Елька замолчал и задышал, как после частого бега. Его острое плечо еще сильнее уперлось Мите под мышку. Митя не знал, что сказать, и спросил:
– А как его звали?
– Не знаю. Он не назвался. Объяснил, что, если имя неизвестно, то труднее проболтаться. Говорит: "Зови меня "Домовой", а я буду звать тебя "Братишка". Потому что, – говорит, – я всегда хотел, чтобы у меня был маленький брат, а не было никого…"
– А потом что?
– Мы с ним несколько дней встречались. Я еду приносил, разговаривали… Он рассказывал, как маленький был, как в индейцев играли. Один раз даже сказку рассказал. Про маленького принца, который подружился с лисом… А потом нога у него вылечилась и пришло время уходить.
– Куда уходить-то?
– Он точно не сказал. Говорит: "Мне бы добраться до станции Остаткино, а там пересесть на поезд в сторону Северо-Посадска. По пути к нему, в одном городке, – говорит, – есть у меня школьный друг, а его родители далеко у моря живут. Может доберусь до них, устроюсь на рыбацкий пароход – и в дальние края…"
– Без документов-то?
– Ну, я не знаю. Он так говорил. И еще: "Конечно, скажут, что это измена родине, только я ей ни чуточки не изменял и воевать за нее буду изо всех сил, если придется, а против нее никогда не буду… А ты что про меня думаешь, Братишка?" А я думал, что мне его жалко…
– И взял дома деньги ему на дорогу?
– Ну да. А еще нашел в нашей кладовке старый ватник и рваные отцовские штаны. Потому что как бы он поехал в своем камуфляже? Сразу поймают. А в фуфайке и старых штанах – он все равно что вокзальный бомж. Он ведь зарос весь, бритвы-то не было… Мить, я ведь даже не знаю, какое у него лицо на самом деле, из-за этой бороды. Помню только, что глаза синие и худой такой… И голос не взрослый, а почти как у пацана… Он вещи и деньги взял, за руки меня подержал и говорит: "Скажи мне свой адрес. Может, когда-нибудь в жизни встретимся… А сюда, – говорит, – больше не приходи, ночью я уйду". Я всю ночь ревел потихоньку, а утром все же пришел. Но никого там уже не было…
И замолчал Елька надолго. И сидели так они рядом. А пласты воздуха все шевелились вокруг – мягкие, с запахом созревших трав, остывающего асфальта и бензина.
Громко затрещал кузнечик. Митя удивился. Раньше он никогда не слышал ночных кузнечиков, даже в деревне. Кузнечик будто разбудил электричку. Она вскрикнула и промчалась за дальними тополями.
Звезды смутно высвечивали узкую громаду "Белого дома", едва различимую. В ней неярко горело лишь одно высокое окошко (наверно, там сидел дежурный).
Елька шевельнулся. Митя сказал:
– У меня на ближней почте есть знакомая женщина, я к ней всегда бегаю покупать газеты. Завтра утром попрошу обменять твои деньги. Давай их сюда.
– Они ведь дома. Я принесу завтра пораньше. Ладно?
– Ладно. Я живу на пятом этаже.
– Лучше я подожду тебя внизу, на лавочке.
– Ну, как хочешь… Ровно в девять.
– Ага…
Обратный путь показался коротким и нетрудным. На краю Митиного двора Елька шепнул: "Завтра в девять" и ускользнул в темноту. А Митя помчался в подъезд, нащупывая в кармане ключи.
Напрасно нащупывал. Родители были дома. И "ну, началось!"
4
– Где? ты? болтался?!
– Я откуда знал, что вы вернетесь так рано? Обычно приходите среди ночи…
– Это – рано?! Посмотри на часы! Мы ждем тебя уже целый час! Я поседела за это время!
– И вовсе не заметно…
– А ты хотел, чтобы стало заметно?! Где? ты? был?!
– Да совсем рядом! Разговаривал с одним мальчишкой. У него… семейные проблемы, он просил совета.
– Знаю я этих мальчишек! И их проблемы! Они кончаются милицией!
– Господи, да это же Елька! Ну, с которым мы продавали картошку. Ему десять лет!
Мама сказала, что читала про шайку второклассников-рэкетиров, где главарю было девять.
– Но он же не шайка, а один-одинешенек!
– Откуда мы знаем? Сперва один, потом дружки, у которых сигареты и клей "Момент"! А там, глядишь, и п о с а д я т н а и г л у…
– Да. Тем самым местом. И я буду вертеться на ней, как компасная стрелка. Были в древнем Китае такие магнитные фигурки: сидит задом на острие и рукой показывает на юг.
Папа сказал, что упомянутое место пострадает у Мити еще до иглы.
– Рита, будь добра, принеси из шкафа мой коричневый ремень.
– Охотно, – сказала мама. И принесла.
Митя тем временем нацелился за шкаф. Между стеной и книжным шкафом был узкий промежуток, в котором торчала батарея. Втиснешься с размаха туда, на батарею, – и прекрасное убежище. Но папа успел придвинуть к этой щели стул. Уселся.
– На сей раз не выйдет, голубчик.
Митя стремительно лег и змейкой ушел под тахту (хорошо, что ножки высокие). Зафыркал от пыли.
– Вылезай немедленно! – приказала мама.
– Я, по-вашему, кто? Идиот?
– Ты – трус, – сказал папа.
– Я здравомыслящий человек. Подожду, когда ты успокоишься.
– Ладно, вылезай. Наглотаешься микробов, там не мыто с прошлого года.
– Как это "с прошлого года"?! – взвинтилась мама.
– А гарантия безопасности? – спросил Митя.
– Никаких гарантий… Убирайся оттуда, кому говорят!
Митя выбрался на свет.
– Так и быть… А ты, папа, пожалей себя. Подумай, вдруг в самом деле огреешь нечаянно. И тогда – что?
– Что?
– Будешь терзаться неделю.
– С какой стати?
– Но ты же интеллигент в третьем поколении.
– В четвертом, между прочим…
– Тогда две недели.
Мама сказала, что на папе род интеллигентов Зайцевых и закончится. Потому что сын их катится в пропасть беспутства и безделья.
– Безделья?! А кто сегодня картошку продал?!
– Этим подвигом ты будешь гордится до старости! К тому же, ты сам уверял, что главная заслуга здесь не твоя, а этого… Ельки. Кстати, что за странное имя?
– Почему странное? Может, Елисей, а может… Елизар. Или просто кличка такая.
– У порядочных мальчиков не бывает кличек.
– А почему меня в той школе звали Косым? Два года подряд "Косой" да "Косой"!
Его и правда так звали. Из-за фамилии. Известно, что зайцы – косые.
– А кто сказал, что ты порядочный, – хмыкнул папа. – Кстати, порядочные люди не забывают выключать компьютеры, даже убегая из дома сломя голову.
– Я же думал, что на минутку! Файл-то я сохранил.
– И напрасно. Больше ты к компьютеру не сунешься, – пообещала мама.
Митя устало подышал. Угроза была пустая. Да и повесть, которую он так удачно начал, казалась теперь несерьезной. По сравнению с Елькиной историей.
Мама будто услыхала его мысли.
– А что за проблемы у твоего Елизара-Елисея?
– Примерно как у меня, – выкрутился Митя (не излагать же про дезертира и кражу). – Папаша лупит его чем попадя и вообще всячески издевается.
– Это когда я тебя лупил чем попадя?! – тонким от обиды голосом возопил Зайцев-старший. – Я тебя вообще… хоть раз… хоть когда…
– Конечно, нет, – успокоил Митя. – Иначе я сразу написал бы возмущенную статью в ваш "Физический-металлический бюллетень". "Физические методы воспитания интеллигента в пятом поколении".
– Трепло, – сказала мама. – Немедленно марш спать!
Митя лег. Потому что вдруг очень устал и вновь заболели ссадины. Митя закрыл глаза, и опять зажглись над ним мохнатые звезды. И в бок ему будто снова уперлось маленькое острое плечо. Эх ты, Елька…
Стране грозит гибель
1
Допрос продолжался больше часа. Митя устал стоять. И разозлился: сами-то сидят! Была бы здесь Лидия Константиновна, тогда, может, разговор шел бы иначе. А сейчас кому что он объяснит?
Он сказал темному, с неразличимыми лицами педсовету:
– Я же знаю, почему вы обвиняете именно меня. Потому что я чужой. Про такого легко сказать: он не наш, он только полгода назад пришел, мы за него не отвечаем. А наши все хорошие…
– Фу, как неправильно ты, Дима, рассуждаешь, – ненатурально обиделась "англичанка".
– Да не Дима я а Митя…
– Все равно ты совершенно не прав!
– А почему же? – возразила Кира Евгеньевна. – В словах Зайцева есть логика. Действительно, трудно предположить, чтобы кто-то из тех, кто обучаются у нас с первого класса, совершили подобное.
Будто на прошлой неделе не поймали двоих девятиклассников с "дозами" в карманах! Или они тоже "не с первого"?
– Можно, я пойду домой? – сказал Митя.
– Что-о? – выдохнул педсовет. Не все, но несколько ртов.
– А чего… Три часа уже. Я есть хочу.
– Мы т о ж е хотим есть, – с расстановкой сообщила завуч Галина Валерьевна. – И однако сидим здесь. По твоей милости.
– Вы – не по моей. Вы сами. Вы взрослые. Что хотите, то и делаете. А учеников нельзя морить голодом. Это раньше в старых гимназиях так наказывали: без обеда. А сейчас закон это запрещает.
– Какое глубокое знание законов! – Кира Евгеньевна, кажется, начала всерьез раздражаться. – А известно ли тебе, ч т о закон обещает за подобные шуточки с телефоном? Это пахнет спецшколой! Стоит обратиться в милицию, и…
– Ну так обращайтесь скорей! Я кушать хочу… – Митя опять ощутил тайное злорадство. Но усталости было больше.
Кира Евгеньевна сказала официальным голосом:
– Максим Даниилович, проводите семиклассника Зайцева в столовую. И проследите, чтобы он пообедал как следует. Ему понадобятся силы для дальнейшей беседы. А мы пока позвоним куда следует.
Митя украдкой обменялся взглядами с Жаннет: "Может, и ты пойдешь?" – "Нет, мне нельзя".
– Пойдем, семиклассник Зайцев , – с готовностью согласился князь Даниил.
В коридоре Митя спросил:
– Боитесь, что сбегу?
– Ничуть. Просто я, выражаясь твоими словами, тоже "кушать хочу".
Они спустились с третьего этажа на второй, длинным застекленным переходом добрались до столовой.
"Почему здесь всегда пахнет кислой капустой? Неужели в Царскосельском лицее воняло так же?"
Митя соврал педсовету. Есть не хотелось. Да и нечего было, остались только самые несъедобные блюда. Раздатчица тетя Фая, ворча, дала ему полтарелки горохового супа, рыбную котлету с пюре и компот.
Митя ушел с подносом к столу. Сюда же пришел и географ, хотя в столовой было пусто. Принес такую же котлету и кисель.
– Знаю, о чем ты подумал. "Даже здесь он не хочет оставить меня в покое".
– Правильно, – сказал Митя. Понюхал и отодвинул суп. Посмотрел на котлету и тоже отодвинул – на край тарелки. Начал нехотя цеплять вилкой пюре.
– А ты держишься молодцом, – заметил Максим Даниилович.
– Как же мне еще держаться, если не виноват?
– А вот здесь ты заблуждаешься…
– В чем? Что не виноват?
– В том, что придаешь этому факту значение. Какая разница: виноват или нет?
– Как это? – первый раз по-настоящему растерялся Митя. Уронил с вилки пюре на брюки.
Молодой доброжелательный географ, которого любили ученики (и главное – ученицы), объяснил почти ласково:
– Пойми: с одной стороны – ты, с другой – весь школьный механизм. Это с и с т е м а. Системе сейчас безразлично, виноват т ы или кто-то иной. Для администрации главное – что? Найти виноватого поскорее. Чтобы спустить дело на тормозах, дать тебе выговор и отчитаться в районо, что вопрос исчерпан. Чтобы высокое начальство не сделало крупных выводов. А то, глядишь, и зарплату начнем получать через пень-колоду, после самых заштатных школ. Кому это надо?.. И, кстати, ты правильно говоришь: "Вы меня обвиняете, потому что я тут недавно". В самом деле, ты удобная фигура. И никуда не денешься.
– Но если я правда не виноват!
– Я понимаю тебя… Но ты виноват в другом. Ты пытаешься противостоять системе. А это бессмысленно. И она этого не прощает… Ты, наверно, слышал про репрессии в тридцатых годах?
– Ну…
– Думаешь, все эти следователи, судьи в трибуналах и тройках и прочие деятели НКВД не понимали, что приговаривают невиновных? Прекрасно понимали. Но они действовали внутри тогдашней системы. Какой именно – другой вопрос. Кстати, любая система лучше всеобщего разброда и анархии, но это отдельный разговор… Тогдашняя система диктовала именно такое поведение. И вот что интересно: понимали это и обвиняемые. И тоже вели себя соответственно. Недаром тысячами признавались в том, чего никогда не делали…
– Вы хотите, чтобы опять стало так же? – тихо спросил Митя. Его прадед, инженер Федор Федорович Зайцев (интеллигент во втором поколении) в тридцать девятом году сгинул на Колыме. Осталась фотокарточка, где он держит на руках мальчика в матроске и бескозырке с надписью "Красин" – Митиного дедушку.
– Я ничего не хочу, милый ты мой, – проникновенно объяснил Максим Даниилович. – Пойми только: времена те ушли не совсем…
– На моего прадедушку написал донос товарищ по работе, – сумрачно вспомнил Митя. – Интересно, какой гад наклепал на меня?
– Едва ли ты это когда-нибудь узнаешь. Системе это не интересно, ей важен результат. А логичнее всего тебе было бы сказать: "Ладно, наплевать, я признаюсь". Для общей стабильности лицейского бытия.
– А как же справедливость?
– Справедливость – это понятие из житейской логики. А есть еще логика политическая. Они разные по своей природе. Обе правильные, но разные. Как эвклидова и неэвклидова геометрии. Слышал про такую, про неэвклидову? Это когда искривляются пространства…
Митя подумал. Постарался подобрать точные слова (все таки лицеист из класса "Л" – литературного).
– Пространства пусть искривляются. А справедливость искривляться не должна.
…И нечего Даниилычу путать какую-то поганую политику с геометрией таинственных пространств. Митя видел загадки этой геометрии не раз. В Елькиной стране Нукаригва.
2
В то утро, после ночного приключения, Митя поднялся рано. Едва родители ушли, он тут же включил компьютер. Перечитал вчерашнее. Погрузился в унылость. То, что вчера писал он с удовольствием, сейчас казалось бледным и никому не нужным… Дальше, правда, будет интереснее. Как чуть не потонули, когда открылась течь, как поймал их потом на берегу хозяин лодки. Ухватил под мышку Лёшку и понес. Мите, Вовке и Лариске поневоле пришлось идти следом, не отдавать же младшего члена команды на растерзание злодею… И как дядька запер их всех в сарае… Ну и что? Запер, а потом выпустил, даже уши не надрал, хотя обещал… Можно, конечно, что-то и придумать для пущего интереса. Какую-нибудь историю с подкопом и бегством. И как при рытье подкопа нашли сундук со старинными деньгами и таинственным письмом. И…
Но придумывать не было времени. Часики в углу экрана показывали 08.55. Елька вот-вот окажется у подъезда. А может быть, уже и там.
Лифт, повизгивая, отвез Митю вниз, прямо к почтовым ящикам. В своем ящике Митя разглядел сквозь глазок что-то желтое. Странное дело! Почта приходит лишь после одиннадцати… Ключик у Мити всегда был с собой. Жестяная дверца откинулась, Мите на руки упал большой конверт из оберточной бумаги. Без адреса, только с синей надписью из угла в угол: "Мите Зайцеву".
Отчего-то сильно волнуясь, Митя рванул слабо приклеенный клапан. Вытащил два фотоснимка. Крупные, блестящие. Одинаковые.
На снимке Митя, согнувшись, высыпал из ведра картошку в корзину дородной тетушки, а Елька – на переднем плане – стоял на руках, и ноги его в воздухе изображали хитрый иероглиф. А на перевернутом лице сияла крупнозубая улыбка.