Все золото при Глебе Андреевиче, зашито в пояс брюк. Он знает, что ему делать. Он убежит сегодня же. Вон сколько в углу веревок. Как раньше он не догадался? Все так просто. Через колокольню — и вниз. И осторожно спустить ящик. Так и будет! Он уйдет сегодня же.
Глеб Андреевич напряженно вглядывался в бурлящую толпу, заполнившую площадь, разыскивая глазами старосту. Какие-то рабочие и пионеры возились с церковными засовами. Красноармейцы с трудом отгоняли от паперти кликуш. Глухонемой юродивый, не замеченный ими, притаился в нише. Старосты не было.
«А может, его, подлеца, следователь на месте арестовал? — гадал Глеб Андреевич. — Вот и не успел он поп я с Фомой предупредить, что я в церкви заперт. Попался, болван? Неужели выдаст? Вряд ли! Скажет, как договорились: „Кругляков уехал в Омск“. И все поверят в это, идиоты! Али-Индус подумает, что я поехал поимку организовывать. Дудки! Теперь не нужны поимки! Ни городские, ни междугородные! И в Омск ехать незачем! С таким-то капиталом я махну в Нью-Йорк, в Париж…»
На площади стало тихо. Раздался лязг замков и скрип тяжелых дверей.
«Идите, идите! — злорадствовал Глеб Андреевич. — Будут для вас сюрпризы! Мощи так изготовлены, что ни один врач подделки не обнаружит. Ни один археолог! Не то что раньше, когда в раке полторы косточки гнилых лежало да ваты пуд».
Неделю назад принялся Глеб Андреевич за эту работу. Под миртой святого оказался маленький, почти детский череп. Под дорогим облачением — простой ветхий подрясник. В одном из старых валенков — человеческая кость, другой вообще пустой. Под подрясником вместо ребер — ржавая проволока. Внутри — труха всякая, моль дохлая. А на самом дне гробницы — костяная брошка с надписью «Наташа». Вот вам и мощи!
Глеб Андреевич снова посмотрел вниз.
Юродивый исчез. Глядя на слепца в синих очках с собакой-поводырем, которых не пропускали в церковь, Глеб Андреевич подумал:
«В храм с животными не пускают. Это грех. Всем грех. А мне, Глебу Андреевичу Кругликову, не грех. Меня батюшка пропустил. Да с кем? С удавом! А ведь змей — это дьявол. Так и на стенке нарисовано. Укутанная с головы до ног длинными волосами Ева протягивает Адаму румяное яблоко, а коварный змей подглядывает из-за дерева. Лобастый бог гневно смотрит на змея. Из-за него бог Адама и Еву выгнал из рая. Выходит, пустил поп черта в алтарь. Как же так, батюшка? Ай-яй-яй! Как не стыдно?»
У дверей храма показалась баба в клетчатом полушалке, откусывающая на ходу от куска хлеба. Глеб Андреевич почувствовал тошноту: «Ситненького бы кусочек! Не знаю, что бы отдал за него. Удава бы отдал!»
За эти дни было уничтожено всё. Просфоры, масло из лампад. Он окунал в лампады кусочки просфоры и запивал кагором, изображающим Христову кровь в таинстве причастия.
Шатаясь от голода, бродил Глеб Андреевич по церкви и дожевывал масляные фитили…
— Хамы! Мужичье вшивое… — шептал Глеб Андреевич, глядя на входящих в церковь.
Его так и подмывало ворваться на колокольню и ударить в колокол. Бить в колокола. Трезвонить на весь мир, трезвонить и кричать: «Я ненавижу вас, люди!»
Глеб Андреевич почувствовал слабость, отошел от окна и выпил немного воды из ведерка.
Вчера был дождь. Ведерко не удалось отмыть как следует, и вода отдавала ржавчиной и масляной краской, той самой, которой он гримировал мощи Симеона. Но и это счастье. Голод — ничто по сравнению с жаждой. Он за два дня выпил всю святую воду. Потом мучился. Он умер бы, если бы не вчерашний дождь…
— Ч-ч-ч-ё-р-р-т! Ч-ч-ч-ё-р-р-т! — раздалось из-за спины.
Глеб Андреевич поперхнулся и чуть не выронил ведерко. На решетке окна сидел Фрушка.
— Зачем ты снова прилетел, дрянь? — спросил Глеб Андреевич с отчаянием. — Снова мучить? Сводить с ума?
Ежедневно, по нескольку раз, являлся на башню Фрушка. Он болтал без умолку и чувствовал себя как дома. Напрасно гонялся за ним голодный Глеб Андреевич. Грач ловко увертывался и бесконечно чертыхался. Казалось, ему нравится дразнить этого злого бородача.
— П-р-р-и-вет! — сказал Фрушка, наклонив голову. «Ну и наглая тварь, — думал Глеб Андреевич. — Вор нахальный! Сначала пуговицу от сюртука оторвал и унес, потом жетончик от скелета… А ведь у грача, наверное, белое мясо, как у курицы…»
На этот раз Фрушка решил украсть костяную брошку. Он подлетел к ней, но Глеб Андреевич опередил грача, отогнал его и пришпилил брошку к своей тельняшке.
— Что, дрянь? Спер? На! Вот тебе! — Глеб Андреевич показал кукиш.
— Гут мор-р-р-ген! — миролюбиво ответил Фрушка, с завистью глядя на брошку.
Глеб Андреевич запустил в птицу треуголкой, но промахнулся. Фрушка перелетел с окна на плечо обезглавленного Наполеона.
— Вор-р-р! — неожиданно выпалил Фрушка.
— Сам ты вор! — озверел Глеб Андреевич и запустил в грача черепом святого угодника.
Череп ударился о стенку и раскололся.
Фрушка внезапно ринулся к Глебу Андреевичу, ухватился клювом за брошку и потянул к себе. Брошка крепко держалась на вязаной ткани тельняшки.
Глеб Андреевич изловчился и ухватил грача за крыло. Тот вырвался, теряя перья, и, рассвирепев, бесстрашно бросился на обидчика. Взъерошенный, разъяренный Фрушка клевал Глеба Андреевича в лицо, вывертывался из-под его рук и нападал снова.
— Кыш! Кыш! — Глеб Андреевич задыхался. Лицо от крови стало липким.
Отчаянно каркая, Фрушка продолжал атаку. Улучив момент, Глеб Андреевич поймал птицу и навалился на неё всем телом.
— Попалась… — прохрипел он.
Жадно сделав несколько больших глотков из ведерка, Глеб Андреевич плеснул в лицо остатками воды и, вытершись рукавом тельняшки, спустился в нижнюю комнату.
Удав шипел и беспокойно ворочался. «Проголодался. Если внизу услышат, все пропало…»
Глеб Андреевич встал на ящик и осторожно выглянул в окно. Перед отцом Никодимом, облаченным в красную рясу, стоял Коля Плодухин и громко, на всю церковь, читал по бумажке, которую держал в руках:
— «Сей мандат выдан по постановлению Пореченского уездного исполкома Совета рабочих и крестьянских депутатов комиссии в составе представителей уездного комитета ВКП (б) и советских учреждений, а также выборных от тт. красноармейцев, рабочих, комсомольцев, пионеров, а также и духовенства, которым поручается осмотр, освидетельствование и открытие так называемых мощей, являющихся орудием для затемнения сознания трудящихся, так как нельзя и недопустимо держать людей в темноте, когда великая революция уже десять лет освещает все темные дела поработителей народного ума, и потому необходимо сорвать маску с волков в овечьей шкуре…»
Глеб Андреевич нервничал: «Скорей бы приказали открыть гробницу! Пусть все глядят на мою работу!»
— А теперь, товарищи, можем приступить к осмотру, — закончил Плодухин.
Толпа дрогнула. Выборные боязливо подошли к раке. Когда крышку сняли, перед глазами верующих предстал Симеон Столпник, бледный и величественный, с длинной редкой бородой. На лбу его сверкала золотая священная митра. Борода покоилась на шитом облачении. Высохшие руки лежали скрещенными на груди.
Верующие охнули, как один человек, прихлынули к гробнице. Высоким голосом завопила кликуша, за ней вторая. Красноармейцы в охране застыли от удивления. В толпе начали зажигать свечи. Их розовое полыхание побежало по стенам, отразилось в золоте икон, задрожало на строгих лицах красноармейцев.
Глеб Андреевич торжествовал: «Ну что? Взяли? Гляди, оратор, как люди целовать мощи кинулись! А как запели! Ты слушай, как поют!»
О высокий сводчатый потолок ударялось громкое и торжественное:
— Уб-ла-жа-ем те, пре-по-до-бе от-че Си-ме-о-не, и чте-е-е-ем свя-ту-ю-у па-мя-ть тво-ю-у-у…
Борьку оттолкнули от ребят, какая-то старушонка сунула ему в руку горящую свечу, он чуть не опалил себе ресницы, и из груди его невольно вырывалось славословие святому Столпнику.
Глеб Андреевич любовался возбужденной толпой: «То ли ещё будет! Сейчас Фома выйдет работать!»
И про это Глеб Андреевич знал. Вместе с попом и старостой программу составляли. Полноценную цирковую программу с аттракционом!
«Ну где же ты, Фома? — начал волноваться Глеб Андреевич, ища глазами юродивого. — Пора уже! На выход опаздываешь! Третий звонок был!»
И вдруг на всю церковь раздалось дикое, нечеловеческое мычание. Царапая себя ногтями в кровь, глухонемой ринулся к гробнице.
«Молодец, Фома! — чуть не вырвалось у Глеба Андреевича. — Хорошо, подлец, работаешь! Мычи, юродивый! Громче, ещё громче! По-волчьи вой! Чтобы у всех волосы со страху дыбом встали! Кусай себя! Молодец! Так их!»
Юродивый заколотился в истерике. На него спокойно, чуть насмешливо смотрел Коля Плодухин.
«А теперь целуй мощи, Фома! Исцеляйся! Ведь ты много денег получишь за этот трюк! Хватит на всю жизнь! Исцеляйся, Фома!»
Юродивый неожиданно поднялся с полу, приложился к мощам и перестал дергаться. Глазами, полными слез, он медленно оглядел застывшую толпу и, остановив взор на иконе Спасителя, произнес еле слышно, удивленно прислушиваясь к звучанию собственного голоса:
— Господи…
Проведя рукой по голой грязной груди, он нащупал крест, порывисто поцеловал его, упал перед мощами на колени, размашисто перекрестился и снова медленно повернулся к темной иконе.
— Верую… — произнес юродивый чуть громче. Борьку начала колотить дрожь. Народ стоял молча, боясь пошевельнуться. На юродивого по-прежнему пристально и внимательно, чуть усмехаясь одними глазами, смотрел вожатый.
— Чудо! — громко крикнул глухонемой.
— Чудо! — как эхо, отозвалась толпа.
— Чудо! — звонко закричал Борька.
— Исцелихося! — завопил глухонемой. — Всемогущ бог!
— Всемогущ бог! — отозвалось под высоким куполом.
«Великий артист Фома! Великий! — продолжал восторгаться Глеб Андреевич. — Поп со старостой не дураки! Разведчики! Знали, кого в клуб на вечер послать. Накрылись бы они со Столпником, если бы глухонемой не предупредил!»
Снова громко и дружно запели верующие.
— Остановитесь! — раздалось иа всю церковь. Стало тихо. К гробнице пробивался Леша Косилов.
— В кого веруете? Это же чучело! Из нашего школьного скелета сделано! Я сам скелет чинил. У него адамово ребро сломано. Покажите ребро!
Толпа возмутилась:
— Какое ребро? Богохульники! Вон из храма! Здесь было чудо!
— Тихо! — крикнул Коля Плодухин. — Никакого чуда не было! Вот я стою перед вами, говорю. Если не чучело это, то судите меня своим судом. Я никуда не убегу. Не то что ваш юродивый. Где он, исцеленный ваш? Где?
Глухонемой действительно исчез. Многие смутились.
— Сбежал он! Испугался. А мы не боимся ничего.
Толпа дрогнула, зашумела.
— Согласны! — раздалось несколько голосов. Красноармейцы начали отодвигать верующих от раки.
Валя Кадулин помог отцу установить на треноге фотоаппарат. Лешка раздвинул одежды, вытащил ребро и торжественно объявил:
— Точно! Наше ребро! Вот именно здесь, с внутренней стороны, кусочка должно не хватать. Маленького кусочка, с ползуба величиной. Помните, ребята? Наш скелет. Школьный.
— Борода! Борода ему от голова оторви! Наш Наполеон получится! Понятно, да? — крикнул Сандро.
С ужасом следил Глеб Андреевич, как ребро пошло по рукам. Очередь дошла до белого, как мел, трясущегося Борьки. Он долго, словно не веря своим глазам, осматривал ребро, отшвырнул его и горько зарыдал.
Удав заколотился в ящике так сильно, что все подняли головы и увидели Глеба Андреевича.
— А вот и сам мастер! — удивленно воскликнул Коля. Глеб Андреевич настолько растерялся, что не шевельнулся, не отпрянул, а только прилип к ящику, из которого все громче и громче раздавались оглушительные резкие удары и бешеный шип… Глеб Андреевич только нелепо взмахнул правой рукой и закрыл ею лицо.
Удав с силой ударил о стенку. Стенка затрещала. Но Глеб Андреевич не заметил этого. Он продолжал стоять у зарешеченного окна, словно заколдованный. «Что я делаю? Они сейчас взломают дверь и ворвутся! Надо бежать. Немедленно. Через кладбище путь свободен».
И тут какой-то странный шорох почудился Глебу Андреевичу. Он обернулся.
Внизу у ящика на желтой в черных трещинах плите лежал большой камень. Глянцевый и скользкий. Весь в пятнах, в коричневых пятнах. Камень зашевелился…
Высоко вверх поднялась плоская, словно игрушечная голова змеи. На Глеба Андреевича уставились широко расставленные холодные глаза. Удав раскрыл пасть и, громко зашипев, молнией метнулся на Глеба Андреевича.
«Схватиться рукой! Не то упаду…» — подумал Глеб Андреевич и что есть силы вцепился руками в прутья решетки.
— Что это с ним? — спросил у дяди Доната Сандро.
— Спасите!.. — нечеловеческим голосом закричал Глеб Андреевич.
В церкви ничего не могли понять до тех пор, пока в окне рядом с Глебом Андреевичем не появилась голова удава. Руки Глеба Андреевича, вцепившиеся в решетку, начали медленно разжиматься.
Люди с криком бросились к лестнице и сорвали с петель железную дверь. Едва разыскав вход в комнату, в ужасе остановились. Красноармейцы вскинули винтовки.
На полу, в объятиях удава, лежало искалеченное, с вытянутыми руками тело Глеба Андреевича.
— Всё… — шепнул дядя Донат.
Удав поднял голову и посмотрел на людей. Красноармейцы щелкнули затворами.
Удав зашипел, освободил от объятий бездыханную жертву и медленно пополз в ящик.
Сандро стоял не двигаясь, следя немигающими глазами за удавом, за которого отдал жизнь самый близкий на свете и дорогой ему человек.
— А этот, наверное, напоследок с ума сошел! — шепнул Влас. — Разве нормальный человек прицепит к тельняшке такую брошку?
эпилог
Ранним утром от перрона Пореченского вокзала отправился длинный товарный состав. В конце его прицепили вагон ярко-зеленого цвета. На его широкой двери была нарисована девушка в полете на фоне трапеции, внизу надпись: ЦУГЦ.
Если бы кто-нибудь заглянул в вагон, то увидел нечто необычайное. Вагон разделяла надвое низкая деревянная перегородка. Налево от неё помещались животные, в другой половине — люди. Вагон болтало во все стороны, клетки тряслись, лошади приседали. Но ехать было очень весело.
В вагоне завтракали. Артисты сидели на широких деревянных нарах и на полу, на сене, где стояла большая кастрюля, полная гречневой каши с мясом. Каша была такой вкусной, что все просили добавки. Так умел готовить только дядя Донат. Добавку раздавала Нонна.
— У нас на востоке, Боря, есть такой поговорка, — сказал Сандро: — «Ешь всегда много. Если ты ешь у друга, ему это приятно, а если у врага, тем более ешь ещё больше». Так что проси добавка! Не стесняйся!
Все рассмеялись. Буян перестал жевать сено и заржал. Стало ещё веселее.
— Развеселились и о чае забыли, — сказал Василий Тихонович. — Тебе какого налить, Борька? Поварского или кронштадтского?
— А какая разница?
— Огромная. Кронштадтский чай такой жидкий, что даже в самую туманную погоду в Ленинграде через стакан с этим чаем Кронштадт виден, а поварской самый крепкий. Такой чай заваривают для себя повара.
— Тогда мне поварского…
Чай пили молча, сосредоточенно. За тонкой перегородкой переступали копытами кони, лязгал цепью медведь, тоненько всхрапывал мангуст. В ящике изредка шипел удав. Под потолком поскрипывал, качаясь, шахтерский фонарь.
Ребята помогли вымыть посуду и уселись на полу у двери.
— Интересно в товарном вагоне ехать, — сказал Борька. — Лучше, чем в обыкновенном.
— Ещё бы! — воскликнул Сандро. — И вагон красивый какой! Я первый раз в жизни еду в такой красивый вагон. А сколько уж катаюсь. Нам, Борька, теперь кататься всю жизнь в цугцовский вагон.
— Слава богу! — сказал Борька.
— Что? Опять «слава богу»?
Ребята переглянулись и рассмеялись. Поезд вылетел на мост. В Свердловск! В Свердловск! В Свердловск! — застучали колеса.
Прошел встречный. Тар-ра-ра-ра, тар-ра-та-та, тар-ра-та-та!