– Конечно, сэр.
– Вы производите впечатление ровно настолько одаренной особы, как рассказывал Орвин. Почему же, во имя всего святого, вы не хотите посещать школу моей жены? Нам нужны умные молодые леди, интересующиеся наукой.
– Но я же хотела! – Эмма ничего не могла понять. – Вы сказали, нельзя…
– Дорогая моя, в жизни ничего подобного не говорил. Собственно, я уговаривал Орвина зачислить вас, но он был столь же непреклонен, как, по его словам, и вы сами. Вы хотели работать только с ним и ни с кем иным.
Эмма пыталась уложить в голове новую информацию. Она стояла в полном ошеломлении. Доктор Агассис, похоже, постепенно начал терять терпение.
– Что ж, мисс Остервилль, приятно было познакомиться, но, с вашего разрешения, я должен вернуться к этому адскому труду – к писательству, на которое, судя по всему, обречен до конца дней.
Эмме вдруг ужасно не захотелось его отпускать.
– А что вы пишете, сэр?
– Сравнительную натуральную историю этой страны, – ответил он. – Поскольку никто еще не выступил адекватно на этом поприще. Чтобы должным образом освоить какое-либо место, мы должны полностью постичь его природные компоненты. Этому я выучился у моего дорогого друга, мистера Гумбольдта. Но чего ради я согласился написать десять томов, а не три-четыре?
– Потому, что материала у вас на десять томов?
– О, материала гораздо больше. Десять казалось всего-навсего честолюбивым началом.
– Хотелось бы и мне когда-нибудь написать десять томов.
Он улыбнулся. Но выражение его тут же стало жестче. Он пристально посмотрел на Эмму.
– Жена учит меня, что такие вот вещи – о которых я даже и не мечтал – и в самом деле будут доступны для представительниц прекрасного пола, возможно, даже в ближайшем будущем. Как ни печально, жизнь меняется, хотя, возможно, не к лучшему. В погоне за змееподобным существом, которое мы называем «прогрессом», слишком легко по пути потерять мораль. Позвольте сказать вам вот что: если вы и в самом деле хотите постичь эту профессию, то должны быть готовы к тому, что вам потребуется много часов полевой работы прежде, чем вы напишете свои десять томов. Нельзя брать таксономию просто из головы – и, честно сказать, я все еще не уверен, что хрупкая женская конституция пригодна для столь тяжких трудов.
Эмма невольно выпятила подбородок.
– При всем моем почтении, сэр, вы ошибаетесь, – раздувшись от негодования, заявила она. – И насчет мистера Дарвина тоже. Вы просто боитесь эволюции. Но, сэр, мир эволюционирует.
Вынув из кармана обломок кварца, она с жаром швырнула его под ноги автору теории ледниковых эпох и, внезапно утратив мужество, бежала прочь.
Новообразованный атом семейства Энглеторп перекочевал в загородный домик в Конкорде, почти совсем рядом с новой резиденцией Олкоттов в Орчард-хауз. Элизабет постепенно подружилась с Луизой Мэй – та была очень темпераментна, но неизменно добра с Элизабет и Эммой. В промежутках между странствиями она читала им отрывки из своей последней книги в тени под платанами.
В скромном домике Энглеторпов все же хватило бы места всем, когда бы не огромная коллекция мистера Энглеторпа. Доктор Агассис потребовал, чтобы он забрал свои материалы из хранилища музея, так что вся коллекция несколько месяцев валялась в коробках по дому и в сарае. Их даже трогать лишний раз боялись, чтобы не нарушить и без того несуществующий порядок.
Вместо того чтоб взяться за инвентаризацию своих диковинок, мистер Энглеторп начал писать книгу, которую давно мечтал написать, – дополнение к «Происхождению видов» по материалам Нового света, где принципы эволюции рассматривались на примерах как исходно американских, так и завезенных извне видов трав, воробьев и ржанок.
Они с Эммой сидели в его новом кабинете и чинили поврежденное при переезде чучело домового воробья.
– Я собираюсь распространить слово мистера Дарвина средь мыслящих умов Америки. Не так-то просто перевезти идею через океан. Мистер Дарвин нуждается в переводчике, который сумел бы передать его послание в такой форме, чтобы страна полностью ухватила суть. Эта книга, милая моя девочка, будет пользоваться огромным успехом, и мы сможем купить большой дом, поместье, чтобы наша земля тянулась, насколько хватает глаз. Можешь себе представить?
– Вас будет помнить столько людей! – сказала Эмма, аккуратно приделывая крылышко хрупкому созданию.
– Не меня, но саму теорию. Погоня за истиной – вот что важно. Куда важнее, чем ты или я.
– Ну вот! – Девочка поставила чучело птички на стол.
– Предприимчивый малыш, правда? Всего пару лет как завезен из Нового Света, а уже прижился по всей стране. – Мистер Энглеторп легонько постучал по головке птицы. – Скоро ты будешь править всем курятником.
И в самом деле, дела у мистера Энглеторпа шли на подъем. Он твердо вознамерился создать нечто важное и даже волшебное. В иные дни Эмма буквально чувствовала, как по дому витают важные идеи.
И не только она одна это чувствовала. Луиза Мэй Олкотт познакомила мистера Энглеторпа с Ральфом Уолдо Эмерсоном, жившим чуть ниже по холму. Знаменитый (и крайне вспыльчивый) писатель-трансценденталист с первого взгляда проникся расположением к высокому худому ученому, окружившему себя всевозможными птицами и зверями. Они вдвоем частенько отправлялись на долгие прогулки вокруг озера Уолден-Понд. Эмерсон, в то время уже пожилой человек, детьми не интересовался, так что Эмму, к ее негодованию, на вылазки обычно не брали.
В начале необычно теплого марта, когда сбитые с толку хризантемы в саду Конкорда прежде времени выпустили бутоны, принес присягу новый президент. А через неделю пошел снег и, к ужасу Элизабет, все бутоны померзли.
– Просто ужасно, – сетовала она. – Ужасно, ужасно!
Месяцем позже, дождливым апрельским утром, молочник помимо молока принес известия, что конфедераты осадили форт Самтер. Началась война между штатами.
Вокруг Энглеторпов мужчины поголовно вступали в армию добровольцами, покидая семьи – память об отгремевшей три поколения назад войне за независимость еще жила в окрестных деревнях и селениях. Стук сапог местных ополченцев доносился даже до тишины кабинета – новопостроенные казармы находились выше по холму. Сперва мистер Энглеторп жадно набрасывался на газеты, но по мере того, как война затягивалась сперва на все лето, а потом и на осень, он снова с головой погрузился в изучение трав.
– От всего происходящего мои труды становятся только важнее. Если эта страна твердо вознамерилась уничтожить сама себя, мы хотя бы должны знать, что именно уничтожаем.
– А вы запишетесь в добровольцы? – спросила Эмма.
– Человек может делать лишь то, к чему предназначен и для чего он создан, – ответил мистер Энглеторп. – А прямо сейчас я предназначен слышать гром сапог и размышлять о природной воинственности людского рода – а потом возвратиться к своим занятиям. Разве ты хотела бы, чтобы меня разнес в клочки свежеиспеченный выпускник военной академии, имеющий лишь самое смутное представление, за что вообще сражается? Я бы предпочел показать, что этот юнец по прямой линии происходит от обезьян.
– Но мы не обезьяны, отец, – заметила Эмма.
– Ты совершенно права, – согласился он. – Однако из кожи вон лезем, чтобы доказать обратное.
– Нет, я бы не хотела, чтобы вы погибли ради этого, – сказала Эмма, держа его за руку.
Одно время года сменялось другим, война все не кончалась. Хотя Элизабет умоляла подругу одуматься, Луиза Мэй Олкотт покинула Конкорд, чтобы работать в военном госпитале в Вашингтоне. Лишившись дружеского общения, Элизабет всю себя посвятила саду. Стараясь забыть о трагедии с хризантемами, она выращивала овощи и продавала их по выходным на местном рынке.
Странно, как оно все обернулось. Вот для чего она оставила море – не для уходящих вдаль просторов запада, а ради пологих склонов, тонкого слоя плодородной земли и короткого лета Новой Англии. В каком-то отношении это был компромисс. Во втором браке внутри нее словно что-то окаменело. Она была счастливее, чем когда-либо, и все же не могла отделаться от ощущения, будто потеряла то, для чего была предназначена. Она так и не проехала через Камберлендский перевал к пограничным территориям. Не видела выбоин, оставленных на склонах колесами фургона. Она обосновалась здесь, зажила этой жизнью – и жизнью очень хорошей. Новый муж был чудесным человеком, пусть и неисправимым чудаком, и мало-помалу приучился по вечерам смотреть на нее не как на образец из своей коллекции, а так, как пристало мужу глядеть на жену. И все же детей у нее больше не было.
Через год упорных трудов мистер Энглеторп был не ближе к окончанию книги, чем в самом начале. Эмерсон написал каким-то друзьям из Национальной академии наук и договорился, что Энглеторп прочтет ознакомительную лекцию о доказательствах естественного отбора в Северной Америке.
Академия старалась проводить регулярные заседания, несмотря на то, что всеобщее внимание теперь было приковано не к теории происхождения видов, а к печатающимся во всех газетах жутким иллюстрациям – грудам мертвых тел на мерзлых полях Флориды. Хотя на самом деле – даже успокоительно было вести в такой атмосфере долгие дебаты и старательно прослеживать длинный ряд наследственности от зарождения жизни до наших дней. Как будто если уделить должное внимание обезьяноподобным предкам человека, то нынешняя война станет менее ужасным, более обыденным событием, не выльется в окончательный крах современной цивилизации – исход, которого все высокоученые мужи Академии втайне страшились.
За неделю до поездки мистер Энглеторп предложил взять Эмму с собой.
– Меня? – поразилась девочка.
– Это столько же твоя книга, сколь и моя.
И когда он это произнес, Эмма впервые поняла симбиотические отношения причины и следствия – что связь меж ними не односторонняя и выражается не только во влиянии на нее нового отца, на которого она привыкла смотреть как на человека, от природы наделенного любовью к тропам истории. Дар влияния обитал и в ней самой – она тоже наделена властью изменять ход времен, ее руки могут создавать что-то важное, писать то, что привлечет внимание других людей.
Весь путь из Бостона в Филадельфию они проделали в купе первого класса. Какой-то проводник угостил девочку конфетами, другой принес ей теплые полотенца во второй половине дня, когда клубы бьющего в окно паровозного дыма уже угрожали спровоцировать у нее очередную мигрень. Мистер Энглеторп в щегольском дорожном костюме выглядел безупречно: усы расчесаны и нафабрены, рука покоится на рукояти изящной трости.
В какой-то момент Эмма глянула новому отцу прямо в глаза.
– Вы сказали мистеру Агассису, что я не хочу учиться у него в школе.
Лицо мистер Энглеторпа заледенело. Он провел пальцем по усам, внимательно посмотрел на нее и отвернулся к окну.
– Ты жалеешь, что не попала туда? – наконец спросил он.
– Вы мне солгали. Почему вы не хотели, чтобы я туда ходила?
– Разве ты можешь меня упрекнуть? Агассис закоснел в своей слепоте. Благослови его Господь – но ты слишком ценна и для меня, и для нашего дела, чтобы приносить тебя в жертву подобному эгоизму.
– Нашему делу? – Эмма так и пылала. Ужасно хотелось закатить ему оплеуху, но она не знала как.
– Да, – подтвердил он. – Ты знаешь, я с первой же встречи полюбил тебя, как родное дитя, и всегда к тебе относился, как к собственной дочери – однако любовь не затуманила мое суждение о твоих великих талантах. Ты стала мне дочерью и ученицей, но помимо этого ты – будущее науки в нашей стране.
Глаза у Эммы сверкали. Она не знала, что делать. Выскочить из поезда? Обнять этого невыносимого человека? Она ограничилась тем, что щелкнула языком. Мистер Энглеторп растерянно уставился на нее, потом расхохотался.
– Погоди, покуда они увидят тебя, – заявил он, легонько похлопывая тростью по коленям девочки. – Все эти академики встанут пред тобой в тупик, как когда-то встал я. Там – твое будущее.
Эти выходные стали самыми памятными днями в жизни Эммы. Она видела сотни ученых, подвизающихся в самых разных областях науки. К вящему веселью и удивлению ученых мужей, представлялась она так:
– Здравствуйте, я Эмма Остервилль Энглеторп, и я хочу стать ученым.
– И каким же именно ученым ты хочешь стать, крошка? – полюбопытствовал какой-то добродушный толстяк, улыбаясь при виде накрахмаленных лент на шляпке Эммы – предотъездного подарка Элизабет.
– Геологом. Я уже все решила. Меня больше всего интересуют миоцен и мезозой, особенно вулканические отложения. Хотя ботанику я тоже люблю – и описала несколько семейств орхидей с островов Индийского океана. И еще отец говорит, у меня хорошие задатки топографа. Говорит, он еще не видел, чтобы так толково глядели в секстант.
Толстяк отступил на шаг от ошеломления.
– Что ж, дитя, может, я еще и доживу до того, чтобы увидеть тебя на этом поприще.
И зашагал прочь, покачивая головой.
Роберт Э. Ли сдался при Аппоматтоксе в апреле 1865 года. Меньше чем через неделю убили Линкольна. Оба этих события не вызвали особого интереса в семействе Энглеторпов. Его глава затворился у себя в кабинете, однако чем именно он там занимается, оставалось неясным, ибо в его безумии не проглядывало никакой системы: он вскрыл шесть или семь здоровенных ящиков, и весь кабинет заполонили подносы с образцами. Он – чего прежде никогда не случалось – начал раздражаться на Эмму. Когда отец в первый раз рявкнул, чтобы девочка оставила его в покое, она в слезах убежала к себе в комнату и не выходила оттуда до вечера. Но впоследствии постепенно привыкла сама придумывать себе проекты, составила геологическую карту окрестностей и начала уходить на длинные прогулки в обществе Гарольда Олдинга, их глуховатого соседа, который, получив ранение на войне, внезапно открыл в себе тягу к орнитологии.
Она как раз вернулась с прогулки, когда Элизабет встретила ее на крыльце.
– Он болен, – сообщила она.
Никто не мог определить недуг мистера Энглеторпа. Сам он ежедневно ставил себе все новые и новые диагнозы, варьирующиеся от лихорадки денге до сонной болезни. Эмерсон заглядывал почти каждый день и рассылал врачам по всему Восточному побережью письма о состоянии своего друга. И врачи приезжали: бодрые джентльмены в цилиндрах и с медицинскими саквояжиками в руках топали вверх по лестнице в спальню больного, но спускались, покачивая головами.
– Кое-какие догадки у меня имеются, – возвестило светило из Нью-Йорка. – Однако я никогда не видел такого сочетания симптомов. Оставляю вам вот это. Принимать дважды в день.
У постели больного копились склянки с разнообразнейшими лекарствами, однако количество их вскоре превысило всякое разумение, а ни одно так и не помогало, и мистер Энглеторп вскоре прекратил вообще что-либо принимать. Когда ему хватало сил, он добирался до кушетки внизу в гостиной и что-то лихорадочно строчил, пока его не одолевал долгий болезненный сон. По лицу все время блуждал лихорадочный румянец, глаза ввалились. По мере того, как он терял вес, черты менялись, так что его уже было не узнать – однако в глазах еще слабо светился огонек прежнего неуемного любопытства. Элизабет кормила его беличьим супом и поила свекольным соком. Эмма предлагала помочь ему упорядочить заметки о вьюрках, но мистер Энглеторп только отмахивался.
– Эмма, – наконец сказал он ей однажды вечером. – Пора нам отправить тебя к Вассару.
– К Вассару?
– Это такой новый колледж в Нью-Йорке, недавно открылся. Мэттью Вассар, мой старинный друг, наконец сумел воплотить в жизнь свою заветную мечту – надо сказать, весьма примечательную – о сугубо женском колледже.
Сердце так и подпрыгнуло у Эммы в груди. Она нередко гадала, куда приведет ее жизнь дальше, где она сумеет исполнить гордое пророчество и сделаться ученым – несмотря на свое финансовое положение, несмотря на узы ученичества у мистера Энглеторпа. Последнее время – вероятно, из-за сопровождавшего его болезнь умственного упадка – даже эта связь казалась увядшей надеждой.
Связанный с Вассаром проект возобновил их сотрудничество. Эмма и мистер Энглеторп не покладая рук составляли прошение о зачислении, включавшее в себя обширную подборку ее заметок и рисунков. До чего же приятно было видеть свои труды, собранные воедино! Впрочем, как оказалось, подобных усилий вовсе и не требовалось: мистеру Энглеторпу надо было лишь написать мистеру Вассару и справиться о заявлении, которое они подали несколькими месяцами ранее. Мистер Вассар в должный срок откликнулся и заверил, что будет счастлив идти навстречу высшему образованию для женщин плечом к плечу с «яркой и талантливой» дочерью своего друга. Эмме Остервилль Энглеторп предстояло стать студенткой первого курса в колледже Вассара.