«Еще как покрасил! И не только ее, по и другие. Такие получились двери — фантастика, ты таких не видел и никогда не увидишь. Он их чистил, скреб, шпаклевал, мазал краской — краска, кстати, была ярко-красная, — в них как в зеркало можно было смотреться. Станешь открывать, так каждый раз чуть не «здрасьте» говоришь самому себе. А когда он покончил с дверьми, то взялся за окна. И снаружи их красил, и изнутри — все как полагается, в лучшем виде. И при этом постоянно был в хорошем настроении. Я точно знаю, потому что он насвистывал.
И все же именно с этих его малярных художеств все и началось. Я хочу сказать, у родителя начались опасные завихрения. Но тогда-то мы этого не понимали. Это я только уж теперь, задним числом, вижу. Именно тогда пошли всякие такие разговорчики, мол, пожалуй, сейчас самое время принять скляночку строймикстуры. Это каменщики так говорят, когда они пивом цементную пыль из горла выполаскивают. Ну, он и правда стал «принимать». Не очень много. Так, что-нибудь две-три бутылочки в день, никто из нас и внимания на это не обратил. Но теперь-то я прекрасно вижу, что как раз с этого все и началось.
По воскресеньям он брал нас с Куртом с собой на рыбалку или на футбол, если где-нибудь поблизости был интересный матч. Курту больше нравилась рыбалка, а мне — футбол. Но все равно всегда здорово было, куда бы мы ни пошли. Мы столько всяких вещей успевали обсудить во время этих походов, особенно когда рыбу удили, и притом еще нет-нет да и поймаем что-нибудь. Мне как-то раз попалась форель весом в целый килограмм. Ну до чего же я горд был, ты не представляешь! С непривычки-то.
А когда мы потом сидели, ели свои бутерброды, отец без конца говорил о политике. Это жутко сложная материя, там сам черт ногу сломит, но мне все равно интересно было слушать. Насчет того, что, в сущности, нет никаких причин, чтобы люди оставались без работы, и что рабочим нужно действовать сообща, самим со всем этим разобраться и навести порядок. Взять хотя бы каменщиков. Ведь это же полнейшее идиотство, что масса квалифицированных строительных рабочих слоняется без дела, в то время как столько людей живет в прогнивших развалюхах, очень опасных в пожарном отношении. Но владельцы домов, которые сдают внаем квартиры, не хотят сносить старую рухлядь и строить взамен приличное жилье, потому что им выгоднее выколачивать деньги из этого старья. И плевать они хотели на то, что люди подрывают здоровье, живя в таких условиях.
Он как начнет про это про все говорить, так сразу раскипятится, разорется. Но нам что, он же не на нас с Куртом злился. А потом примемся снова удить — у него все как рукой снимет. Ему как будто легче становилось, когда он немножечко покричит, хотя никто, кроме нас, его не слышал.
А потом, в понедельник, он опять брался за окна, и мы все трое — он, я и Курт — с нетерпением ждали следующей субботы. Я, по-моему, никогда не проводил так много времени с отцом, как в тот месяц, когда он ремонтировал окна и двери в нашем доме. А по вечерам он часто сидел и листал ту книжку, которую мама взяла для него в библиотеке. Зрелище было, надо сказать, довольно забавное, мы ведь не привыкли видеть его с книгой. Раньше он вечерами смотрел телевизор или же читал газету».
Я говорил-говорил, а потом сам не заметил, как замолчал. Устроился с полным комфортом на своем помойном баке, ручка крышки — у меня между ног, а спина опирается о забор. В общем, приютился, сижу с закрытыми глазами и вспоминаю наши тогдашние прогулки с родителем. Мне, наверно, казалось, что я продолжаю рассказывать. Как мы тогда были на футболе и там один из «Клуба 1903 года» влепил шарик прямо в девятку с двадцати пяти метров, хотя шанс был дохлый. И как мы однажды были на озерке, где запрещено ловить рыбу, и мы, конечно, знали об этом, но Курт все же зацепил щучину размером с подводную лодку и мы почти уже ее ухватили, но в последний момент она все-таки вырвалась и удрапала вместе с блесной, леской и всей прочей мурой. И как мы раз отправились на велосипедах…
«Ну, так в чем же тогда было дело? Тебя послушать, все у вас шло — лучше некуда!»
Я услышал голос Петера и очнулся. И мне даже жалко стало, потому что в этот момент мне было как раз так хорошо!
«Даже не знаю, что тебе сказать, — ответил я Петеру, но не сразу, а после довольного долгой паузы. — Понимаешь, однажды вечером он сидел и смотрел передачу по телевидению. Какие-то там деятели разглагольствовали о политике, о безработице и обо всяких таких вещах. Они о чем-то спорили, ругались, но в одном они все друг с другом согласились — что пройдет больше года, а то так и больше двух лет, прежде чем безработные смогут вновь получить работу.
Ты бы видел, какое лицо было у моего родителя, когда они вдруг брякнули это! Я просто глазам своим не поверил, но готов поспорить на бутылку колы, что у него слезы потекли».
Глава 7
«В общем, эта телепередача его, по-моему, доконала. Не представляю себе, какие у него были надежды, одно можно сказать наверняка: он не предполагал, что так надолго останется без работы. И, знаешь, мне кажется, тяжелее всего было для него то, что он видел, сколько всего нужно бы построить и как пригодились бы для этого его руки, а его взяли и лишили такой возможности. Я замечал это по его виду, когда мы по воскресеньям вместе ездили куда-нибудь на велосипедах. Ты не думай, у нас и машина была, но мы все трое считали, что на велосипеде интереснее, и он и мы с Куртом. Если, конечно, ехать было не очень далеко.
Я хороню это видел, когда мы проезжали мимо каких-нибудь старых домишек, которые давно пора снести. Губы у него как-то зло поджимались, А однажды он, помню, сказал:
«Людям в этих конурах требуются две вещи: бульдозер, чтобы срыть эту дрянь, и бригада каменщиков, чтобы построить новые дома, в которых можно нормально жить. Мерзость и свинство, иначе это не назовешь».
Ну вот. В общем, на другой день после этой телехалтуры он совсем свихнулся и пошел откалывать номера. Я первым вернулся в тот день из школы и, собственно говоря, мог бы обо всем догадаться, даже не заходя в дом.
Понимаешь, ему оставалось доделать только два с половиной окна и тогда бы весь наш дом был уже в полном порядке, но я увидел, что работа не сдвинулась ни на шаг. А когда я вошел в большую комнату, то сразу же увидел, почему. Родитель сидел в кресле и дрых как убитый. Развалился, ноги широко раскорячены, а голова откинута назад и рот распахнут, как фабричные ворота. Кругом невероятное количество пустых бутылок из-под пива, а на столе незатушенная сигарета скатилась с пепельницы и прожгла здоровое пятно. Он был просто-напросто вдребезги пьян.
Я стал на него орать, хотел, чтобы он проснулся и пошел лег к себе на постель, на него жутко было смотреть, как он валялся, раскорячившись в кресле. Нет, ни черта не слышит. Тогда я давай его трясти — все равно никакого впечатления. Болтается, как кукла, из стороны в сторону, прямо как будто он опилками набит. Тогда я сходил принес стакан воды и плеснул ему в физиономию. Это чуточку помогло, ну, и в конце концов он ожил настолько, что я с грехом пополам перетащил его в спальню и взгромоздил на кровать. А сам… Ладно, чего уж, скажу тебе всю правду, только ты обещай, что не будешь трепаться. Я его тащил, а сам ревел. Вот так вот, ревел, представляешь? Нет, не из-за того, что он был пьяный. Ну напился и напился, подумаешь, какое дело, проспится. Но, пока я тащил его в спальню, он все время бормотал одно и то же: «Дьявольщина, а, сынок? Два года псу под хвост. Два проклятущих года. Красить окна в собственном доме. Я же каменщик, сынок. Два года, а?»
Ну, я и не выдержал, разревелся. А потом взгромоздил его на кровать, и он тут же опять захрапел, а я пошел обратно в большую комнату и ревел, пока не успокоился.
Потом убрал там все, вынес бутылки. Вырвало его к тому же прямо на ковер. Не очень сильно, но след все-таки остался.
Я был рад, что Курт в тот день пришел из школы позже меня. Не потому, что родитель был пьяный, это-то он, конечно, все равно бы узнал, да это и вообще неважно. Но увидеть его такого, когда он совсем раскис и нюни распустил, — это уж слишком. Он был прямо как малое дитя. И думай что хочешь, пусть я, по-твоему, ненормальный, но я считаю, что он тут был не виноват. У него просто сил не хватило, не вынес, когда услышал по телевидению про эти два года. Да черт возьми-то! Если б он чего особенного требовал, а то всего-навсего хотел класть свои кирпичи.
Когда мама пришла домой, я ей все рассказал, но она отреагировала как-то очень спокойно. Сказала, что она так и знала, что он что-нибудь такое вытворит, потому что видела, какой он был накануне вечером. И велела нам делать вид, будто ничего не произошло.
На всякий случай я ухватил Курта за шкирку и слегка тряханул — дал понять, что мы вполне обойдемся без его глупых шуточек, когда родитель продерет глаза. А то бы он на следующее утро, чего доброго, положил в хлебницу коробочку таблеток от головной боли или еще какую-нибудь дурость отмочил, с него станется. Впрочем, теперь он стал ничего, лучше, чем раньше, мой братец. Он как-то сильно повзрослел за это время, да и я тоже. Я думаю, это благодаря маме, хотя причиной-то был, конечно, родитель. Потому что мама у нас такая молодчина! Но знаешь, странно, чаще всего до нас с Куртом с большим опозданием доходило, почему она поступила так, а не иначе. И всегда оказывалось, что поступила она так ради него. Чтобы помочь ему, чтобы дать ему почувствовать, что он не зря живет на свете, хоть другие в нем, может, сейчас и не нуждаются.
Непонятно тебе? Ну, тут уж ничего не поделаешь. Так уж оно есть. Тебе все равно не объяснишь, твой-то отец, он ведь не безработный».
Тут я застопорился. Не мог вспомнить, на чем я остановился, потому что я уже ушел в сторону и начал говорить про маму и про все про это. Когда просто рассказываешь о каких-то событиях, которые с тобой происходили, это, в общем-то, достаточно легко. Гораздо труднее, когда пытаешься рассказать, что в это время происходило у тебя внутри. Что ты сам по этому поводу думаешь и так далее. Поэтому я и застопорился. И еще потому, что Петер не понимал, о чем я ему толкую.
Он сидел и отламывал кусочки от какой-то палки, отламывал и отламывал, мелкие-мелкие кусочки, и бросал их на землю. И мы с ним оба молчали довольно долго. Мне хотелось домой, но в то же время хотелось остаться, чтобы досказать все-таки эту историю.
«Ну, а потом? — спросил наконец Петер. — Что было дальше, когда он протрезвился?»
«Дальше-то? Мама в ту ночь спала в большой комнате. Потому что пахло от него, честно говоря, не очень приятно. И, когда мы на следующее утро убегали в школу, он еще не вставал. Мама, кстати, перед уходом на работу оставила нам на столе завтрак, хотя вообще она никогда этого не делала. Но, может, у нее просто времени было больше в то утро. Во всяком случае, мы с Куртом были довольны.
Когда мы вернулись из школы, я и Курт, — в тот день мы с ним кончили в одно время, — родитель стоял возле одного из недокрашенных окон и что-то такое делал. Мы прошли как раз мимо него, когда входили в дом, и мы сразу обратили внимание, что работает он как-то не по-настоящему. Просто ковыряется с этим окном, потому что чувствует себя виноватым. И, уж само собой, он при этом не насвистывал. Да и по лицу его было совершенно ясно, что ему не до свиста. Хотя, конечно, очень может быть, что у него просто башка трещала после вчерашнего впрыскивания.
Но, мне кажется, главное было все-таки то, что он чувствовал себя неловко. Во всяком случае, когда он здоровался с нами, то отвел глаза в сторону и голос у него был непривычно тихий. А мы с Куртом, как ты, вероятно, догадываешься, тоже не бросились ему на шею с радостными криками. Буркнули «здравствуй» и пошли к себе. А немного погодя оба опять ушли. Не знаю, куда отправился Курт, а я лично пошел к Каю Ове. И просидел у него до самого ужина.
За столом мы почти все время молчали. А потом я и Курт ушли в кино. Нам казалось, что, наверно, лучше, если нас не будет дома. То есть мы думали, может, предки захотят друг с другом побеседовать.
На следующий день все вроде стало опять как обычно. Ну, и мы больше не заводили об этом разговор».
Глава 8
«Прошло несколько дней, и он опять взялся за окна, но дело почти не двигалось. Так, повозится немножко, покопошится и бросит. Все время хватался то за одно, то за другое, но до копна ничего не доводил. Начал, например, красить нашу с Куртом комнату, думал, я уверен, сделать нам приятное. Но даже не спросил нас, чего мы хотим, и цвет выбрал какой-то немыслимо занудный. А потом так и не кончил. Выкрасил последнюю стенку до половины — и больше ни с места, а спросишь его, когда же он докрасит, обижается. И окна он, кстати сказать, тоже так и не довел до конца. Когда мы переезжали, последнее окно оставалось недокрашенным. Он, по-моему, никак не мог взять себя в руки. И не чувствовал больше радости, когда что-то делал.
Дурацкое было время. И ты представляешь — мне ужасно не хватало его свиста, я просто невероятно по нему скучал. Причем, если бы отец нашел вдруг тогда работу, я бы, наверно, так и не заметил, что в хорошем настроении он всегда насвистывает. Это ведь я только потом уж сделал такое открытие. Когда начал все вспоминать и обо всем раздумывать. Чудно все-таки, правда? Знал его столько лет, а по-настоящему узнал только после того, как с ним расстался.
А тогда, я тебе признаюсь, я все время на него злился. Потому что все у нас испортилось и полетело кувырком, и мне казалось, что это он виноват. Конечно, в каком-то смысле так и было. И все-таки нет, виноват был не он, ведь не сам же он захотел стать безработным. Наоборот, у него отняли его работу. А он просто не выдержал этого удара. Но я-то только потом уж в этом разобрался.
Ага, ну ясно, я уже вижу, ты смотришь на меня и думаешь, что я малость того. Ну, а если бы ты сам оказался на моем месте? Так вот, я тебе точно могу сказать: если ты привык, что у тебя есть и мать и отец, а потом у одного из них мозги постепенно сдвигаются набекрень и остается вдруг одна только мать, а отца уже нет, то ты хочешь не хочешь, а призадумаешься. Начнешь шевелить всеми своими извилинами, понял? И тогда до тебя много чего дойдет, чего раньше не доходило. Хоть от этого и больно. То есть, я хочу сказать, веселого в этом мало. Я, может, знаешь, как его любил!
В общем, жить с ним в одном доме становилось все трудней и трудней. Однажды мы приходим из школы, а он даже со стола за собой не убрал, как позавтракал, так все и оставил. И ты знаешь, что он сделал?»
Я видел, что Петер не собирается отвечать на мой вопрос, думает, что я и не жду никакого ответа. Что я просто так спросил, а сам буду рассказывать дальше. Но я не стал ничего говорить. Выдержал паузу, чтобы Петеру пришлось ответить, если он хочет, чтобы я продолжал. Мне нужно было, чтобы он сам, ну что ли, влез в эту историю, а не просто сидел и слушал это все, как какую-нибудь повесть вроде тех, что мы в школе проходим. Мало ли что может случиться с его отцом. Я хочу сказать, он ведь тоже может вдруг остаться без работы, и тогда ему же самому, то есть Петеру, будет лучше, если он уже раньше думал… Нет, ладно, это слишком сложно. Просто у меня были какие-то такие мысли, но, в общем-то, это неважно. Так вот, значит, я нарочно прервал свой рассказ на этом месте и не хотел продолжать, пока Петер мне чего-нибудь не скажет. Ну, и он подождал немного, а потом сказал:
«Нет, не знаю. Что же он сделал?»
Он спросил таким тоном, будто рассчитывал услышать, что мой родитель совершил убийство или, по крайней мере, поджег королевский дворец.
«Он обложился комиксами и сидел читал! Эти, знаешь, детские журнальчики про селезня Андерса и его утиное семейство. Переворошил наш с Куртом шкаф и выгреб оттуда кучу древних комиксов. Вся большая комната была ими завалена. Ну и, правда, несколько пивных бутылок было разбросано вокруг, но он не был пьяный. Так только, слегка навеселе, дурачился, разную чушь нес, типа: «Здорово, ребя! Ну как, влетело вам сегодня в школе?» В общем, всякие такие слова, которые взрослые пускают в ход, когда стараются к нам подмазаться, а о чем поговорить, не знают.
Курт не зазевался и тут же его отбрил, а мне на этот раз неохота было хватать братца за горло.
«Да нет, — говорит, — нам-то ничего не было. А вот тебе наверняка влетит, когда мама придет с работы, если ты не разгребешь свой хлам. Да со стола не уберешь после утренней кормежки. Ты что, вообразил, что проживаешь в отеле «Д'Англетер»?»