Я хотел сказать, что, может быть, лучше еще раз попробовать вентери, но он опять уже не хотел ничего слышать.
Принесли бредень, разделись. Первый раз зашли на середину, где поглубже. Шагов двадцать прошли — бредень стал тяжелый, будто в него глины наклали. Я говорю:
— Наверно, мы водяной травы захватили. Володя шипит на меня:
— Молчи уж лучше! «Травы»! Сам ты трава!
Тут он с головой нырнул в воду. Вынырнул, отдышаться не может.
— Ф-фух, чуть не утонул! Тут яма! Хорошо, что бредень не упустил.
Прошли еще немного — он опять нырнул. На этот раз конец бредня выскользнул у него. Но он сейчас же его поймал.
— Ф-фух! Пойдем к берегу. Наверно, уже поймалось.
— Да где поймалось? Ты только и знаешь — нырять. Всю рыбу распугал!
Кое-как дотащились до берега. Я глянул — и не верю глазам своим. Как будто во сне: караси прыгают прямо через край. Стали выбирать — полное ведро! Зашли второй раз, Володя не успел даже понырять как следует, — опять полное ведро. А больше и класть не во что. Тогда мы решили так: это отнесем в бригаду, а про место никому не скажем. Надо будет — ночью придем, потихоньку половим, и — опять молчок.
В бригаде нас прямо на руках подкидывали. Ко мне десять человек приставали — сказать, где это место, но я молчал. А Володя сразу забыл про наш уговор и бухнул:
— Да вон там, в болоте. Их там видимо-невидимо!
Через три дня наше болото уже вычистили, только на развод оставили. Ну, ничего. Зато в бригаде мы теперь желанные гости. На комбайн нас пускают, когда захотим.
На бахчу
Это было давно, в старое время, еще когда я был маленький. Бабка у нас старая была, глухая. Она жила у дяди Антона и ничего не делала. Только чулки вязала да летом дом караулила, когда никого не было.
Вот раз дядя Антон пришел к нам утром и говорит:
— Марья, пускай твой Гришка на бахчу съездит с бабкой. Самим нам некогда, а одну ее пустить нельзя. Знаешь ведь, какая она, еще в овраг свалится.
Это он первый раз меня за делом посылал. Раньше он даже и о смотрел на меня. Все думал — я маленький, ничего не умею. Только когда напьется пьяный, придет бывало к нам и давай насмехаться надо мной, хозяйством дразнит:
— Ну, Григорий Тимофеич, как делишки насчет работишки? Хозяйство у вас больно огромадное, небось голова кругом идет. Сказывают, вы новую избу хотите ставить — может, возьмете меня плотником? Я по этому делу умею и возьму недорого. Вы как — тесом будете крыть аль железом?
Зимой у нас в избе холодно было, а топить нечем. Мамка жалела нас, что мы мерзнем, а я утешал ее:
— Ничего, мама, постой, вот я вырасту, тогда у нас все будет. А избу мы себе выстроим большую, теплую, под железом.
Должно быть, мамка разболтала про это дяде Антону, вот он и насмехался.
Когда он пришел за мной, я обрадовался. Думаю: «Ага, теперь сам просит! Погоди, еще не так будет. Еще в работники позовет. Вот увидит, как я умею работать, и позовет».
Мамка спрашивает:
— Как же они поедут? Ведь Гришка не был на бахчах нынче, дороги не знает.
— Да бабка знает, тыщу раз там была. Иль уж вовсе памяти решилась?
Я скорей надел фуражку и пошел с дядей Антоном. Пришли к ним. Он вывел кобылу Пеганку и хотел запрягать. Я говорю:
— Дядя Антон, ты не трожь, я сам все сделаю.
Он смеется:
— А ну, а ну, погляжу я, кто из вас кого запряжет: ты кобылу или кобыла тебя?
Я принес хомут и стал запрягать кобылу. Хомут был тяжелый, я думал — не надену его. Но тут мне помогла сама Пеганка. Только я наставил хомут как следует, она как сунет в него голову! Чуть с ног меня не сшибла — вот до чего умная. А смирная: я ей заправляю шлею под хвост, тормошу ее, дергаю, — другая бы лягнула или хоть убежала, а эта ничего. Стоит себе, дожидается, пока я все сделаю.
Таким же манером, сама почти, она зашла в оглобли. Я вставил один конец дуги, а другой перекинул на тот бок. Там тоже кое-как подтянул и закрепил гуж.
Теперь надо было затягивать супонь. Я попробовал, как большие, упереться ногой — нога недостает, высоко очень. Хотел так стянуть, руками — силы нехватает. А дядя Антон стоит, смотрит. Я бы не знаю, что сделал, чтобы затянуть эту супонь проклятую, а у меня ничего не выходит.
Дядя Антон подошел и говорит:
— Ладно, давай уж я затяну. Она тугая очень.
— Дядя Антон, ну постой же, что тебе жалко, что ли? Сказал я — сам все сделаю.
— Да некогда мне с тобой!
— Ну, еще немножко. Я сейчас, ты только погоди.
И я все-таки затянул! Уперся лбом в клещевину, замотал на обе руки супонь и давай тянуть. Клещевина давит мне лоб, из глаз у меня слезы катятся, а я, знай свое, — тяну. Когда обе клещевины сошлись, я захлестнул как надо супонь, потом подтянул чересседельник и полез по оглобле уздечку продевать. Дядя Антон сам принес мне вожжи.
— Ну, ты, Гришка, молодец! Из тебя, брат, добрый хозяин выйдет.
Я хотел тут же проситься к нему работать, но он сам сказал:
— Вот что. Мы нынче молотим. Лошадь мне нужна будет. Если ты скоро съездишь, то послезавтра я возьму тебя на мельницу. Только чтобы духом: одна нога там, другая здесь — понятно?
— Понятно.
— Ну, вот и хорошо. А там еще найдем работу. Будет, побаловался.
Пришла бабка, уселась на телегу и сидит. Дядя Антон открыл ворота. Я напоследок спросил:
— Сколько накладать? Для еды только или больше?
— Накладай больше, что зря лошадь гонять! Да смотри, зеленых не навали.
— Зачем зеленых, я знаю каких.
За воротами дядя Антон еще раз окликнул нас:
— А вы скорее, слышите?!
— Ладно! Мы духом: одна нога там, другая — тут.
Пеганка бежала рысью, как будто понимала, что надо скорее возвращаться. Я сначала держал наготове конец вожжей. Думал, если пойдет шагом, так подхлестну. Но она даже у Глиняного оврага, в горку, и то бежала рысцой.
Бабка сидела рядом со мной и шептала про себя. Пошепчет, пошепчет и засмеется. И опять шепчет. За Глиняным оврагом дорога расходится надвое. Я спросил:
— Бабушка, нам куда надо — налево или направо?
— Потрава? Какая потрава? Ты про что это говоришь?
— Я говорю, по какой дороге ехать: по этой или по той?
— А!.. Езжай по этой. Все одно приедем.
— Да бахча-то где? Там, что ли?
— Должно быть, там. Ну да, там.
Я повернул, куда она сказала. Ехали, ехали. Пеганка уставать начала. Я спрашиваю:
— Бабушка, далеко еще?
— Чего?
— Далеко еще до бахчи?
— Нет. Вот тут она, за лесочком.
— Тут и лесочка-то нет никакого!
— Е-есть… Как это ему не быть, должон быть.
— Да нету же, бабушка!
— А ты не бреши, родимец. Старого человека нехорошо обманывать, грех, да…
Я ей говорю — нет, а она свое твердит:
— Я тут эсколь годов езжу, и всегда лесок был, а теперь нету? Как же это без лесочка? Без него нельзя, никак нельзя. Да…
Я над самым ухом кричу ей:
— Бабушка, да ты погляди: ведь вот с этой стороны поле, да?
— Ну, поле.
— Ас этой тоже поле. И прямо все поле — вон аж до того бугорка, видишь?
— Вижу, зачем пе видать? Бугорок, он бугорок и есть.
— А где же лесок твой?
— Там он и есть, за бугорком. И бахча там.
Выехали за бугор — перед нами село какое-то. Навстречу мужик едет. Я спросил его, он говорит:
— Да вы не туда попали. Эка вас дернуло куда! В Осиповку заехали. Вам бы надо за Глиняным оврагом налево повернуть, а вы — направо.
Я упустил вожжи из рук. «Вот тебе, — думаю, — и духом съездили!»
Мужик рассказал нам, как надо ехать до бахчи. Я достал вожжи, и мы поехали назад. Я старался не смотреть на бабку: все равно ведь с ней ничего не сделаешь. Если бы это мальчишка был, ему бы хоть по затылку можно дать, а то — старуха, бабушка. А она всю дорогу бормотала себе под нос:
— Во-от. А то: «Лесочка нет». Кто же это его, волки слопали, что ли? Да я тут эсколь годов езжу, и всегда лесочек был. Без него как же? Нельзя без него…
Ношепчет про себя, засмеется и опять:
— Лесочка, говорит, нет. Ну и озорник!
У самой бахчи она ни с того ни с сего заплакала. Выставила, вперед руки, смотрит на них и плачет.
— Бабушка, ты что это?
Она ничего мне не сказала, должно быть не расслышала. А сама с собой разговаривала:
— Сколь я его просила: «Господи, возьми ты меня, господи, туды, на небо к себе. Что я людей-то объедаю!» Нет, не берет, родимец. Да… Анисья — она сурьезная, карахтерная. Вечор как озлилась! «Горшок, — говорит, — разбила, сама того не стоишь». Человек, вишь, ей дешевле горшка. А что с ними делать, с руками-то? Не держат они, чисто деревянные…
Арбузов на бахчу как будто накатали руками. Да все большие, светлые, на солнце блестят. Дынь тоже много поспело. Мы подъехали к тому концу, где арбузы были. Я слез и говорю:
— Бабушка, я буду таскать, а ты с лошадью останешься. Я все сам сделаю.
— Ну-ну, иди. Я покараулю.
Смотрю — она тоже слезает.
— Зачем ты, бабушка? Сидела бы на телеге, я ведь скоро.
— Ничего, я на земличке малость, а то там жестко больно.
— Ну, смотри. Если лошадь уйдет, тогда нам дядя Антон даст.
— А ты иди, иди. Никуда она не уйдет.
Я пошел на другой конец, где дыни. Их выбирать труднее. Арбузы — те что: которые светлые да на щелчок не бунят, те и рви. А дыни надо пощупать, да понюхать, да на руках подержать: тяжелая или нет, да и то ошибиться можно. Чтобы вернее было, я выбрал одну и разбил ее об коленку. Лучше одну испортить, чем нарвать зеленых. Попробовал — в самый раз, поспела. Остальные я уже подбирал под эту. Срывал и тут же складывал в кучу.
У нас дыни крупные, иную насилу обхватишь. Я шестнадцать штук сорвал и больше не стал: и так куча вышла здоровая, должно быть на половину телеги. А ведь арбузы тоже надо уместить.
Солнце было высоко, и я подумал: «Может, успеем еще. И пугаться, может, никто не будет. Вот сейчас нарву поскорее арбузов, потом перетаскаю все на телегу, и готово».
Побежал к арбузам, вдруг — что такое? Прямо передо мной Пеганка. Стоит с телегой посреди бахчи и рвет зубами плетенку. Под ногой у нее раздавленный арбуз красный, как кровяной. Переднее колесо чекушкой тоже зацепило арбузные плетенки, взгорбило и запуталось в них. Дальше за телегой, до края бахчи — два следа от колес, и виднеется еще один раздавленный арбуз. На краю, боком ко мне, сидит бабка. Сложила руки на коленках, нагнула к ним голову и смотрит.
Надо бы тихонько подойти к Пеганке, взять под уздцы и им вести. А я с перепугу заорал:
— Куда те занесло?! Ах ты, собака,!
И кинулся к ней. Она оборвала все запутанные плети и — рысью назад. «Ну, — думаю, — пропал теперь я: все подавит и убежит домой!» Смотрю — нет, ничего. Сбежала с бахчи и стала. Арбуза ни одного не раздавила. Только колесами пробороздила два следа.
Я поставил ее на место, а сам к бабке:
— Бабушка, как же ты смотрела?!..
Молчит.
— Бабушка!
Молчит. Толкнул в плечо — подняла голову.
— Ась?
— «Ась»! Погляди вон, что лошадь наделала. Все арбузы помяла!
— А я, родимец, вздремнула. Солнышко распарило меня, я и заснула. Завела глаза-то, а передо мной будто лужок, цветочки всякие. И так хорошо, чисто в раю. Девчата будто, парни молоденькие! И сама я молоденькая…
Ну что с ней толковать! Я плюнул и пошел было на бахчу, потом вернулся, сжал кулак и показал ей:
— Вот, если ты еще недоглядишь, — ей-богу, побью! И дяде Антону расскажу все.
Она отшатнулась от меня:
— Что ты, что ты! Какой оборванец: слова ему не скажи, так и обрывает.
Но все-таки поднялась, села на телегу и взяла вожжи в руки.
Если бы все шло, как надо, нам бы уж дома быть. А у нас им чего не было готово. Дыни лежали в куче, арбузов даже не сорвано ни одного, а тут еще новая работа объявилась: скрывать то, что натворила Пеганка.
Я первым делом взялся за эту работу. Куски раздавленных арбузов собирал и уносил подальше от бахчи. Помятые плетенки где перевертывал на другой бок, а где вовсе отрывал. Следы не земле заравнивал руками и притаптывал ногами. Так, шаг за шагом прошел от края почти до середины и обратно.
Как я ни торопился, а все-таки, когда управился с этим, солнце уже садиться начало. Я скорее нарвал арбузов, бегом перетаскал всё на телегу, и мы поехали.
Пеганка отдохнула и теперь бежала опять хорошо. Я пошевеливал ее вожжами, старался поспеть домой до захода солнца. Бабка сидела позади меня на арбузах. В самом задке у нас лежали дыни, и она смотрела, чтобы они не попадали.
У Глиняного оврага я обернулся, вижу — сзади нас на дороге дыня лежит. Я чуть не заплакал:
— Бабушка, опять ты не смотришь! Вон дыню потеряли.
— Дыню потеряли!
— Застряли?
— Вон, дыня!
— А-а!.. Ну, подыми.
Я сбегал, эту поднял, за ней — другая, подальше немного. До той добежал — еще видно, две сразу. Ну, куда же мне, разве я утащу четыре штуки? Я только одну взял и побежал — заворачивать Лошадь назад. Уже полдороги пробежал — смотрю, Пеганка тронулась и пошла от меня вперед. Сначала тихо, шагом, потом все скорее, скорее, потом припустилась рысью. Я кричу:
— Бабушка, куда ты? Постой же, бабушка!
Она сидит на арбузах, трясется и ничего не слышит. Вот тетеря глухая!
Я бросил дыню и понесся догонять. Весь овраг обогнули, тогда только я догнал и прыгнул на телегу. Вырвал у бабушки вожжи, остановил Пеганку, спрашиваю:
— Ты что, бабушка, сбесилась, что ли?
— Чего?
— Зачем ты хотела уехать от меня?
— Я не уехать, мне кобылу жалко: навалили на нее целый воз да сами еще сидим. Ты молоденький, и пробежишь, так не беда.
— А как же дыни-то?
— Какие дыни?
— Попадали которые.
— И-и, родимый, я уж, и забыла про, них. Старая становлюсь, намять у меня плохая…
Мы завернули и поехали подбирать дыни. Нашли восемь штук. Пять совсем разбились, и мы их бросили, а три были целые, только немножко треснули. Я положил их на телегу и сказал:
— Ну, теперь смотри, бабушка. Я шибко поеду. Если еще потеряем что-нибудь, я про тебя все расскажу.
— Нет, не потеряем. Зачем терять? Мы лучше сами съедим.
Я ударил Пеганку вожжами. Она дернула и с места взяла рысью. Я крикнул:
— Держись, бабушка!
Поглядел — на возу никого нет. Лежат арбузы, в задке дыни, даже треснутые на месте, а бабки нет. Поглядел дальше — она на дороге. Лежит, ворочается, встает. Руки у меня сами собой потянули за вожжи. Пеганка встала. Я спрыгнул к бабке:
— Что, бабушка, убилась?
— Ну что это я убиваться буду! Тут мягко, — вишь, пыль какая.
Приехали домой — уже темнело. Я, чтобы не сразу отвечать, стал отпрягать Пеганку. Бабка слезла и пошла в избу. Навстречу ей вышел дядя Антон — злой, нахмуренный.
— Здравствуйте, с добрым вечером. Скоренько вы! Духом съездили. Чего доброго, еще растеряли половину.
— Чего?
— Хоть половину привезли, говорю?
— Зачем растрясли? Вот они, все целы.
Он махнул на нее рукой и направился ко мне. Я отстегиваю вожжи, а у меня руки трясутся — никак не могу отстегнуть.
— Ну как, хозяин, а?
И начал расспрашивать меня: почему долго, почему Пеганки тяжело дышит, почему дынь мало?
Спрашивает и смеется. А у самого брови нахмурены, вот-вот ударит. Я сперва отмалчивался. Потом вывел из оглобель Пеганку, стал перед ним и говорю:
— Я тут не виноват. Это всё…
Вдруг открылась дверь в сенки, и стало слышно, как тетка Анисья ругает там бабку: как собака, накинулась на нее. Дядя Антон наступает:
— Если не ты, так кто же виноват: Пеганка, что ли?
Я вспомнил еще, как давеча бабка плакала над своими руками. Вспомнил и вместо ответа отдал дяде Антону Пеганку, а сам пошел домой. Он только пробурчал мне вслед:
— Хозяева! В рот вам мякишу!
Так и не взял он меня на мельницу. И все бабка виновата. А что же с ней сделаешь? Старая ведь она, глухая.