Чтобы написать это о выдуманном человеке, надо самому видеть так — видеть жизнь мгновенно вдаль и вширь, всю как на ладони.
Такое зрелище доставляет человеку несказанную радость. Ту радость, которая и у нашего Маяковского, тоже взиравшего на жизнь «свысока», вырвала возглас: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»
Потому что ведь зрелище — это не только панорама строений, но и то, о чём говорится дальше: мысли, порывы, и чувства, «выгнувшие сводом их потолки», и «горе и радость» входивших туда, и толпы рабочих, чинящих снесённый половодьем мост, и дети, разговаривающие через поток, и конница, скачущая по новому мосту… и — самое главное — красота труда, которая «великолепней самого достиженья». С этой верно найденной точки зрения самые здания кажутся стоящими «испокон веков в ласковом созвучии времён, плывущем как песнь», а люди — «пальцами какой-то невидимой руки».
Радость льётся через край. И хочется не только смотреть на жизнь, но и сказать о ней что-то прекрасное, доброе, правдивое: сочинить повесть, сложить песню, придумать сказку. Недаром смотревший «вдруг наткнулся на стих…»: «помимо сказанного, он думал о событиях прошлого и складывал повесть».
И не только хочется сказать, а необходимо. Человек, сочинивший сказку о Кубуле, хорошо знал: мало — жить и действовать, как эти рабочие, мало — видеть жизнь, как тот, кто увидел описанную выше картину. Надо ещё уметь повторить её — в слове, в краске, в танце. Уметь воспроизвести самое существенное её содержание. Только тогда можно сказать: да, я это видел и пережил, я этим владею. Эта радость, даваемая искусством и составляющая весь его смысл, одна из самых глубоких радостей жизни.
В одной повести нашего автора рассказано: заболел фокусник-канатоходец. А на площади уже собралась толпа зрителей. Подруга фокусника ни ходить по канату, ни делать фокусы не умеет. Но представление она всё-таки даёт, и притом — блестящее.
«В странном освещении, образующем пещеру в ночных потёмках, Анна принялась расхаживать взад и вперёд, подражая походке канатоходца. И, несмотря на то, что ходила она по скверному ковру, когда меж тем Арноштеков канат качался в девяти саженях над ней, походка эта таила в себе великое и совершенное искусство… Вдоволь нашагавшись, Анна стала плавными движениями намечать удалые, сумасшедшие, отчаянные Арноштековы номера. При этом она ещё больше похорошела. Она била в барабанчик, всё время кланялась, улыбалась, стреляла глазами, морочила всех присутствующих, водила их за нос, и всё шло как по маслу. В конце концов зрители накидали ей в Арноштекову шляпу великое множество монет. Было среди них порядочно медяков, по спасибо и на том: как-никак малые рыбёшки — тоже рыбы».
Уличная плясунья намечает жестами суть тех движений, которые канатоходец проделывал на самом деле. Она заставляет зрителей по этой скупо намеченной жестами сути, по этому подобию дорисовать в воображении полноту того, что было в действительности. Это — искусство в «лёгком» виде, искусство-игра. Но и в таком искусстве таится великий смысл: свободное воспроизведение правды жизни.
Автор нашей сказки устами всё того же зоркого героя и открыто покызывает нам великий жизненный смысл искусства, выступающий в форме игры. Вот какая у этого героя произошла однажды беседа с женой. Она бранит мужа за то, что он просиживает целые дни над перепиской старинных повестей и рассказов, где идёт речь о «всяких чепуховинах, которые либо уже были, и с ними покончено, либо их вовсе не было и тогда это попросту бесстыдная ложь». Но любитель «изящных повествований» возражает, что жизненную мудрость можно почерпнуть также в притчах и сказках, где сообщается о бесчисленном количестве происшествий, «совершившихся только на словах и в мысли».
«Значит, есть две правды, — заключает он. — Одна, на которую можно положить руку, как на очаг, а другая, которую не схватишь за крылышко. Эта правда напоминает мне тень летящей птички». Конечно, о двух правдах он говорит в шутку, поддразнивая свою собеседницу, которая утверждает, будто искусство — просто-напросто ложь. Мы знаем: правда одна. Но искусство — не ложь, не выдумка, а также правда жизни, только воспроизведённая в подобии, под видом красочной, яркой игры, позволяющей увидеть то, мимо чего пройдёт сухое, «деловое» изложение.
Так художник проникает в глубь правды жизни, чтоб показать ее всем. Он делает это «шутя и мучаясь», подобно рабочим, которые «таскали тяжёлые брёвна, играючи валили стволы».
Так глубоко понимает правду жизни и правду искусства автор нашей сказки.
А вот как мыслит он о родном языке — орудии мысли народа и орудии своего искусства. Одно из действующих лиц той повести, о которой мы говорили, превозносит латынь, когда-то считавшуюся единственным культурным языком. Уже знакомый нам герой (а его устами — автор) возражает:
«Клянусь стихом Ювеналовым, о котором ты упомянул, сам-то ты как говоришь? Это не латынь. Слышал ты когда-нибудь такие звуки хоть в одном стихе Энеиды? Уверен, что нет. Это речь пастухов, и крестьян, и всякой челяди… Это язык земли, по которой мы ходим, и людей, у которых хлопот по горло. Вижу, как они открывают полные коров и волов загоны, вижу, как они налегают на рукояти плуга, как грешат и каются, как, открыв рот и распевая, топочут. Вижу всех их вместе и могу сказать, что зрелище это мне по нраву! А теперь, когда я их тебе показал, таких вспотевших, и буйных, и лоснящихся, давай сравним их с теми, другими, давно мёртвыми…»
Мы видим: жизнь, искусство и мысль — всё взвесил и оценил автор, прежде чем сложить свою сказку.
Но кто же он, этот художник-мыслитель?
Замечательный чешский писатель и революционер Владислав Ванчура — наш современник. Он родился в 1891 году и прожил на свете только пятьдесят два года. В 1942 году его расстреляли гитлеровцы как коммуниста: он был не только писатель, но и борец, утверждавший красоту жизни, величие правды и добра словом и делом.
За свою сравнительно недолгую творческую жизнь (с 1923 года, когда вышел первый сборник его новелл, по 1941 год включительно) им создано девять романов, четыре сборника повестей и рассказов, пять пьес, где великие события, пережитые за это время его родиной и всем миром, слагаются в грандиозную картину жизни страны — от седой старины («Картины из жизни чешского народа») до Октябрьской революции в России (романы «Конец старых времён», «Три реки»).
В целом это зорко схваченная с высокого пункта эпопея, где главное действующее лицо — скромный по своему общественному положению, но страстно любящий жизнь и правдиво мыслящий о ней человек, даровитый чудак с чистым сердцем и неугасимой верой в добро.
Перед читателем проходит вся жизнь страны и весь внутренний мир этого человека, увиденные вширь и вглубь, поданные как на ладони, в их прошлом и настоящем.
Эпопея проникнута не только верой в добро, но знанием того, что добро — единственная подлинная реальность, а зло — миф, призрак. Эта глубокая философская мысль проходит через всё творчество Ванчуры — художника слова (как и через всю жизнь Ванчуры-борца).
Конечно, в этом презрении к злу нет ни грамма прекраснодушия. Нет, Ванчура подлинно знал о ничтожестве зла, создавая свою эпопею. Знал, умирая в застенке гестапо.
Без этого знания он не создал бы того, что создал. Не создал бы и вот этой маленькой сказки. Она — кость от кости великой эпопеи его жизни. В ней, как в малой росинке, отразились вся жизненная мудрость и всё словесное мастерство замечательного чешского художника-мыслителя.
Только «свысока» взирая на жизнь, можно было увидеть и включить в короткое повествование всю эту полноту, всё кипучее богатство характеров, фигур, положений.
Только страстно любя свой родной язык, можно было создать повествование, играющее таким искрометным богатством словесных и речевых красок и оттенков.
Только глубоко любя искусство и до дна постигая его великий жизненный смысл, можно было обозначить большую философскую мысль — о ничтожестве зла — образом-шуткой в виде медвежьего привидения, расплывающегося по мере оскудевания веры в него и разрастающегося в глазах трусов.
Да, но как же всё-таки?
В сказке зло истаивает и становится маленькой собачкой пуделем.
А в жизни могучее чёрное зло пожрало умного, доброго сказочника. Где же правда?
Или их две? Одна, на которую можно руку положить, как на очаг и другая, которую не схватишь за крылышко, которая как тень летящей птички?
Нет, правда одна. Правда — жизнь. Но иной раз она говорит голосом летящей маленькой птички, голосом сказки.
Зло пожрало сказочника. Но разве оно победило? Нет, на этот раз всё-таки права маленькая птичка: уже начало побеждать добро. И мы, вместе с Ванчурой, знаем: победит, победит непременно!