При свете фонарика я медленно открыл коробочку – как другие открывали бы коробку с изысканным шоколадным тортом. Однако едва сняв крышку, столкнулся с трагедией: пяти кубиков недоставало. Нормально сыграть сегодня не выйдет. Пытаясь сохранять оптимизм, я вытряхнул оставшиеся одиннадцать кубиков на свое рабочее место. Они дробно застучали, точно курица клевала зерно. Я повертел каждый кубик по очереди и медленно вывел:
Просто удивительно, что мне хватило букв, чтобы написать слово «средний». Может, я удачливее, чем привык считать? Потом до меня дошло, что даже получи я идеальное сочетание кубиков (а велики ли шансы?), то и тогда не сумел бы написать «Средний Запад», поскольку на это понадобилось бы двенадцать кубиков. Одного недоставало. Все погибло. Почему-то от невозможности написать «Средний Запад» мне стало ужасно грустно, куда грустнее, чем стоило бы, учитывая сравнительную незначительность «Боггла» в повседневной жизни.
Тут мне пришла в голову очень простая модификация. Едва сдерживая лихорадочное волнение, так и бившее из кончиков пальцев, я повертел один из кубиков, надеясь, вопреки всякой теории вероятности, что сегодня, в Небраске, настала моя счастливая ночь.
Так оно и оказалось!
Ага! Жизнь состоит из небольших побед, вот как эта. К чему создавать новое слово, когда у тебя и так уже есть, с чем работать?
Я обозрел плоды своих трудов – должно быть, так обозревали свои величайшие творения Фремонт, Льюис или даже сам мистер Корлис Бенефидео. Мне казалось, от переплетенных слов исходит пульсирующее мерцание.
Тут я посмотрел в окно и обнаружил, что тройной ряд рельсов, по которому мы ехали последнее время, удвоился, их стало шесть, а впереди видны яркие огни. Мощные прожектора средь ночной неопределенности. Казалось, мы направляемся прямиком в операционную. Если так выглядит вход в пространственно-временной туннель, я был не очень уверен, что хочу в этом участвовать.
Я торопливо выключил фонарик. Первым побуждением было броситься обратно в туалет, но я задавил этот порыв (нельзя же всю жизнь прятаться в уборной при первом намеке на опасность!), набрал в грудь побольше воздуха и прильнул к окну.
Вдоль рельсов – в обе стороны, назад и вперед – мерцало множество сигнальных огней: красные, белые, снова красные. Мы миновали неподвижный состав с углем, потом еще один. К шести рядам рельсов с боков пристроилось еще множество путей. Где это мы? В галактическом улье для поездов?
Включив фонарик и прикрыв его рукой так, чтобы оставалось лишь узкое полукружье света, я осторожно проконсультировался с атласом. Огаллала, Сатерленд, Норт-Платт… Крупными буквами прямо посреди страницы было напечатано: Бейли-Ярд. Ну конечно же! Бейли-Ярд, самая большая товарная станция в мире!{132}
Вокруг нашего поезда появлялись все новые и новые вагоны. Мы проехали через сортировочную горку – где управляющий центр сортировал вереницы и вереницы товарных вагонов, используя простейшие законы гравитации. Потрясающе! Вот вам пример того, как в наш век развитых технологий можно сортировать грузы при помощи всего лишь основных принципов силы тяжести – бесплатной и доступной в неограниченном количестве. Ни вам счетов за электричество, ни расхода топлива. Эффективность сортировочных горок взывала в моей душе одновременно и к луддиту, и к двенадцатилетке, живущему на скромные карманные деньги, выдаваемые раз в неделю.
Мы ехали все дальше через станцию. Я ждал, что состав в любую секунду остановится, задержится тут на день, а то и два. Вокруг застыли в ожидании сотни вагонов. И когда мы проезжали очередной вагон, его пневматические тормоза на миг начинали шипеть громче, точно досадуя на задержку.
«Пора в дорогу, пора в дорогу! Скажи, что держит нас тут?» – прошипел один вагон. Голос его быстро затих, но на смену тотчас же пришло шипение нового вагона все с теми же жалобами.
Теперь, составив в «Боггле» полноценные слова и преодолев первый порыв забиться в туалет, я чувствовал себя почти непобедимым (с мальчишками вообще такое часто бывает после череды мелких побед){133}. Больше не прячась, я свободно расхаживал по кабине «Ковбоя-кондо», словно бы лично владел всей этой станцией и просто-напросто инспектировал из собственного «виннебаго». Как будто у меня еженощный ритуал такой – ровно в три пополуночи. Справа, у какой-то гигантской полой конструкции, летели в ночь снопы искр – там шли сварочные работы. Синие и белые огни указывали на потолок этой пещеры. Рядом темнели очертания пятидесяти или около того желтых локомотивов.
– Молодцы, ребята, – громко произнес я самым начальническим тоном. – Следите за моторами, чтоб все было тип-топ. Это рабочие лошади всего моего хозяйства. Без них железных дорог просто-напросто не было бы. Да что там, не было бы самой Америки.
И тишина. Пафосная фраза повисла в воздухе и тяжело шлепнулась о землю. Слегка смутившись, я не стал разбивать тишину, нарушаемую лишь тарахтением колес и периодическим шипением очередного вагона, мимо которого мы сейчас проезжали.
– Грейси, – спросил я. – А что бы ты делала, будь сейчас тут со мной?
– Кто такая Грейси? – осведомился Валеро.
– Эй, Валеро! И где, черт возьми, ты пропадал все это время? Я тут уже два дня торчу! Поболтали бы, скоротали бы время!
Никакого ответа. Тук-тук, тук-тук, пшшш-ш.
– Прости, – извинился я. – Прости. Ладно. Это твоя прерогатива – выбирать, когда подашь голос. Я рад, что ты вернулся.
– Да? Ну и кто она?
– Моя сестра. Единственная сестра. Ну, то есть теперь вообще единственный ребенок в семье, кроме меня. – Я помолчал, думая о нас с Грейси и Лейтоном, а потом просто о нас с Грейси. – Знаешь, мы совсем разные. В смысле, ну, она старше. Не любит ни карт, ни школу, ничего такого. Хочет стать актрисой и уехать в Лос-Анджелес или куда-нибудь еще.
– А почему она не поехала с тобой?
– Ну, собственно говоря, я ее не звал.
– Почему?
– Потому… потому что это моя поездка! Смитсоновцы пригласили меня, а не ее. У нее свое… и вообще, ей бы не понравилось в музее. Она бы там через два часа заскучала, а тогда устроила бы истерику, а мне пришлось бы искать ей конфет. В смысле, она и на этом поезде заскучала бы еще до Монтаны. Небось, спрыгнула бы на первой же остановке, в Диллоне. Только без обид, Валеро.
– Ты что, какие тут обиды. Но ты все равно ее любишь?
– Что? Ну да, разумеется. Кто сказал, что я ее не люблю? Она Грейси. Она классная. – Я помолчал, а потом нараспев повторил: – Грейси!
– Понятно, – хмыкнул Валеро.
– Если мы остановимся тут надолго, сыграешь в двадцать вопросов? – спросил я, но, уже спрашивая, знал: Валеро снова ушел.
Мы не остановились. В этом транзитном узле, где каждый поезд разбирался на части, проходил сортировку и лишь после того отправлялся своей дорогой, мы даже на миг не задержались. Наш поезд сортировку не проходил. Быть может, тут, в сердце железных дорог, нам был дарован высшими силами сверхсрочный статус, ибо они знали, что в «виннебаго» Валеро перевозится некий скоропортящийся товар. Мы промчались через главный сортировочный центр «Юнион Пасифик» и благополучно вылетели с другой стороны. Бейли не тронул нас.
– О, спасибо, Бейли, что ты дал нам зеленый свет, – промолвил я начальническим тоном, из-за руля «Ковбоя-кондо» показывая семафорам большие пальцы. – Ты, конечно же, знаешь, что в четверг вечером мне предстоит произносить речь на приеме Национальной академии наук в Вашингтоне.
Только произнеся эти слова, я осознал, что они значат. В четверг? Через три дня! Мне надо пересечь полстраны, добраться до Смитсоновского института, представиться и приготовить выступление – и все до вечера четверга. Во мне поднялась знакомая волна паники. Я сделал глубокий вздох и постарался успокоиться. Поезд это поезд это поезд.
– Я не могу продвигаться быстрее, чем едет поезд. Я попаду туда вместе с ним, – произнес я вслух.
На случай, если вы сами не замечали: очень трудно сказать себе не волноваться, если зернышко тревоги уже поселилось в твоем мозгу. Сидя в «Ковбое-кондо», я пытался как ни в чем не бывало насвистывать, зарисовывая в блокноте ковбоев, жуков и банки колы, но только и слышал, что перестук колес, нашептывающих:
Я положил голову на стол, веки налились тяжестью. Я все двигал кубики по кругу, слушая, как шелестят гладкие грани по деревянной столешнице. Ярко-синие заглавные буквы были отпечатаны так четко и так твердо убеждены в своем существовании, словно и понятия не имели о том, что со всех боков их окружает пять других букв. Каждый раз, как ты поворачивал кубик, в поле зрения появлялась новая буква, которая заволакивала весь твой мир, стирая свою предшественницу. Повернешь в эту сторону – будет «З» – и все вещи на «З» вдруг станут самыми актуальными в мире. Повернешь в другую – и твой мир теперь начинается на «Б», а мир «З» уже стал лишь далеким воспоминанием.{134}
В Титон-Бед я проспал сорок пять минут, потом проснулся и больше заснуть уже не мог. В темноте мультипликационный ковбой на экране телевизора выглядел как-то зловеще. Я нашарил и включил фонарик. Луч света заплясал по поддельному уюту «виннебаго» – поддельное дерево, линолеумный потолок, полиэстровое одеяло.
– Валеро, – окликнул я.
Никакого ответа.
– Валеро, а ты знаешь какие-нибудь сказки на ночь?
Только стук колес.
Через два года после холодного апрельского утра перед цветочным магазинчиком Элизабет Остервилль и Орвин Энглеторп поженились. Скромную церемонию провели под открытым небом, в Конкорде. Были зачитаны отрывки из «Происхождения видов» и из Библии. Доктор Агассис, которому Эмма так и не была официально представлена, отсутствовал – по словам Энглеторпа, в знак протеста, что свадьба прошла не в церкви.
– Любопытный протест для натуралиста, – усмехнулся мистер Энглеторп, хотя Эмма и видела: отсутствие Агассиса его глубоко задело.
Вскоре после свадьбы он официально переехал из каретного сарая – и как раз вовремя: они с Агассисом уже перестали разговаривать.
Чтобы перенести тысячи книг и образцов из каретного сарая в большой фургон, обычно используемый для перевозки сена, призвали группу итальянцев. Мистер Энглеторп сновал между ними, дергая себя за ус и призывая рабочих быть поосторожнее. В следующий миг он уже что-нибудь у них выхватывал и с головой погружался в разглядывание давно забытого предмета.
– О, а я-то все думал, куда ж он делся, – сказал мистер Энглеторп в пустоту, сжимая в руках большой поперечный спил какого-то дерева. – Уникальная возможность заглянуть в средневековый период аномально высоких температур…
Во время переезда Эмма сидела на железной скамье в саду и смотрела, как пустеет дом. Она стремилась проявить зрелость и принять такой поворот событий как неизбежный, но очень скоро не сдержала слез и заплакала – распадался на части мир, ее мир. Мистер Энглеторп подошел к ней, помаячил сверху, неловко положил руку ей на плечо, потом, не зная, что сказать и как себя вести, удалился приглядывать за своей коллекцией.
В кармане у Эммы лежал осколок кварца, найденный на вылазке в Линкольн. Она собиралась зарыть его в саду – на прощание, но постоянно снующие вокруг итальянцы, бурно жестикулирующие и переговаривающиеся друг с другом на своем трескучем наречии, нарушили достоинство момента. Ее последний день в саду – а она не могла даже побыть здесь одна!
Девочка решила обойти дом с другой стороны: она знала там одну площадочку, усыпанную гравием. Можно там и оставить кварц среди других камней.
Однако, завернув за угол, она увидела, что на площадке уже кто-то стоит.
– Ой, – растерянно проговорила она, останавливаясь.
Человек обернулся – и Эмма тут же узнала в нем доктора Агассиса: она видела в кабинете мистера Энглеторпа его портреты в книгах и несколько фотопластинок. После всех рассказов мистера Энглеторпа она ожидала узреть чудище с безумными глазами, стремящееся доказать всему миру свое превосходство. Но этот миг стал для Эммы пробуждением: она поняла, что ее представления о докторе Агассисе расцвечены сложными отношениями бывших друзей, а вовсе не отражают того, какой он на самом деле – такой же человек из плоти и крови, как и она сама. Глаза его смотрели мягко и кротко – даже словно бы приглашающе, как будто он всю жизнь строил дом, который постоянно обваливается. Ей вдруг захотелось подойти и обнять его.
– Здравствуйте, мисс Остервилль, – проговорил он.
Эмма остолбенела.
– Вы меня знаете?
– Ну, разумеется, – пожал он плечами. – Может, я и нечасто сюда прихожу, но я не слепой.
– Я не знала, что вы будете здесь… в смысле, сегодня, – выпалила девочка и тут же пожалела, что вообще открыла рот.
Он улыбнулся.
– Я тут живу.
Эмма перекатывала кусочек кварца в кармане, не зная, что делать. Доктор Агассис отвернулся, сцепив руки за спиной. Под ногами у него скрипел гравий.
– Я снова и снова прихожу сюда, чтобы вспомнить моих родителей. Они похоронены на маленьком кладбище в горах Швейцарии, но почему-то здесь кажутся такими же близкими, как и там. Удивительно, как мы способны подобным образом преодолевать время и пространство, вы не находите? Одно из самых чудесных наших свойств.
Эмма немножко подождала, а потом спросила:
– Сэр, а вы ненавидите мистера Энглеторпа?
Доктор Агассис засмеялся. Глаза у него были удивительно добрые, даром что Эмма видела в их глубине потенциальный гнев.
– Дорогая моя, я уже слишком стар, чтобы кого-либо ненавидеть. Создатель благословил меня пером, а мир вокруг населил существами столь прекрасными и сложными, что их всех разве что за миллион лет опишешь. И задерживаться на личных разногласиях – напрасная трата времени.
– Знаете, сэр, – отважилась девочка, – мне кажется, он вас очень любит, что бы там о вас не говорил в сердцах.
– Спасибо, моя дорогая, – улыбнулся мистер Агассис. – Сознаюсь, после всего, что я для него сделал, ваши слова что-то для меня значат.
– А мистера Дарвина вы ненавидите?
Доктор Агассис засмеялся снова.
– Вас специально учили, какие вопросы мне задавать? – Лицо его посерьезнело. – Мои личные чувства к Чарльзу не имеют ровным счетом никакого значения. Даже самые блистательные мужи могут избрать неверный путь. Острота их ума сравнима разве что с их же упрямством. Боюсь, однако, что никому не под силу изобрести теорию, которая бы полностью исключала руку Творца. Отпечатки Его пальцев слишком велики. – Он ненадолго умолк. – Не возражаете, если я задам вам один вопрос?