— А ведь дождь, Демин, перестает. По всему видно — хорошая погода установится!
У костра
Быстро сгущались сентябрьские сумерки. На высоком темнеющем небе уже кое-где робко проступали первые звездочки.
На улицах Орловки — привольного степного села, растянувшегося километра на два, — было шумно и весело.
Усталые, но радостные, громко переговариваясь и шутя, бойцы располагались на отдых: распрягали коней, составляли в козлы винтовки, разжигали костры. А Сережа Курочкин, известный гармонист, достал с воза неразлучную свою гармошку и, присев к костру, заиграл плясовую.
У столпившихся около Курочкина чапаевцев зарябило в глазах от цветистых мехов потрепанной гармошки… Кто-то уже лихо гикнул и пошел вприсядку, гулко топая о землю тяжелыми сапогами.
Освобожденные от белогвардейской неволи крестьяне радушно зазывали в избу красноармейцев, выносили на подносах хлебы, арбузы, дыни. Нарядные голосистые девушки собирались у дворов и заводили песни.
Чапаев, только что отправивший командующему 4-й армии донесение о разгроме противника, обходил расположившиеся на отдых части, торопил поваров с ужином, беседовал с командирами, бойцами.
Когда Василий Иванович остановился у костра, возле которого восседал в кружке гармонист, чапаевцы ужинали.
— Ну как, товарищи, жизнь? — спросил Чапаев, весело оглядывая красноармейцев.
— Хороша, Василь Иваныч!
— Жаркую задали баньку белопогонникам!
— Садись закуси, а то, поди, все некогда да недосуг!
Чапаев присел в кружок. Кто-то подал ему ложку.
— От семьи, Иван, есть какие вести? — спросил он большеголового здоровяка-артиллериста.
Загорелое, в редких оспинках лицо бойца расплылось в добродушной улыбке:
— Есть, как же, Василь Иваныч! Все в добром здравии!
— А сын? Ходить начал? — продолжал расспрашивать Чапаев.
— Мишка-то? Как же, бегает!
Чапаев повернулся к своему соседу, худому белобрысому пареньку с голубыми застенчивыми глазами.
— Тебя, никак, ранило? — спросил он паренька, заметив на рукаве его полинявшей гимнастерки сгусток запекшейся крови.
Паренек вспыхнул, опустил глаза:
— Это утром, в бою… пуля чуть царапнула руку.
— На перевязке был?
— Не-ет, не был… Да все прошло, товарищ Чапаев! — горячо заговорил паренек, поймав на себе недовольный взгляд Василия Ивановича. — Ей-ей, не болит!
— А если заражение будет?.. Сейчас же отправляйся на перевязочный пункт.
Паренек ушел.
Рябоватый артиллерист облизал ложку и, выразительно подмигнув в сторону Сережки Курочкина, все еще трудившегося над бачком с кашей, сказал Чапаеву:
— А у нас, Василь Иваныч, Курочкин жениться собирается.
Чапаев еле приметно улыбнулся:
— Что ты говоришь? Не слыхал!
— Как же! — продолжал артиллерист. — «Как побьем, говорит, всех беляков, так и оженюсь!» В Гусихе, слышь, невеста живет. Настасьей прозывается…
Бойцы засмеялись. Заулыбался и Курочкин, показывая ровные, снежной белизны зубы.
— Эх, и выдумщик же ты, Иван! — незлобно проговорил он, хлопнув артиллериста ладонью по широкой спине.
Тот собирался рассказать что-то еще, но гармонист его перебил:
— Подожди, балагур! У меня к Василь Иванычу вопрос имеется. Такой, знаешь ли…
— Ну-ну, слушаю, — сказал Чапаев. Он любил Курочкина за его храбрость, веселый нрав и неугомонную страсть к раздольным русским песням.
Курочкин погладил ладонями колени и, щурясь от яркого пламени костра, наклонился всем туловищем в сторону Чапаева.
— Скажи, к примеру, Василь Иваныч, — начал он неторопливо. — К примеру, значит, так… побьем это мы всех врагов — и тутошних и тех, которые из других держав нос свой суют к нам, тогда, значит…
— А ты, я вижу, плохо слушал позавчера комиссара, — вступил в разговор артиллерист. — Как он говорил? Разобьем всю контрреволюцию и жизнь мирную начнем строить. И год от году эта наша жизнь все светлее и радостнее будет. Комиссар так и сказал: «Этой светлой дорогой мы придем, товарищи, к коммунизму!»
— И зачем ты меня перебиваешь! — рассердился Курочкин. — Я и без тебя про все это могу сказать… Меня вот какой вопрос мучает… — Гармонист глянул в глаза Чапаеву и прижал к груди свои широкие руки. — Ну-ка, рассуди, Василь Иваныч! Вот мы построим на своей земле светлую коммунистическую жизнь, а как же в других-то державах? Неужто там по-прежнему буржуи-вампиры так и будут кровь сосать из трудового человека?.. Или как?
Чапаев сбил на затылок папаху, почесал за ухом.
— Нет, не бывать этому! — вдруг решительно проговорил артиллерист. — Непременно и в других державах рабочие и крестьяне свергнут буржуев… Тогда уж, ребята, сообща со всеми народами коммунизм на всей земле построим! Верно, Василь Иваныч!
Чапаев кивнул головой.
— А скоро, Василь Иваныч? — не унимался Курочкин,
— Что — скоро?
— Ну, когда, значит, в других державах рабочие и крестьяне советскую власть установят?..
Чапаев наклонил голову и задумался. Немного погодя он негромко произнес:
— Вот Ленина к нам бы сюда… Он бы обо всем рассказал.
Василий Иванович неожиданно выпрямился, поднял голову и широко раскрывшимися глазами посмотрел поверх слабых язычков затухающего костра куда-то в тихую ночную даль.
— Ленин, товарищи, вперед, должно быть, лет на тыщу все насквозь видит! — взволнованно сказал он.
Двое или трое бойцов повернулись назад и тоже поглядели в ту сторону, куда устремил свой взгляд Чапаев, как будто поджидали: не подойдет ли сейчас к костру Ленин?
Несколько минут все молчали. Первым заговорил здоровяк-артиллерист:
— Лежишь это когда ночью и думаешь… обо всем думаешь… о жизни нашей. И так который раз, Василь Иваныч, за сердце возьмет… Неужели, думаешь, не придется мне при коммунизме пожить? Ведь я же за него кровь свою проливаю!
Чапаев поднял руки и, обняв сидевших рядом с ним бойцов, задушевно сказал:
— Доживем, товарищи! Непременно доживем! Это я вам правду говорю… Ну, само собой, постареем малость, без этого уж не обойдешься… Так, что ли, Курочкин?
— Верно, Василь Иваныч! — засмеялся тот и подхватил на руки гармошку: он с полувзгляда понимал Чапаева.
Василий Иванович расправил усы, приосанился и запел звонким, приятным тенором:
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой…
Чапаевцы дружно подхватили любимую песню своего командира.
В дороге
Ветер срывал с деревьев омытые дождем листья, и они падали в грязь. Низко над землей ползли грязные серые облака. В лощинах дымился туман.
Шофер вел машину осторожно, огибая рытвины и лужи. Брезентовый верх и слюдяные окна были с большими дырами, поэтому шофер не поднял его. Сырой ветер забирался в кабину, дышал в лицо холодом. Вспоминалось прошедшее лето.
На колени Чапаеву упал багряный лист клена, крупный, чистый, с янтарными капельками дождя.
Василий Иванович смотрел на лист и улыбался. Глазам его представилось синее-синее небо, шелковые нити паутины, плывущие над головой, разодетые в яркие наряды леса, тихие заводи озер с важными, нагулявшими жир утками.
Шофер заметил улыбку Чапаева и тоже улыбнулся.
— Хорошо… — сказал Василий Иванович и стряхнул с шинели лист.
«А Чапай простой человек, душевный», — подумал шофер, вглядываясь в дорогу через закапанное стекло. Вдали показался кустарник. За ним начинался крутой берег мелководной извилистой речки.
— До Ташлина доехали, — сказал Чапаев, двигая уставшими от долгого сиденья ногами.
— Вот и каланча пожарной показалась. Сейчас в селе будем, — подтвердил шофер.
Дорога пошла грязная, вязкая. Около моста — месиво из чернозема. Шофер взял это место с разгона. Машина выскочила на мост. Ветхие перила задрожали, шофер убавил скорость. До берега оставалось метра два. Вдруг затрещали доски, автомобиль наклонился и стал.
— Приехали! — Шофер выругался и стал вылезать из кабинки.
Чапаев последовал за ним.
— Двоим не справиться, — сказал шофер, осмотрев передние колеса машины, застрявшие в прогнившем настиле. — Крепко засела.
— Жди меня, я в исполком пойду, — сказал Чапаев и, приподняв полы шинели, зашагал в село. Ноги вязли в грязи, скользили, часто приходилось обходить мутные лужи.
…В комнатах волисполкома было сумрачно и накурено. У входа толпились, разговаривая, крестьяне, жены бойцов.
Василия Ивановича сразу заметили, как только он вошел в избу. Стало необычно тихо. Шепотом кто-то спросил:
— Чей это, бабоньки?
Чапаев поздоровался и пошел в переднюю комнату:
— Кто у вас тут председатель?
— Я председатель. — Со скамьи поднялся немного оробевший бородатый мужчина.
— Скажите, как вы считаете, нужен ремонт дорог в военное время?
— Дороги у меня исправны. — Председатель в смущении теребил толстыми, короткими пальцами чистые листы бумаги, вырванные из церковной приходо-расходной книги.
— Исправны? — переспросил Василий Иванович и прищурился. — А мост через речку? Он почему не отремонтирован?
— Да я… я приказывал починить… Башилов, народ наряжал? — обратился председатель к секретарю.
— Наряжал. Два раза наряжал, — приподняв от бумаги голову, ответил секретарь, — народу только не было, — и опять уткнулся в бумаги.
— Видать, ты плохой руководитель, отчета от своих подчиненных не требуешь. — Василий Иванович строго посмотрел на председателя. — Наши войска перешли в наступление на Самару. Скоро конец придет самарскому белогвардейскому правительству!.. Через Ташлино отправляются для армии боеприпасы и продовольствие, а ты никакого внимания дорогам! Ты что же это, а?
Среди столпившихся в дверях комнаты крестьян послышались одобрительные возгласы. Чапаев обернулся к народу и попросил, чтобы ему помогли скатить с моста машину.
Откуда-то появились лопаты, доски, и дружной толпой, во главе с Василием Ивановичем, крестьяне направились к мосту.
Скоро дряхлый, старый автомобиль выкатили на дорогу. Шофер завел мотор. Василий Иванович очистил лопатой сапоги от налипшей грязи и сел в кабину. Подозвав председателя, он сказал:
— Мост завтра же почини! И дороги исправь. Сам приеду проверю. И чтобы больше такого безобразия не повторялось! Хорошие дороги всегда нужны, а сейчас в особенности. Верно говорю, товарищи?
— Справедливо, товарищ Чапаев!
— Не сумлевайтесь, мы и мост починим и дорогу тоже! — в несколько голосов загудела толпа.
— Ну-ну, договорились! — улыбнулся Чапаев и попрощался.
Автомобиль плавно тронулся. Вот машина свернула за угол, а крестьяне все еще стояли у моста, смотрели ей вслед, словно ожидали, что она вернется.
— Вот он, оказывается, какой, Чапаев-то! — нарушил общее молчание высокий сутулый старик, доставая из берестяной тавлинки щепоть нюхательного табаку. — Я так разумею: этому человеку любое препятствие нипочем. Он всегда правду отстоит!
— Чего и говорить, сразу видно, голова человек, хозяйственный, — поддакнул худой, щуплый крестьянин. — А мы-то тут проморгали… Правильно сказал Василий Иваныч — немедля надо за починку моста браться. Ведь дорога-то эта теперь большая, военная! Нынче же надо браться!
Степка
Осторожно приподняв край дерюги, закрывавшей окно, Степка посмотрел на улицу. По дороге вприпрыжку бежал теленок. За ним на хрипящем коне гнался вооруженный всадник. Догнав теленка, он с минуту скакал рядом, а потом, изогнувшись, взмахнул шашкой и отсек ему голову.
У нового дома с жестяным петухом на крыше были раскрыты ворота. По двору бегали за обезумевшими курами солдаты. Из сеней вышел офицер, неся перед собой зеленую граммофонную трубу.
— Мамка, а мамка? — тихо позвал Степка.
На печке зашевелилась мать. На пол шлепнулся задетый ею валенок.
— У Максима Осина беляки кур ловят, а в избе кто-то кричит. Тетка Паша, кажись.
Мать застонала, хотела что-то сказать, но закашлялась. Вздохнув, Степка отошел от окна. Идти на улицу было боязно, дома же сидеть скучно.
Достав из ящика стола засаленную тетрадь и огрызок карандаша, он задумался. Хорошо бы нарисовать, как чапаевцы всем отрядом несутся на беляков, а впереди их под красным знаменем скачет сам Василий Иванович Чапаев.
Чапаева Степка знал только по рассказам односельчан. Он много раз принимался за рисование, но Чапаев выходил то очень молодым, то очень старым.
«Нет, ничего не получится, — с горечью подумал Степка. — Поесть бы хоть чего-нибудь».
Он вспомнил, что последний раз ел вчера утром. Мать размочила в кипятке несколько хлебных корок, завалявшихся в посудном шкафу, и они их тут же съели. А теперь ничего не было.
За окном послышались лошадиный топот и громкий говор. Мальчик вздрогнул. Заглянул в окно и тут же отбежал в темный угол, к печке.
В сенную дверь застучали. Мать тревожно подняла голову, спросила:
— Степанька, кто там?
— Беляки! — прошептал Степка.
Затрещала дверь в сенях. На пол грохнулось что-то тяжелое, и хриплый голос грубо выругался.
В избу ворвались солдаты. Впереди шел толстый краснолицый вахмистр с плеткой в руке. Споткнувшись о табуретку, он закричал, ругаясь:
— Открыть окна!
Юркий парень в малиновых галифе бросился к окну и сорвал дерюгу. В избе посветлело.
— Разыскать красную ведьму! — скомандовал вахмистр, покачиваясь на коротких ногах и размахивая плеткой.
Степка залез под печку. Чужие, страшные люди стащили мать на пол. Вахмистр ударил ее, и она тихо, испуганно ахнула.
Больше Степка ничего не видел. Уткнувшись лицом в корзину с углями, он затрясся и беззвучно заплакал, кусая себе руки…
Солдаты облазили все углы, переломали табуретки, истоптали ногами старый, подтекавший самовар и с руганью и смехом удалились на двор.
…Приподняв голову, Степка прислушался. В избе никого не было. Степка осторожно вылез из-под печки и зажмурил глаза. Из сеней полз дым, язычки огня лизали косяки двери.
Растворив створки окна, он прыгнул в прохладную, сырую темноту вечера. Отблеск начинавшегося пожара осветил двор. На черном фоне отворенных ворот сарая раскачивался, не касаясь ногами, человек.
Шагнув к сараю, Степка пронзительно вскрикнул. Оцепенев от ужаса, он недолго смотрел на мать, на ее босые ноги, потом бросился бежать, не оглядываясь, к околице.
Он спал у придорожного бугорка в жнивье. По дороге шел старик и негромко пел молитву. Степка проснулся.
— Да тут, кажись, человек? — молвил старик, останавливаясь около Степки.
Он приложил к глазам руку козырьком и пристально посмотрел на оборванного мальчика.
— Ты тут чего, делаешь, сынок? Ась?
— Ничего не делаю… так просто, — сдерживая слезы, ответил Степка и отвернулся, с тоской поглядев на голубоватую, затянутую дымкой даль.
— Не слышу! — Старик стукнул о землю палкой. — Устал, сил нет. Смертынька, видно, по пятам за мной ходит.
Сняв с плеча суму и кряхтя, нищий опустился на пыльный, побуревший подорожник.
— Подсаживайся, внучек, закусим чем бог послал.
Степке очень хотелось есть. Увидев в руках старика горбушку черного хлеба, он опустил голову, проглотил слюну.
— Ешь вот, на! У тебя что, мать с отцом живы?
Степка торопливо жевал, не слушая нищего. Старик, должно быть, понял, насколько голоден мальчик, и подал ему еще ломоть.
Когда Степка наелся, нищий спросил:
— В селе подают, касатик, милостыню-то?
— Не знаю. Беляки там, грабят всех…
— И много их?
— Много! — глухо промолвил Степка. — Маманьку… мать мою повесили…
Он вытер мокрые от слез глаза, но не сдержался и безутешно заплакал,
— И что это они, господи помилуй, лютуют? Чисто звери! — сказал старик.
— Папанька мой — он красным был… — давясь и всхлипывая, выговорил мальчик. — Так они за это…
— Ах, звери этакие!.. Ты теперь что ж, один? Сирота? Ась?