Акбар, залаяв, кинулся на звук. В глубине коридора послышались грохот и звон стекла.
Когда Нина, включая по пути лампочки, добежала вместе с ребятами до конца коридора, они увидели Акбара, который бесновался перед закрытой дверью.
— Акбар, молчать!
За дверью было тихо.
— Кто там? — едва справляясь с волнением, снова спросила Нина.
Ответа не было. Тогда они втроем осторожно нажали на дверь, та нехотя поддалась. Со скрипом отъехала парта, которой дверь была прижата. Включили свет, в лицо пахнуло свежим лесным воздухом — одно из окон распахнуто настежь, на полу — осколки стекла.
— Через окно ушел, — сказал Андрей. — Нина Михайловна, что это? Кто это был?
— Давайте пустим по следу Акбара! — предложила Таня.
— Никаких — по следу! — Нина рассердилась. — А если это бандит с ножом? Тоже мне — герои. Вы где огонь видели?
— В музее. На втором этаже.
— Идемте туда.
Они стояли посреди комнаты, растерянно переглядываясь. Что произошло? Сдвинуто с места все, что лежало на полках, раскатились патроны, рассыпаны значки, на полу — несколько осколков от мин. Словно кто-то шарил по полке, задел рукой, уронил и не стал поднимать. Но самое страшное — ящик, тот самый ящик, в котором хранились отложенные про запас вещи: выдвинут на середину комнаты, крышка, которую держал загнутый гвоздь, сорвана и отброшена в сторону, содержимое разбросано по полу. Прямо под ногами кусок командирской планшетки — оторванный кожаный карман с клапаном, из него вывалился кусок пестрой, истраченной водою бумаги — часть полевой карты с размытыми очертаниями местности.
— Что же это такое, а? — спрашивала себя недоуменно, растерянно, как-то сразу потерявшая уверенность, собранность Нина. — Кому это понадобилось? Что тут искали?
Андрей и Таня — рядом, тоже ошеломленные, тоже ничего не в силах понять. Лампочка под потолком покачивалась, и от этого их тени на полу дрожали.
— Нина Михайловна, тут след! — Андрей присел в углу и провел по пыльному полу пальцем. На пальце остался песок от слабо различимого следа ботинка или сапога. — Речной песок. Он и ушел из окна туда, к реке.
— И все-таки, кто это мог быть? — Нина Михайловна с тревогой посмотрела на ребят. — И как я могла привести вас ночью сюда? Ах я дура…
— Это не наши. Наши такое не могли сделать, — сказала Таня. — Правда?
— Из другой деревни, — убежденно подхватил Андрей. — Из Замостья или из Дятлиц. Только зачем им музей?
— Простое хулиганство? — Нина рассуждала вслух сама с собой. — Шел ночью молодой парень, может быть, сам в нашей школе учился. Или заходил к друзьям. Про музей знал. Видит — в школе никого нет… Нет, дальше у меня фантазии не хватает. Не за оружием же он полез? Какое тут оружие? Этот штык?
— Ржавый штык не оружие, проще нож заточить.
Нина задумалась, а Таня, подойдя к полке, стала бережно ставить вещи на места.
— С ума можно сойти. А если это просто — вор? Обыкновенный вор. Как вы думаете, могло его что-нибудь привлечь?.. Нет, конечно. Воруют-то ценные вещи. А какие тут у нас ценности?
— Это как сказать, — Андрей задумался. — Патроны… Осколки… Их в лесу навалом… Убери руку, Танька! Что ты там шевелишь? Пуговицы… Значки… Стойте, бывают очень редкие значки!
— Правильно. Они у вас все на месте?
Обескураженный Андрей тронул пальцем кучку значков.
— Кто их знает. Мы же их не переписывали.
— И напрасно, — резко сказала Нина. — Я что вам говорила? Сделать полную опись всего, что хранится в музее. Никогда сразу не послушаетесь… Ну, пошли вниз. Андрей, возьми молоток, забьешь открытое окно гвоздем.
Опускаясь по лестнице на первый этаж и потом, стоя в вестибюле, она мучительно думала: ну откуда в деревне коллекционер значков? И почему это все началось так сразу, словно обвал с горы: приезд Виктора Петровича, вещи, найденные у танка, землянка, браконьеры, и вот, наконец, взлом музея…
Ей захотелось, чтобы Левашов вернулся как можно скорее.
Из коридора слышался стук — Андрей заколачивал молотком раму.
11
В лаборатории, где он работал, Александр Александрович Копейкин, для друзей — Саша, считался редким знатоком и умельцем. Если документ, поступивший в лабораторию для прочтения и выявления текста был признан безнадежным, его поручали Копейкину.
Тот начинал мудрить с объективами, пленками, освещением, многократно переснимал, проявлял, и на выцветшей серой бумаге неожиданно появлялись четкие буквы. Он колдовал над жалованной грамотой царя Федора или фрагментом монастырской летописи, проводя в лаборатории по трое суток, питаясь сушками и черным кофе, пока наконец небрежно не выносил на свет фотоотпечатки. Текст в них, словно по волшебству, был теперь ясным и понятным. Копейкину приносили древние, ветхие землистого цвета листы пергамента, испещренные одними черными точками и мазками. Увидев чудо превращения этих точек и мазков в строчки, в невидимые прежде рисунки, витиеватые буквицы, люди долго вертели фотокопии документов, не в силах вымолвить ни слова. И только потом какой-нибудь седобородый профессор, вчитавшись в восстановленный Копейкиным текст, хватался за голову или за сердце и восклицал: «Ах, боже мой, как же я не догадался, ведь это же утраченная статья из законов Мономаха!»
Да, магом и чародеем был Саша Копейкин…
Другим серьезным увлечением его были языки.
В год, когда десятилетний Саша Копейкин пришел во Дворец пионеров, чтобы начать там постигать тайны диафрагмы и экспозиции, он прочитал рассказ писателя Тихонова «Вамбери». Рассказ был про мальчишку, который с невиданной страстью изучал языки. Овладев персидским, Вамбери набрасывался на санскрит, одолев санскрит, брался за китайский. Немецкий, английский, французский — языки, которые, как известно, произошли от латинского, а значит, имеют между собой много общего, он раскусил, как орехи… Знание языков дало ему в дальнейшем возможность путешествовать: он прошел всю Южную Азию и даже побывал в Тибете, там, куда до него не ступала нога европейца…
Короче, прочитав этот рассказ, Саша, не изменяя любимой фотографии, занялся языками. К тому времени, когда он стал работать в лаборатории, Копейкин уже знал полдюжины европейских языков, два восточных, два из пестрых языков Полинезии и даже занимался одно время расшифровкой письма острова Пасхи — деревянных дощечек, исписанных никому не ведомыми знаками, среди которых есть даже значки, похожие на акул и осьминогов.
Вот к этому-то Саше Копейкину и направился, возвратившись в город, Виктор Петрович.
Самолет прилетел в шестнадцать ноль-ноль, Копейкин заканчивал работу в лаборатории в восемнадцать. В половине седьмого вечера Виктор Петрович, держа в одной руке сетку с купленным в Энске арбузом, а в другой Нинин портфель и завернутый в газету ствол, постучал носком ботинка в двери однокомнатной квартиры, где Саша Копейкин проживал с интеллигентной, всем на свете интересующейся, мамой-старушкой…
— Что, звонок не работает? — спросил, открывая дверь, Саша. — А — руки заняты! Это ты! Откуда?.. Ну, входи, входи…
— Привет! — сказал Виктор Петрович. — Держи подарок. Мама дома? Елизавета Васильевна, арбуз — вам.
— Мама, к нам гость, Виктор пришел! — сказал Копейкин. — Клади арбуз на стол, сейчас мы его попробуем… А это что такое? Водопроводная труба времен Анны Иоановны?
— Располагайтесь, располагайтесь… Саша, неужели ты не видишь, что это ружейный ствол. И кажется — карабин, — сказала Елизавета Васильевна. — Сейчас я поставлю чай…
— Угадали, — сказал Виктор Петрович. — Ствол. Начну все по порядку…
— Нет, нет, сперва, — сказал Копейкин, — арбуз.
— Давай нож!..
Виктор Петрович надрезал арбуз, и тот, опережая лезвие, с треском расселся, крякнув, развалился на две половины.
— Вот это да! — воскликнул Копейкин. — Алый со слезой. Умеешь выбирать! Мф! — добавил он, погружая щеки в холодноватую, искрящуюся кристалликами сахара мякоть. — Знаешь, Витя, о чем я буду жалеть без зубов, в старости? Что не есть мне арбузов…
— Сдаваться нам рано… — сказал Виктор Петрович. — Нам с тобой вдвоем нет шестидесяти. И уж во всяком случае сначала ты должен прочитать номер этого карабина… И вот это.
Он положил рядом со стволом карабина портсигар, найденный на болоте.
— В нем лежала вот эта бумажка. Видны буковки, но не разобрать ни черта… А нашел же я все это, понимаешь, при таких обстоятельствах: есть в одной деревне замечательные ребята и у них замечательная собака…
И Виктор Петрович рассказал Саше Копейкину о своих приключениях в Старом Бору.
Не утрачивая, интереса к арбузу, Копейкин выслушал историю внимательно и все в ней запомнил. Потом он бережно положил записку, которая была по-прежнему кое-где покрыта коричневыми пятнами от размокших сигарет, на дно тарелки, накрыл кусочком стекла, наклонил голову. Казалось, он принюхивается к записке, — так близко придвинулся к ней его толстоватый нос.
— Две буквы различимы и без лупы, — сказал он. — Латинские «I» и «W».
— Конечно, ведь написано по-немецки, — заметил Виктор Петрович.
— Не обязательно. Это надо еще доказать. К сожалению, вода и табачный сок плохо действуют на современную бумагу. Старая, тряпичная, прошлых веков, гораздо устойчивей. О пергаменте я уже и не говорю.
— А это что за бумага?
— Трудно сказать… В Европе в сороковые годы ее можно было встретить и французского, и швейцарского, и голландского, и немецкого производства, — Копейкин повертел бумажку перед светом. — Скорее всего обыкновенная почтовая бумага без водяных знаков, не мелованная и не глянцевая. Написано простым карандашом, к сожалению, мягким и плохо заточенным…
— Почему «к сожалению»?
— Потому что жесткий карандаш оставляет на бумаге резкий след. Даже если частички графита осыпались, текст восстанавливается по следу. Чем графит мягче — тем хуже. Вообще, если карандаш хорошо заточен, прочитать — пара пустяков! Фотографируем бороздки при сильном боковом освещении — тени дают текст. С тупым карандашом — сам понимаешь — хуже. С размокшей бумагой вообще швах.
— Что, можешь мою записку и не прочесть?
— Не гарантирую. Если бы это было написано чернилами и пером. О, тогда много способов: пробуем реактивами, проявляются остатки чернил. А главное: перо всегда царапает бумагу!
— Надо же… — сказал Виктор Петрович. — Я и не знал.
— Вот так, если хочешь, чтобы твои гениальные статьи в журнале, их черновики смогли прочесть далекие потомки, советую пользоваться стальным пером или хорошо отточенными карандашами… Давай-ка теперь взглянем на ружье.
И он принялся за ржавый ствол.
Место, где когда-то был выбит номер, он для начала поковырял самым обыкновенным образом ногтем указательного пальца. Подумал. Достал с полки набор пузырьков в длинной коробочке и кисточку, чем-то смазал ржавчину, протер чистой тряпочкой, сунул кисточку в другой пузырек, мазнул пару раз и снова протер.
После этого в дело был пущен инструмент, похожий на небольшую отверточку. Затем Копейкин снова заработал кисточками и тряпочкой, и — опять отверточкой. Наконец то место, где надлежало быть номеру, заблестело.
— Читай…
На стволе Виктор Петрович отчетливо увидел две буквы «GF» и цифры — 5633072.
— Дело в том, — объяснил он, — что там вроде бы была засада. Говорят, танки шли выручать партизан и наткнулись на засаду. К сожалению, нет никаких фамилий. Есть только воспоминания людей, которые в этом бою не участвовали, а были где-то рядом. В том же лесу. Ну, еще осколки, патроны. И сам танк.
— Вот вам, мальчики, чай! — сказала, входя, Елизавета Васильевна. — Поджарила каждому по ломтику хлеба, ничем другим не побалую. Приходить надо предупредив. Так расскажите, что тут у вас?
Прихлебывая чай, заваренный с малиной и смородиновым листом, Виктор Петрович повторил историю записки и ствола.
— Я продолжаю настаивать на том, что это немецкий карабин, — задумчиво сказала копейкинская мама. — Хотя во время войны я была всего-навсего санитаркой, но чего-чего, а оружия насмотрелась. Ну, а что касается танка… Конечно, надо искать вашего Хазбулаева. Лесогорск — это ведь недалеко, доедете электричкой. Не удастся найти его в Лесогорске, попробую помочь: ведь в нашей дивизии тоже есть Совет ветеранов, а воевали мы с дивизией Хазбулаева на одном фронте.
— Ну, брат, она у тебя и молодец! — сказал Виктор Петрович, когда Елизавета Васильевна ушла на кухню мыть чашки и тарелку, не знал, не знал.
— Старая закалка! Часто бывает: принесут мне в лабораторию найденное оружие или гильзу с запиской, я — к маме, она в Совет и не было случая, чтобы не находился человек, который имеет отношение к этим местам или боям. Живет, живет память о войне… Собрался? Ну, иди. Вернешься, сразу — ко мне в лабораторию, а я постараюсь к твоему приезду кое-что сделать.
12
Хотя Лесогорск и находился всего в часе езды от города, Левашов не был в нем уже много лет. Последний раз он жил здесь вместе с родителями. Дом, где они снимали комнату, находился рядом с бывшей дачей знаменитого писателя. Местные мальчишки говорили, что призрак человека, сочинившего страшный, рассказ о семи повешенных, до сих пор любит гулять в вечерние часы по запущенному саду. Поэтому, когда Витя Левашов забирался в сад за яблоками, он всегда с тревогой поглядывал на заросшие синей травой дорожки. Но призрак так ни разу и не появился.
В ту пору Лесогорск был поселком, хотя и довольно большим, каменных строений почти не встречалось. Теперь он превратился в уютный курортный городок со множеством многоэтажных, белых и голубых зданий, разбросанных по извилистому берегу залива. Сойдя с электрички, Виктор Петрович бодро зашагал по утопающему в зелени шоссе, с волнением пытаясь найти приметы старого, но как ни напрягал зрение и память, ничего знакомого не попадалось. Шоссе повторяло берег мелкого, каменистого залива, по нему Левашов вышел на улицу с дощечками: «Улица сержанта Павлова» и сразу увидел дом под номером три. Это был небольшой двухэтажный дом из красного кирпича. Квартира № 2 оказалась почему-то на втором этаже. Поднявшись, он хотел уже было позвонить, но дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился мальчик лет пяти с большим эмалированным бидоном в руке. Свободной рукой он размазывал по щекам крупные слезы, а увидев Левашова, замер, открыв рот.
— Все ясно, — сказал Виктор Петрович. — Тебя послали за молоком, а по телевизору сейчас мультфильм. Угадал?
— За квасом, — мальчишка всхлипнул и с горечью добавил: — Ну почему всегда я? За квасом — я, за хлебом — я. А Вовка на что?
На этот законный вопрос Левашов не успел ответить — в дверях появилась молодая женщина. Она стукнула пацана по затылку и вопросительно посмотрела на Левашова.
— Здравствуйте, — сказал Виктор Петрович. — Я ищу человека по фамилии Хазбулаев, Фильдрус Ахлямович.
— Да нет у нас таких, — раздраженно ответила женщина. — Что такое? То спрашивают его, то письмо. Ничем не могу помочь… Ты пойдешь за квасом?
Мальчишка не спешил уходить.
— Простите, — сказал Левашов, — а вы давно тут живете? — И, заметив некоторое замешательство женщины, добавил: — Я журналист, разыскиваю ветерана войны.
— Первый год живем, — неожиданно басом сказал мальчишка.
— Может, вам поговорить с соседкой? — уже как-то не уверенно предложила женщина. — Может, она знает?
— Это кто пришел? — из глубины квартиры послышался голос, и в коридор вышла старушка, закутанная в шерстяной, завязанный вокруг поясницы, платок.
— Да вот, товарищ разыскивает какого-то Хазбулаева. Я говорю — нет у нас такого, не жил.
— Почему же не жил? — обиженно ответила старушка. — До вас жил. Федор Александрович. После него двое жильцов сменилось, — пояснила она. — Ему отдельную квартиру, как ветерану войны, дали. Хороший человек, вежливый. Вот жена только у него болела. Тоже фронтовичка. У меня и адрес их есть.