никто не увидит.
По лестнице забрались на чердак. Тут было темно и пыльно. Пахло кошками и прелой кожей. Единственное круглое окошко было высоко. Пододвинули ящик с каким- то хламом. Сначала в окошко посмотрел Стёпка, но никакой цели не обнаружил. Митька тоже долго вертел головой: ничего подходящего. Одни крыши. Ага, есть цель! Метрах в двадцати на кирпичной трубе стояло закоптевшее ведро.
– Ишь кто-то додумался! – сказал Митька. – Ведро взгромоздили.
– Это чтобы тяга лучше была.
– Весь вид портит, – сказал Митька. – Пали в ведро!
Стёпка просунул в окошко двустволку и, прижавшись щекой к прикладу, стал целиться. Митька весь напрягся, ожидая выстрела, даже глаза закрыл. Наконец оглушительно бабахнуло. Что-то затрещало, загрохотало. С потолка посыпались на голову щепки, едко запахло порохом. Митька открыл глаза: Стёпки на ящиках не было. Он с двустволкой в руках стоял на коленях возле опрокинутого ящика.
– Чего это ты свалился? – удивился Митька.
– Пороху, видно, переложил… – сказал Стёпка, морщась и потирая плечо. – Ну и двинуло!
– Попал?
Стёпка ничего не ответил. Митька перевернул ящик, осторожно взобрался на него и выглянул из окошка. На кирпичной трубе ведра не было.
– Ну как? – спросил Тритон-Харитон.
– Ведра нету… – сказал Митька. – Думаешь, я бы не попал?
Стёпка вытащил из кармана патрон и зарядил.
– На, стреляй!
Митька взял ружьё и просунул ствол в окошко. «Может, он и в этот патрон пороху переложил… – подумал Митька. – Саданёт прикладом – костей не соберёшь!»
– Куда стрелять-то? – спросил он.
– Куда хочешь.
Митька две долгие минуты смотрел на крошечную мушку, но нажать на курок так и не решился. Спрыгнул с ящика и протянул Стёпке ружьё:
– Чего попусту палить-то? Вот если бы…
– Ладно, – сказал Тритон-Харитон. – Если бы да кабы… Полезли долой!
– Стёп, – спускаясь вслед за приятелем по шаткой лестнице, сказал Митька, – я нашел силок… Тот, который ты в огород бросил.
Стёпка что-то промычал в ответ.
– Хороший силок, – сказал Митька,
– А филин?
– Что филин? – не понял Митька.
– Улетел… – сказал Стёпка. – Думаешь, он тоже вместе с ними богу молится? Улетел.
Митька нахмурился и замолчал.
– На Козий Луг пойдём? – спросил Тритон-Харитон. Он полил себе на взъерошенную голову из умывальника, причесался гребнем.
Захватив мяч, мальчики вышли на улицу.
– Гляди, кто стоит! – толкнул в бок приятеля Митька.
Возле ворот соседнего дома стояла тётка Лиза-Головастик и подозрительно смотрела на ребят. В руках она держала изрешечённое дробью ведро.
9. НА КРЮЧКЕ
Всю ночь по крыше, по листьям деревьев барабанил дождь. Из окна было видно, как меж берегов колыхался плотный белый туман. Будто облака спустились с неба в Калинку.
Мать поднялась рано. Полежав немного, встал и Митька.
– Небось после такого дождя грибов прорва, – сказала мать. – Сходил бы после школы в лес… Не надоело вам этот футбол гонять?
– Не пойду, – отмахнулся Митька. – Мокро. Темно.
Мать затопила печку, в огонь поставила большой чугун. Когда вода нагрелась, ножом отогнула ржавый гвоздь и отворила дверь в другую комнату, в которую со смерти отца никто не заглядывал. Митька, удивлённо подняв брови, смотрел на мать. Она взяла тряпку, ведро с тёплой водой и всё это отнесла в комнату.
– Ты чего это вздумала? – удивился Митька. – Нам и тут не тесно.
Мать молча тёрла мокрой тряпкой крашеные половицы. Митька переступил порог отцовской комнаты, в первый раз после его смерти. Здесь всё так же, как было при отце. Большой незастланный дубовый стол, резная крашеная этажерка с книгами и газетами, сундук, в котором хранились охотничьи припасы. На стене двустволка, а под ней переломленные пополам высокие болотные сапоги. Толстый слой серой пыли покрывал все вещи. И запах в комнате был спёртый, нежилой.
– Теперь тут будем жить? – тихо спросил Митька. Он стоял на пороге и смотрел на окно, за которым шевелилась кленовая ветка.
Мать выжала в ведро грязную тряпку, ладонью отодвинула с глаз чёрную прядь волос и сказала:
– Квартиранта я надумала пустить, сынок… Всё будет веселее.
Голос у матери виноватый, глаза грустные, усталые. Левая бровь подёргивается.
– Это же папина комната, – нахмурился Митька.
– А чего ей пустовать?
– Папина комната, – упрямо повторил Митька.
Мать ничего не ответила. Опустившись на одно колено, она с силой стала тереть тряпкой пол.
– Кто этот квартирант?
– Человек... Наверное, хороший.
Митька слонялся из угла в угол. С матерью больше не спорил, но в душе его поселилась непонятная тревога. О квартиранте он скоро позабыл, но тревога осталась. Митька вспомнил: «Школа!» Так он и не сказал, что ему не велели без матери являться в школу.
Марфа Ивановна тем временем вымыла полы, застелила стол белой льняной скатертью, повесила на окна чистые занавески. «Как старается… – неприязненно подумал Митька и вдруг решил: – Скажу… Про школу скажу».
Мать достала из печки сковородку с жареной картошкой, принесла из сеней молоко.
– Ешь, – сказала она, крупными ломтями нарезая хлеб.
– Неохота, – отвернулся Митька.
Мать бросила вилку на стол, уставилась на сына.
– Не серди меня…
– Мне без тебя в школу не велено приходить, – сказал Митька, исподлобья глядя на мать.
– Подрался?
– Придёшь – узнаешь.
Он ожидал, что мать рассердится, раскричится на весь дом и даже ремнём выдерет, но ничего подобного не случилось. Мать не нахмурилась, не встала из-за стола, даже не посмотрела в угол, где на гвозде, по старой памяти, висел широкий отцовский ремень. Она ела картошку и, кажется, не собиралась Митьку ругать.
– Хочешь, яичек сварю? – сказала мать. – Худой ты… Одни глаза остались.
Она подсела к нему и погладила рукой по голове. Рука ласковая, шершавая.
– Один ты у меня, сынок.
Голос у матери тихий, душевный. И Митька почувствовал, как недавняя злость и недовольство стали улетучиваться. Но он держался, стараясь не поддаваться на ласку.
– Чего вы по ночам на мельнице делаете? – спросил он, постукивая вилкой по сковороде. – Богу молитесь, да?
– Молимся, Митенька.
– А почему трясётесь и орёте страшными голосами?
– Это дух святой нисходит на нас.
– А как он нисходит? С неба, что ли?
– Дух святой везде… И на небесах, и на земле.
– А почему люди его не видят?
Мать взъерошила Митьке волосы, подула на них.
– Две макушки у тебя, сынок… К добру ли это?
У неё снова задёргалась левая бровь, уголки губ опустились, круглый подбородок дрогнул.
– Митенька, родной, окрещу я тебя в новую веру? Вещает мне бог во время святых бдений, что потеряю я тебя, если не примешь водное крещение…
Глаза у матери сначала затуманились, потом влажно засияли. Слеза обожгла Митьке шею. И вдруг жалость острой иглой кольнула сердце. Мать-то у него одна. Никого больше нет. Окреститься… Не хочет он, Митька, никаких дел с богом иметь. Ему и без бога неплохо жилось, пока отец… Окрестись, а потом жизни не будет.
Он вспомнил, как в прошлом году кто-то из ребят на переменке увидел на шее у Анютки Мосиной крестик. Сколько смеху было!
Ребята окружили худую бледноволосую Анюту и давай её дразнить: «Анюта-Монашка в церковь пошла – бога нашла…» Анюта молча стояла в кругу, и тоненькие пальцы её сучили нитку на юбке. К ней подскочил Огурец и хотел выхватить крестик. Анюта зажала в кулак кофту на груди и не своим голосом закричала: «Не трожь! Меня бабка убьёт!..»
Митька помнит её глаза в тот момент: широко распахнутые, и в них ужас. Нет, он не хочет этого… Конечно, он не Анютка. У него бабки нет, а если бы и была, он бы её всё равно не испугался. Да и Огурцу не спустил бы, если бы тот сунулся к нему…
– Небось и крест на шею повесишь? – спросил он.
– Что ты, Митенька! – обрадованно зашептала она. – Никаких крестиков… Бог, он и так видит, кто верит, кто нет.
– А как же у Анютки был… и у всех есть крестики?
– У них есть, а у тебя не будет.
– Это почему так?
Мать бросила растерянный взгляд на ящик комода, где лежала кожаная библия, и сказала:
– У них другая вера, сынок… другой бог, а у нас новая вера, самая правильная.
– У кого у вас? У тебя и у Головастика? – со злостью спросил Митька. – Она набрехала тебе, мам. Она брешет, а ты уши…
Митька недоговорил – мать зажала ему рот рукой и, глядя сразу опустевшими глазами в потолок, зашептала:
– Слышит он… Грех!
– Пускай слышит! – Митька высвободил голову из её рук. – Не хочу креститься… И точка!
Опять день пропал. Судя по всему, мать в школу не собиралась, а без неё Митьке там делать нечего. Сан Саныч твёрдый человек; сказал: «Не приходи один», – значит, всё – не приходи…
Митька, ломая осоку, пробирался к своему камню-валуну. Неприветливый был сегодня камень: мокрый и скользкий. Меж колючих лап старых елей застряли большие клочковатые хлопья тумана. А с реки туман куда-то исчез, растворился, и вода в Калинке словно стала чище, светлее. По воде всё плыли и плыли к запруде вялые листья. Осень раскрасила их по-разному. Юркие берёзовые листочки напоминали маленькие языки пламени. Пятипалые кленовые листья были прозрачно-жёлтыми. Листья осины плыли стайками, и издали казалось, что по реке движется грязно-зелёный островок. Прожили свою недолгую шумливую жизнь листья и вот плывут на своё кладбище – к запруде.
Зашуршала прибрежная осока, кто-то зашлёпал по мелкой воде. Митька лениво повернул голову: к нему с удочкой приближался знакомый рыбак. Штанины брюк он подвернул, белые волосатые ноги потешно подгибались.
Митьке захотелось спрятаться, прыгнуть в воду. После того как он увидел «рыбака» на мельнице, мальчик догадался, для чего ему понадобилось столько свечей. Но было поздно: рыбак заметил его и, приветливо улыбаясь, помахал рукой. Сегодня он совсем другой. Не похож на того, что стоял на коленях и задирал бороду в потолок…
– Тут рыба не клюёт, – сказал Митька. – Вот у запруды – это да!
– Бог с ней, рыбой, – вскарабкался к нему на камень рыбак. – Жалко мне её… Тоже божья тварь. – Он посмотрел своими треугольными глазами на Митьку и спросил: – Что, брат, нос к земле опустил?
Митька с любопытством взглянул на него.
– Вы же всё знаете.
– Знаю.
– Что знаете?
Рыбак положил удочку, ладонями скрутил бороду в тоненький жгут, хитро улыбнулся:
– Мамку обманываешь? Портфель под мышку – и в кусты…
«Знает, – подумал Митька. – Как пить дать колдун…»
Они замолчали. Рыбак нанизал на крючок половину червя и, свистнув удилищем, забросил.
– Божья, говорите, тварь, – угрюмо усмехнулся Митька, – а ловите…
– Ловлю, брат, – сказал рыбак. – Занятное это дело. Грешен, люблю.
Он с серьёзным видом посмотрел на Митьку и сказал:
– Это что у тебя?
– Где?
Рыбак небольно прищемил пальцами Митькин нос:
– Поди ж ты, нос! А я думал, пуговка от штанов…
Митька хотел было сказать: дескать, на себя посмотри: отрастил волосищи, как тётка какая-нибудь, и думает, хорошо, но сдержался. Странно шутит дядя… Чудак какой- то! Спереди – мужчина, а сзади – женщина. Ясно, поп. Чего же он тогда на мельнице делал? Митька совсем запутался: попы в церкви служат, у них чёрные до пят платья, а этот и на мельнице был в своём пиджаке. В полосочку.
– Как звать-то вас? – спросил Митька.
– А зачем тебе?
– Да так… Вместе рыбачим.
– Зови дядей Егором.
– Эй, дядя… Егор! – воскликнул Митька. – Поплавок.
Рыбак пружинисто приподнялся с камня, резко качнулся вперёд. Штанина на его ноге ещё выше задралась, и Митька увидел чуть повыше колена синюю татуировку: женскую голову и крупную надпись: «Жизнь отдам за Марусю».
«Нет, не поп… – подумал Митька. – В бога верит, а не поп…».
Дядя Егор между тем выдернул из воды крупного краснопёрого окунька и стал суетливо снимать его с крючка. Окунь мельтешил хвостом, бился в руках. Он уже успел наживку с крючком заглотнуть. Рыбак с силой дёрнул, и крючок вместе с рыбьими потрохами вывалился. «Как же, рыбу жалко… – про себя усмехнулся Митька. – Ишь, рвёт с мясом…»