Равно, как и моя гордость.
Содрогаюсь каждый раз, когда в моей мутной памяти всплывает бессвязное «я тебя так сильно лю-ю-блю-у-у!». Одного этого достаточно, чтобы гарантировать, что никакого валиума или прочей подобной дряни я больше в жизни в рот не возьму.
А доктор Мартинез просто в отчаянии. То плачет, то извиняется. Никакие мои утешения на нее не действуют:
— Кончай. Я сама уговорила тебя это сделать.
— Никто меня не заставлял. Не надо было браться, коли была не уверена, — всхлипывает она.
— Какая разница. Я все равно рада, что от этого чипа избавилась. Честно, рада.
На следующий день, освободившись от Голоса, принимаюсь учиться делать все одной правой рукой. Ни хрена сначала не получается. Но постепенно привыкаю. Снова и снова пробую шевелить пальцами левой, но как ни стараюсь — ни намека на успех. Только рука болит.
Зато опять и опять чувствую на себе черный, как ночь, взгляд Клыка. И от этого готова лезть на стенку. Улучив момент, когда Элла с мамой куда-то вышли, прижимаю его в угол.
— Я там вчера наговорила всякого. Даже не думай — это ничего не значит. Я всю нашу стаю люблю. К тому же это валиум мне мозги замутил.
На обычно бесстрастном лице Клыка проступает нестерпимо самодовольное выражение:
— Ой-йой-йой! Только себе не ври. На самом деле ты меня во-о-от как крепко любишь.
Замахиваюсь на него, но он отпрыгивает в сторону, и я врезаюсь в стену. Прямо больной рукой.
А ему, дураку, весело. Издевается надо мной почем зря:
— Поди там в лесу выбери дерево, — тычет он на лес за окном. — Я на любом заветную формулу вырежу: «М + К =».
Едва подавив яростный вопль, я пулей выскакиваю из гостиной, стремглав несусь в ванну и с треском захлопываю за собой дверь. Но его гогот достает меня даже там. Обхватив голову правой рукой, я раскачиваюсь из стороны в сторону и причитаю:
— За что мне такое наказание?! Господи, прошу тебя, помоги мне!
Поздно теперь, Макс, просить помощи, — тихо откликается мой внутренний Голос. — Теперь пеняй на себя. Кроме тебя самой никто тебе не поможет.
Нет, только не это!
Получается, что Голос и чип никак не связаны. Получается, что от Голоса я так и не избавилась и он по-прежнему сидит у меня в голове.
Итак, подобьем бабки под моими последними успехами:
1) Левой руки все равно что нет.
2) Клык считает, что я в него влюблена. Считает, заметьте, безосновательно.
3) Голос сидит где сидел.
Принимая во внимание вышеописанную дрянную ситуацию, мне остается только одно: сесть в ванну, высунуть забинтованную левую руку из-за душевой занавески, включить воду и реветь белугой.
32
— Не думаю, что тебе стоит улетать, пока не зажила рука, — по всему видать, доктор Мартинез здорово нервничает. — Это я тебе как врач говорю.
— Мы и так их надолго одних оставили. И потом, ты же знаешь мой генетически усовершенствованный организм. На мне в два счета все заживает. Через двадцать минут от раны и следа не останется.
Я преувеличиваю. Это нам обеим понятно. Но она достаточно хорошо со мной знакома, чтобы смотреть правде в глаза: мелочи, типа незаживших ран и здравого смысла, обычно в моих решениях существенной роли не играют.
— Знаешь, как мне не хочется, чтобы вы улетали, — грустно говорит Элла. — Вот бы вы оба остались…
— Эл, чего ты душу травишь. Нам пора. Не можем же мы здесь вечно прохлаждаться.
— Макс, подумай, может, я могу что-нибудь сделать? Помочь тебе чем-то?
В ее глазах столько невысказанных чувств, что я не знаю, куда спрятаться от смущения. Но не поручать же ей спасение человечества.
— Нет, спасибо, не думаю, — по-моему я, наконец, научилась быть вежливой.
Позади Клык переминается с ноги на ногу, и я спиной чувствую, как неуютно ему стоять на всеобщем обозрении на открытом нескромным взорам дворе. Он вообще все утро был какой-то странный. С чего бы это? Его что, моя «декоративная» рука смущает? Или мои бредовые признания покоя не дают? Так или иначе — ежу понятно, ему не терпится отчалить. И мне, в какой-то степени, тоже.
Но только в какой-то степени.
А потом, конечно, на прощание были объятия. Почему это люди шагу ступить не могут без того, чтобы кого-нибудь не стиснуть? К тому же одной правой рукой не слишком наобнимаешься. Левая, хоть и поднимается, но от локтя вниз — совсем мертвая. Ужасно неудобно.
Доктор Мартинез делает шаг навстречу Клыку. Руки развела в стороны — вот-вот и его обнимет. Но с первого взгляда понимает, это лишнее. Останавливается, тепло ему улыбается и протягивает пожать руку. Клык с благодарностью оценил ее понятливость, мне это ясно видно.
— Я так рада, так рада, что мы познакомились. — У нее такой голос, что я начинаю подозревать, что она сейчас не выдержит и все-таки кинется к нему обниматься. Он замер. Стоит прямой и неподвижный, как жердь. И молчит.
— Пожалуйста, береги Макс. Позаботься о ней.
Он кивает, но губы съезжают в кривой усмешке. Он, видно, не сильно понимает, как можно обо мне позаботиться, а самому при этом уцелеть и не пасть смертью храбрых от моей недрогнувшей руки. Чувствую, что ему еще приспичит развернуть обсуждения на эту тему.
— Пока, — прощается он с доктором Мартинез и с Эллой в своей обычной мелодраматической и суперэмоциональной манере.
Разбегается по двору и уже на опушке леса легко взмывает в небо. Они только ахнули, глядя на четырнадцатифутовый размах его крыльев, иссиня-черных, сверкающих в лучах солнца.
На прощание я в последний раз улыбаюсь Элле и ее маме. Мне грустно. Но, несмотря на мою изувеченную руку, совсем не так грустно, как было в прошлый раз.
Я нашла их. Вернулась. А значит, вернусь опять. Теперь я уверена, что вернусь. Когда закончится наша эпопея.
Если только она когда-нибудь закончится.
33
Лететь — это так же прекрасно, как жить. Точнее, лететь — это и есть жить. И всего-то я пару-тройку дней провела на земле, но после перерыва это чувство у меня и острее, и ярче. Мы с Клыком молчим минут, наверное, сорок, уверенно и споро направляясь туда, где остались наши. Мне беспокойно, и я начинаю думать, что, может быть, стоит завести мобильники. Идея, конечно, безумная, но в экстренных случаях, типа этого, возможно, и не такая уж дурацкая.
Наконец, я не выдерживаю:
— Что с тобой происходит?
Клык как будто ждал моего вопроса. Поднявшись на несколько футов выше, пристраивается прямо надо мной и держит ровную скорость. Самый верный способ на лету передать что-то из рук в руки. Протягиваю ему вверх руку, он наклоняется и вкладывает мне в ладонь маленький бумажный квадратик.
Пока я его рассматриваю, Клык снова перестраивается и мы опять летим крыло к крылу.
Я ее сразу узнала. Это фотография маленького Газмана, найденная нами миллион лет назад в облюбованном наркоманами заброшенном доме. Она осталась спрятанной у меня в рюкзаке. А рюкзак мы оставили в каньоне со стаей.
— Зачем ты ее с собой взял?
— Я ее не брал. — Голос у него, как всегда, спокоен. Но я вижу, как он напряжен. — Я ее нашел.
— Что? — Чепуха какая-то. Ничего не понимаю. — Нашел где?
— Среди книг доктора Мартинез, у нее дома, в ее кабинете. — Он внимательно на меня смотрит. — Между книг о птицах и о… теории рекомбинирования ДНК.
34
Если бы информация обладала физической силой, голову мне разнесло бы в клочки. И на парковке далеко под нами не осталось бы ни одной тачки, не заляпанной моими растекшимися мозгами.
Короче, поскольку голова у меня осталась цела, скажу просто: меня поразило как громом. Эффект не слишком легко достижимый. Челюсть отвалилась, и закрывать ее пришлось с усилием здоровой правой рукой.
Не случайно я в стае командир. Я имею в виду, что я старше всех, всех сильнее, всех быстрее и целеустремленнее. Я хочу быть командиром. Я готова принимать решения. И теперь, со своей всегдашней проницательностью, я сложила два и два и пришла к единственно возможному, целящему в самую суть дела вопросу:
— Чего-о-о?
— Я нашел фотографию в кабинете доктора Мартинез, — снова начинает Клык, но я тут же замахала на него рукой, чтоб он заткнулся.
— Ты что, ее кабинет обыскивал?
Мне самой ни за что не пришло бы это в голову. Ни в первый раз, ни теперь.
Лицо у Клыка абсолютно непроницаемо:
— Мне нужны были скрепки.
— Получается, что у нее есть книги по генетике и генетическим экспериментам?
— И про птиц.
— Но она ветеринар.
— Кто спорит-то, конечно ветеринар. Но анатомия птиц, плюс теории рекомбинантной ДНК, плюс фотография Газмана…
— Ни хрена себе. Подожди, у меня мозги заклинило. — Растираю себе лоб правой рукой.
Макс, перед тобой разложены фрагменты общей большой картины. Тебе остается только собрать ее воедино.
Ты уже догадался, проницательный читатель, что мой внутренний Голос не может избежать такого удобного случая и не дать мне очередной полезный совет. Как только не стыдно пичкать меня такой бездарной чухней! Этакую галиматью любая уличная цыганка-гадалка наплетет.
— Что ты говоришь! Всего-навсего собрать их воедино? Отлично! Премного благодарна за твои указания. А раньше ты мне этого сказать не мог? Ты…
Вдруг понимаю, что препираюсь с ним вслух и замолкаю.
Не знаю, что и думать. И Клык — единственное живое существо на свете, кому я могу в этом признаться. Для всех остальных в стае я обязательно придумала бы что-нибудь для отвода глаз.
С сомнением качаю головой:
— Не знаю, что тут за фокус. Знаю, что она помогла мне. Теперь уже дважды.
Он молчит. Что, как всегда, меня страшно раздражает.
Мы практически уже на месте. Вот каньон, в котором мы оставили стаю. Сканирую каждый камень, каждый уступ. Нигде никаких следов дыма от их костра. Молодцы. Хоть на сей раз сидят тихо. Хоть на сей раз…
Мы с Клыком приземлились в каньоне. Но нам уже все понятно. Мы поняли все еще с высоты двухсот футов. Ворошить пепел или разыскивать следы бесполезно. Хотя мы, конечно, и ворошим, и разыскиваем.
Правда ужасно простая и просто ужасная: стаи здесь нет уже как минимум два дня. А полный разгром на дне каньона — это однозначное свидетельство, что их утащили отсюда силой.
Пока я прохлаждалась да набивала себе пузо пирожками, мою семью изловили и повязали. Со всеми вытекающими последствиями.
— Черт!
На самом деле я обозначила ситуацию гораздо круче.
35
Надж, наконец, открывает глаза. Грузовик все еще едет. Последние несколько часов совершенно выпали из памяти. Значит, она спала.
Газ и Игги тоже, кажется, спят. Лежат, скорчившись, и глаза закрыты. А совершенно изможденный Тотал свернулся на боку и почти не дышит.
Ангел исчезла. Клык и Макс неизвестно где и вовсе не подозревают, какая со стаей случилась беда. Игги, похоже, сдался.
Газман молчит. Но Надж знает, он даже себе боится признаться в том, как ему страшно. Его грязные щеки исполосованы высохшими дорожками слез, и от этого он похож на маленького беззащитного мальчика. Таким она его никогда не видела.
Надж слегка подвинулась. Теперь ей видно всех пятерых флайбоев. Расселись впереди на полу у самой кабины — точь-в-точь ирейзеры. В полумраке и на расстоянии — не отличить. Но приглядись хорошенько, и сразу окажется, что шерсть не такая густая. Что шкура тоньше. Что под ней проступает металлический костяк. Что их стопроцентно волчьи морды никогда не знали человеческого обличья.
Она снова закрывает глаза. Сил нет. Все тело болит. Она слишком устала, чтобы о чем-то думать. Только бы был план. Только бы понять, что делать, чтобы кончился этот ужасный кошмар.
Скрежет тормозов резанул по барабанным перепонкам. Грузовик содрогнулся и встал. Рывком двинулся снова. Похоже, он слетел с шоссе, и теперь его несет по бездорожью. Их и без того избитые тела подбрасывает, как дрова. Надж закусила губу — только бы не закричать. Еще ухаб, еще колдобина. Мотор заглох — стоп. Газ, Игги и Тотал очнулись от сотрясения. Ребята стараются сесть. Но как тут сядешь, если руки связаны за спиной.
Снаружи доносятся крики. Сотрясая мозги грохотом стали, открывается задняя дверь, и флайбои громыхают сапожищами к выходу. Хлынувший в кузов солнечный свет нестерпимо слепит и режет глаза.
Новые крики, новые грозные возгласы, теперь уже от кабины. Глаза у Надж немного привыкли к свету. Она больше не старается отвернуться. Но ей ничего не видно, только пустынная проселочная дорога и низкие кусты по обочине. Ни домов, ни даже электрических проводов. Вокруг ни души. Помочь им некому, и бежать некуда. И крылья намертво прикручены к спинам.
— Что происходит? — Иггин шепот едва слышен, но флайбой сильно пинает его сапогом.
— Заткнись, — рычит он голосом телефонного автоответчика.
Добрая дюжина тяжелых сапог топает по земле от кабины к дверям кузова. Надж слышит их тяжелое буханье и готовится к худшему.
Только кто бы мог подумать, в каком страшном сне и кому могло присниться, что случится ТАКОЕ!
Плотная толпа флайбоев прилипла к грузовику. Их злобные морды одинаково искривлены неподвижным неживым оскалом. Надж старается глубоко дышать, притвориться, что она храбрая, и внушает себе самой, что ей не так уж и страшно.
Вдруг эта черная колышащаяся масса, как по команде, распадается пополам. В проходе видна чья-то фигура, но кто это, Надж разобрать не может. А вдруг Макс? При одной мысли, что Макс может сейчас оказаться рядом, сердце у нее отчаянно забилось. Если Макс сейчас затолкают к ним в кузов, пусть даже избитую, пусть совсем отчаявшуюся, какое это будет облегчение! И ей самой, и Газу, и Игги — им всем Макс все равно будет поддержкой.
Но это не Макс.
Это Джеб!
Сердце Надж как иглой пронзили. Его лицо — лицо человека, спасшего их из Школы, лицо, бывшее частью ее детства. А потом он умер. Или, вернее, это они думали, что он умер. Потому что он появился снова. Только теперь Джеб уже был с ТЕМИ. Одним из ТЕХ.
Она знает, Макс его ненавидит. И она, Надж, его ненавидит тоже.
Ее зрачки сужаются от гнева.
Из-за спины Джеба выступает ирейзер. Настоящий, не робот. Джебов сын, Ари, плечом к плечу встает рядом с отцом. Ари тоже однажды умер. А потом оказалось — живой. Или вообще не умирал, или воскрес. Этого так никто и не понял. Он повсюду гонялся за стаей. Только и мечтал, как бы их всех уничтожить. Теперь это первый ирейзер, которого они видят за много-много дней.
Надж скроила скучающую мину. Она сто раз видела, как Макс и Клык смотрят на них так, точно Джеб и Ари пустое место. Ну Джеб, ну Ари, эка невидаль! Хоть бы что-нибудь новенькое показали.
Ари делает шаг в сторону, и Надж видит, что между ним и Джебом стоит белокурая девочка.
Глаза у нее вот-вот выскочат из орбит. Дыхание перехватило. Хочется крикнуть, но крик застревает в горле. Только губы беззвучно шевелятся:
— Ангел…
Она пытается заглянуть Ангелу в глаза, голубые, светлые, такие родные, до боли знакомые. Но теперь — совсем чужие, холодные и пустые. Надж никогда ее такой не видела.
— Ангел! — радостно кричит Газзи, но тут же обрывает себя на полуслове.
— Ангел, — наконец выдыхает Надж, и страх ледяной струйкой стекает у нее по позвоночнику.
— Настало время вам умирать, — говорит Ангел своим нежным детским голосом.
36
— Все это как-то подозрительно просто, — бурчит Клык себе под нос, глядя на землю с высоты двух тысяч футов.
Я и сама только об этом и думаю. Там, внизу, разве что огромных желтых стрелок, как на летном поле, не начертили: сюда! На посадку!
И часа не прошло, как, сделав огромный круг, мы обнаруживаем следы здоровенных шин. Толстые, по паре колес в ряд. Похоже, от мощного грузовика. Почти что на полмили за ним по шоссе тянется след красного песка пустыни. С чего бы это кому-то потребовалось сначала спрятать грузовик в пустыне, а потом снова возвращать на дорогу. Если только это не собиратели кактусов. Или не коллекционеры песка. Или не киношники.