— А найдет тебя?
— Найде-ет. Мы позавчера плотву вместе драли, я там у наших лунок елку старую в сугроб загнала, найдет.
…Кто-то угостил меня бутербродом с ливерной колбасой. Ляля с лошадиным добрым лицом, оказавшийся инженером-гальваником, плюхнул мне стаканчик чаю со смородиновым вареньем, а молчаливый в белом тулупе парень наточил на моих удочках мраморным брусочком все мормышки и крючки и сказал, что он — осветитель в цирке, мастер по свету, мол, заходи, лошади там, акробаты и всякое такое.
В общем, весело было. Даже как-то нервно, хотя и весело: в груди у меня то и дело прыгало… какое-то счастье, что ли… Это у них такой клуб получается, думал я, хоть они и видятся только в электричке и на льду. В основном.
Скоро мы приехали.
7
Вот ведь смешно: сколько раз в жизни я был зимой в лесу, даже на льду — на озерах, на заливе, лыжи там, финские сани, и все было нормально, а сейчас я, шагая по льду (уже малость начало светать), чувствовал себя как бы не в своей тарелке. Я думаю, вот почему: передо мной огромное серое пространство, снег, под ним — лед, черная холоднющая вода, и вот ты во льду прокручиваешь какую-то маленькую дырку, и через нее, видите ли, можно вытянуть рыбу. Чушь какая-то. Даже не верилось. Все шли гуськом, весело покрикивая, по едва заметной натоптанной тропе; скоро я разогрелся, даже вспотел чуточку, а после наша цепочка стала редеть: кое-кто уже сходил с тропы вбок — крутить лунки — кто где хочет, там и ловит.
Еще в электричке дед сказал мне, что если ловить на нашу баночку, то обязательно на течении, и лучше всего — на приличном, а тут вдруг он сошел с тропы и окликнул меня и Айседору.
— Знаешь, Айседора, — сказал дед, — не пойдем пока на струю.
— А что? — спросила Айседора.
— Чует мое сердце — сегодня есть окунь.
«Как это он через лед чует?» — подумал я.
— А плотва как же? — сказала Айседора.
— А не будет брать окунь, глубже пойдем: если плотва зарядит брать, она весь день будет молотить.
— Ну, давай, — согласилась Айседора.
Тут же она лихо начала крутить себе лунку, а дед отвел меня в сторону метров на двадцать от Айседоры и сказал:
— Сядешь тут. А я подальше — вон там. Будем сидеть как бы на углах треугольника — так легче окуня нащупать. Если кто первый нащупает — остальные к нему переберутся.
Дед начал крутить мою лунку сам, а потом сказал:
— Держи теперь ты. Запомни навсегда, в какую сторону крутить, чтобы ножи не затупить. На коловорот сверху не дави, он сам в лед влезает.
Я стал крутить — и точно, коловорот, как винт, сам в лунку полез. Хрусть-хрусть-хрусть! — и вдруг легко стало, пустота.
— Прокрутил, — сказал дед. — Дай-ка мне. Смотри и запоминай. — Он стал двигать ледобуром вверх-вниз, вверх-вниз, размашисто, вдоль лунки и быстро повытаскивал на лед вместе с водой много мелкой ледяной стружки и отбросил ее ногой всю в сторону — перед нами была аккуратненькая черная луночка. — Доставай удочку, — сказал дед.
— С баночкой?
— Нет, с мормышками. Та-ак. Закрой ящик. Садись. Нет, не так. Спиной к ветру, чтобы ветром жилку не на тебя наносило, а от тебя. Отцепляй мормышки.
Я отцепил мормышки от пенопластовой ручки удочки, и они повисли на жилке, сгибая кивок, большая — снизу, маленькая — чуть выше. После я, как велел дед, снял катушку с тормоза и стянул с нее метр жилки.
— Смотри, — сказал дед, быстро и ловко нацепляя мотыля на обе мормышки. — Показываю один раз. После — сам. Опускай мормышки в лунку.
Я пустил мормышки в черную холодную воду — кивок разогнулся.
— Следи, — сказал дед, и тут же кивок снова согнулся. — Что произошло?
— Мормышки утонули, — говорю, — леску натянули и кивок…
— Согнули, — сказал дед. — Гений. Теперь рукой отпускай с катушки жилку. Как кивок не станет сгибаться…
— Знаю, — сказал я. — Значит, мормышки на дне.
— Гений, — сказал он. — Потом подымай и опускай удочку, и чтобы мормышка то ложилась на дно, то подымалась — потюкай ею по дну. После медленно подымай, потом опускай. Следи за кивком. Ну, я пошел.
И тут же он, подхватив ледобур, быстро ушел. Я остался один. Совсем я растерялся.
8
Года четыре назад, когда я еще был малым ребенком и учился во втором классе, папа и мама купили мне зимой, в каникулы, путевку в какой-то дом отдыха, ну, в детскую группу.
Вот было классное местечко! Лес, горы и, главное, симпатичный такой пруд, прудик, где можно было играть в хоккей, на коньках кататься. Пруд был небольшой, с пол футбольного поля, в общем, из-за него-то я все и вспомнил.
Дело в том, что в этом доме отдыха я полюбил одну девочку. Теперь-то, конечно, смешно об этом вспоминать, но тогда все было очень даже серьезно. Звали ее все — Светуля, Света.
Я сначала поглядел — девочка как девочка, ничего себе, но не больше. Но вот когда ребята поставили спектакль «Ну, погоди» и я увидел Светулю в костюме зайца, я потерял голову. Даже потом, когда она ходила уже без ушей и хвоста, она мне очень нравилась, и я совершенно не мог понять, как это я сразу не полюбил ее.
Тайком от всех я подарил ей свой рисунок «Зайчик», с дурацкими какими-то стишками, что-то вроде:
Хорошо на свете жить,
Я хочу с тобой дружить.
Я отдал Светуле свое произведение после завтрака, и она сказала, что согласна и будет со мной дружить; весь день она будет занята — будет разучивать новую роль, и дружить мы начнем после ужина.
— А где мы увидимся? — глупо спросил я. Ну, что-то в этом роде.
Она сказала:
— На пруде. В самой середине. Ровно в восемь вечера.
Весь день я ходил сам не свой и очень радовался: валил жуткий снежище и было ясно, что его до вечера не убрать, на катке на пруду никого не будет, и мы будем дружить вдвоем.
Без пяти восемь я был уже на пруду, на самой середине, с биноклем — этот наш домашний театральный бинокль я взял тогда с собой в дом отдыха, потому что играл каждый день в капитана.
Я ждал Светулю эти пять минут, потом еще, и еще, и еще — долго, минут, наверное, пятнадцать… Я глядел в свой бинокль на освещенный дом отдыха и все ждал, а она все не шла. Наконец я ее увидел, появилась шубка черненькая, шапочка ярко-синенькая, но она была не одна, а с Федей-Медведей. Вовсе Светуля не отправилась ко мне, на середину пруда, они стали гулять вдвоем вокруг этого дурацкого пруда, круг за кругом, по дорожке вокруг него, под цветными фонариками, и все время носились, прыгали и хохотали, а я сидел на льду, на самой середине, на деревянном каком-то ящике со своим биноклем, глядя в тоске, как они бегают и веселятся. Я почувствовал тогда на сердце такую беду, такое одиночество — просто не передать.
Не знаю, почему, сидя в этот раз на рыболовном ящике, над лункой во льду, я вспомнил ту историю. Может, из-за льда, из-за ящика, может, из-за того, что бинокль снова был со мной (дед велел взять, если вдруг мы разойдемся и я невооруженным глазом его потеряю). Главное, история-то была старая, смешная, да и тот прудик с большими деревьями по краям и огромное пространство Ладожского озера были вовсе не похожи. И хотя Айседора и дед были совсем недалеко от меня (или я отвлекся — совсем у меня не клевало), все это серое, без конца и края, пространство было таким унылым, что я вдруг почувствовал ужасное одиночество. Вообще. В жизни. Конечно, теперь никакой истории, вроде как тогда со Светулей-зайчиком, у меня не было, но разве я не одинок, если вдуматься?
Ну кто у меня есть? Дед есть, мама Люля, папаня — люди отличные, отличные! Головой-то я понимаю: будь они у меня похуже, жизнь была бы несладкой. Но на самом деле — я к ним привык, есть они у меня и есть, как бы это сказать… Это данность такая, что ли, а в остальном моя жизнь довольно-таки одиноко протекает. Почему?
Конечно, Гошаня «Позвольте пролезть» — человек очень даже неплохой, но все же он мне дружок, не больше, настоящим другом его не назовешь — хорошие приятели и только. Знакомых полно, жизнь вокруг бурлит, а мне, честно говоря, одиноко, душу не с кем отвести.
Ясное дело, когда меня предала на пруду Светуля-зайчик, я чуть не лишился рассудка, — тогда мне было жутко плохо; теперь мне вовсе не так худо, но это только потому, что никто меня сегодня не предал, а одинок я так же, как и тогда, а то и больше. Если ничего плохого не происходит, это одиночество за здорово живешь, просто так не почувствуешь, но стоило мне остаться одному, ну, почти одному посреди холодного, серого какого-то, огромного Ладожского озера, — у меня даже сердце защемило — до чего же я одинокий человек.
Клевал бы окунь — скорее всего я бы этого не почувствовал.
9
— Айседора! — крикнул дед. — Что у тебя?
— Окунь, один! — крикнула Айседора.
— Приличный?! — рявкнул дед.
— Гвоздик! — крикнула Айседора, и я догадался, что «гвоздик» — значит мелочь. — А у тебя, Василий?!
— Две плотвицы и гвоздик! — крикнул дед. — Мелюзга!
— Еще просверлимся или пойдем?!
— Пойдем! — крикнул дед. Потом мне: — Сматывайся, Алексей! — Клюет у меня или нет, он даже и не спросил.
Я маленько замерз, вернее, руки замерзли, и неуклюже намотал на катушку и зацепил за ручку удочки обе мормышки, не снимая мотыля.
Опять мы шли гуськом по тропе, и я согрелся. Мы уходили все дальше и дальше от берега, я обернулся — берег почти не был виден. Скоро стали попадаться знакомые люди из электрички: Ляля с лошадиным лицом, парень из цирка — у них ловилась только плотва, но не очень хорошо.
— Струя-то сильная? — спросила Айседора.
— Средняя, — сказал Ляля, — но на днях ловилось прилично.
— Мы дальше пойдем, — сказала Айседора. — Ребята, если мой птенец появится, пусть идет на глубину, до елки.
«Что за птенец?» — думал я, когда мы двинулись дальше.
Вдруг внезапно как-то посветлело, я поднял голову: мутное небо слегка светилось, сквозь пленку сплошных облаков я увидел пятнышко солнца.
Вскоре Айседора весело крякнула и махнула нам с дедом лапкой, мы поглядели, куда она показывает, — впереди и вправо в сугробе торчала тощая елка. В районе этой елки, опять сев треугольником, мы и просверлили новые лунки.
Я отвинтил, как велел дед, крышку баночки, дед насыпал в нее для веса грузиков-дробинок, напихал густой горохово-рисовой каши, я снова завинтил крышку, а Айседора крикнула, что струя хорошая.
— Насаживай, что нужно, сам, — сказал дед, уходя.
В общем-то я все сделал довольно быстро: на первый крючок — червя, на второй — тесто, на маленькую мормышку — мотыля. Когда я опустил поводок и баночку в воду и снял катушку с тормоза, снасть быстро, ходом пошла вниз, а потом — тюк! — остановилась: наверное, банка легла на дно, жилка от течения натянулась. Я поставил катушку на тормоз, положил удочку, как велел дед, на лед так, чтобы кончик ее был над лункой, и стал ждать.
Вдруг дед что-то крикнул, и я увидел, как он заработал руками, замахал: одной-другой, одной-другой, выбирая жилку на лед.
— Айседора! — закричал он. — На полкило штучка долбанула!
— У меня три помельче! — крикнула Айседора.
«А у меня — ноль», — подумал я и снова поглядел на свою удочку. Она — прыгала! Я вдруг так растерялся, что не стал ее хватать, а замер, и сердце у меня жутко заколотилось. Потом все-таки схватил — на конце, мелко тукая, был вес, тяжесть — рыба! Суетясь, я стал выбирать жилку на лед и наконец плюхнул к ногам, вывернул из воды белую толстую, с черной спиной плотвину. Сердце все еще колотилось, в ногах и руках была слабость и дрожь.
— Деда-а! — завизжал я. — Поймалась. Первая! — И тут же я увидел, что и дед, и Айседора бегут ко мне.
— Поздравляю! — крикнул дед, подбегая. — О, шикарная плотва! Верно, Айседора?!
— Молодчина! — сказала Айседора и почему-то поцеловала меня.
— Поздравляю, — сказал снова дед. — С первой рыбой. Держи. В нашем полку прибыло, Айседора! Держи мой подарок! Вот — набор серебряных мормышек. Держи. Вот — нож перочинный.
Айседора порылась в тулупе и вручила мне поплавок симпатичный и блесенку.
— А вон и мой птенчик летит, — сказала она. Действительно, к нам приближался кто-то небольшой, на лыжах. Из ушанки (когда птенчик подъехал) торчали только нос и голубые глазки.
— Привет, мормышка, — сказал птенчику дед. — Знакомься, это мой Алеша. Только что первую рыбину в жизни поймал. Подледную.
Птенчик сбросил на лед варежки, шапку.
— Не смей, простудишься! — крикнула Айседора.
— Света, — сказал мне птенчик, протягивая руку. — Светлана.
Балдея, я протянул ей свою и спросил:
— Не Светуля, нет?
— Не-а. Ласкательное — Светик.
— Нормально, — сказала Айседора. — Познакомились. Пошли, дед, плотва ждет.
Они ушли. Светик — вместе с ними, без ящика, мою плотву я спрятал в окошечко баяна (зимний ящик так называется), и тут же вернулась Света с бабкиным ледобуром.
— Я тут просверлюсь, можно? — спросила она. — А то скучно одной сидеть.
— Сделайте одолжение, — сказал я. — Чего не совершишь ради дамы!
— Не хамите, — сказала она.
«Хорошо, что не Светуля, — думал я. — Да и не похожа вовсе на ту домотдыховскую морковку-предательницу».
Светик ловко «просверлилась», оттащила обратно бабкин ледобур, вернулась и мигом зарядила удочку.
— Ну-с, поехали, — надменно сказала она.
Мы долго потом молчали. Странное дело — чего-то я волновался, будто никогда в жизни не видел этого счастья — девочек. Она ловила довольно прилично, поймала штук пять плотвы, крупной, я — всего две. После клев кончился, все мы вчетвером пили чай из термосов, лопали бутерброды, после снова ловили. Плотва брала ровненько, так что мы ее не искали и новых дырок не сверлили. К уходу у меня было восемь плотвин, у Светика — семнадцать, у деда — двадцать девять, а у Айседоры — тридцать четыре — всех бабулька обловила.
10
Наконец-то пришло это письмо. Оно лежало передо мной на коленях, и я побаивался. Хотя, конечно, по-настоящему я боялся, что оно вообще не придет. И наверное, неправильно говорить «наконец-то пришло письмо»: получается, будто его долго не было, и вот наконец пришло, должно было прийти, на самом же деле — оно могло не появиться вовсе, это-то меня и пугало.
Я начал регулярно, сам проверять почтовый ящик, еще за неделю до того, как дед объявил, что возьмет меня половить на лед, и я так боялся, что письма не будет и что, думая о нем постоянно, просто сглажу его, что я даже запретил себе думать о нем, и — бывает же такое! — мне это почти удавалось. Наверное, из-за этого удачного запрета (это я теперь так думаю), вернее, чтобы запрет получился, я на все в жизни, кроме этого письма, бросался с удвоенной энергией: думал о предстоящей рыбалке, потом ловил взахлеб…
Волнуясь, я прочел это письмо.
«Здравствуй, Алеша! Ты был прав: через киностудию я получаю довольно много писем от ребят и на все отвечаю, хлопот полон рот. Но ты не думай, я вовсе не сержусь, что ты написал мне. По радио все правильно сказали, я снималась без дублера, сама плавала и в воде, и под водой, ныряла тоже сама. Правда, всему этому научилась я на съемках, но довольно быстро, потому что чуть-чуть умела. Дело в том, что сначала на картине была девочка-дублерша, как и я из пятого класса, но она вдруг заболела, а съемки уже шли, ну, я и попробовала, получилось. Твой рассказ, который ты прислал, мне понравился, хороший, а вот писать тебе дальше другие рассказы или нет, — я не знаю, я ведь не специалист, а просто шестиклассница и все.