Она сдержанно поклонилась аудитории и подождала. Аплодисменты были жидковаты – собственно говоря, усердствовал один яро бьющий в потные ладони пухлый джентльмен, который еще до выступления Эммы успел во всеуслышание изъявить свои к ней пристрастия. Девушка обменялась рукопожатиями с президентом Академии, Джозефом Генри, и первым секретарем Смитсоновского музея. Этот последний явственно невзлюбил ее и пожал ей руку так высокомерно, что Эмме захотелось осадить его прямо тут, у всех на виду – но девушка прикусила язык и тихонько сошла с возвышения.
{136}
Столь унизительный прием лишь укрепил ее решимость. Она не даст от себя отмахнуться – не согласится тихонько растаять в тени, уступая дорогу толстым старикам с сигарами. Назавтра, на званом обеде, куда Эмма надела скромное серое платье и единственную черную ленту в волосы, кто-то упомянул при ней, что Фердинанд Вандивер Гайден, также приехавший в Академию на эти выходные, бросил клич о поддержке его последней экспедиции в Вайоминг. Эмма поджала губы и кивнула, чинно попивая чай и слушая, как разговор перескочил на ископаемые останки, найденные в Новой Шотландии. В голове у нее тем не менее уже зародилась идея – которая не улетучилась ни назавтра, ни на послезавтра. Эмма никому не рассказывала о ней, пока не утвердилась в своей решимости окончательно, а тогда, в последний день пребывания в Академии, отважно попросила доктора Гайдена о встрече.
К ее удивлению, он согласился.
Они встретились в выходящей на сады Академии элегантной гостиной, где по стенам висели огромные портреты Ньютона и Агассиса, который в масле выглядел гораздо более грозно, чем в жизни. Эмма, горло у которой перехватило от зова истории, не стала терять времени даром и сразу попросила места в экспедиции.
– В каком же качестве? – осведомился Гайден. На лице его не было и тени насмешки.
– В качестве геолога. Также я опытный топограф и землемер. Хотя у меня пока вышла в печати лишь одна работа, я могу показать вам образцы из своей коллекции – и уверена, вы убедитесь, что они достаточно высокого качества. Я горжусь своими методами и точностью.
Она не знала, что у Гайдена не хватало денег нанять еще одного топографа впридачу к уже собранной команде. Он некоторое время молча посасывал кончик сигары, глядя в окно на сад. Эмма понятия не имела, что происходит у него в голове, но наконец он повернулся и согласился взять ее – предупредив, однако, об опасностях подобного путешествия (она их отмела легким движением руки), а также о том злосчастном, но неоспоримом обстоятельстве, что не может ей платить. Эмма задумалась было, однако приняла и это условие. Каждый должен выбирать битвы себе по вкусу.
И таким невероятным образом сложился узор этой головоломки, что 22 июля 1870 года профессор Эмма Остервилль Энглеторп села на поезд в Вашингтоне (округ Колумбия) – с сундуком, доверху набитым геологическими и землемерными принадлежностями, унаследованными от мистера Энглеторпа или «позаимствованными» в коллекции Вассара, – дабы направиться по недавно открывшейся Тихоокеанской железной дороге на запад и присоединиться к Фердинанду Вандиверу Гайдену и Второй ежегодной геологической и топографической экспедиции Соединенных Штатов в Вайоминге. Каковы были шансы, что такая женщина в такое время присоединится к такому мероприятию? Совершенно невероятно! Несомненно, многие члены экспедиции, гордые и счастливые тем, что их выбрали для уникальной и важной миссии, удивились еще больше, обнаружив, что с ними на поиски новых горизонтов отправится и женщина, причем женщина-профессионал.
Они прибыли в дикий Шайенн после двух ужасных недель на поезде – паровоз дважды ломался в Небраске, а Эмму всю дорогу изводили мигрени. Она рада-радешенька была наконец вдохнуть свежий воздух Запада.
Первую ночь они провели в Шайенне. Город был полон похотливыми ковбоями, спешащими просадить полученные за перегон скота деньги, и всевозможными прощелыгами, мечтающими заключить ту или иную сделку века. Половина мужчин экспедиции, в том числе и Гайден, не ночуя в отеле, отправились в знаменитые местные публичные дома, оставив Эмму наедине с ее мыслями и блокнотом. После всего одной ночи в этом городе она счастлива была уехать оттуда. Ей не терпелось оказаться среди известняков мелового периода, пройтись по зияющим цирковым долинам хребта Винд-ривер, самой увидеть гигантские тектонические изгибы и складки.
Но легче не становилось. Десять дней экспедиция простояла лагерем в Форт-Расселе, сборном пункте экспедиции. На второй вечер один из мужчин, напившись, ухватил Эмму за волосы и поволок с собой. Она лягнула его в пах, и он повалился наземь, точно марионетка, да так и остался валяться в пыли. На следующее утро, когда все собрались за кофе, он не сказал ей ни слова.{137}
Наконец тронулись на запад. Эмма научилась вставать и пить кофе раньше всех, а потом выходить на работу еще до пробуждения мужчин. Постепенно между ней и остальными участниками экспедиции выработалось безмолвное соглашение – взаимно избегать друг друга.
Гайден был хуже всех. И дело даже не в том, что он говорил – а в том, чего он не говорил. Он практически не замечал девушки. В конце дня она оставляла на столе перед его палаткой свои геологические наблюдения, и к утру они исчезали – но он ни разу не поблагодарил ее, ни разу не обсудил с ней ни единой детали ее заметок. У нее невольно сжимались зубы всякий раз, как она оказывалась рядом с ним. А ведь то были мужи науки, способные с легкостью обсуждать труды Гумбольдта и Дарвина, наблюдательные, острые умы. Однако под всем этим таилось столько упрямой слепоты, что для Эммы они казались еще отвратительнее похотливых ковбоев Шайенна. Те, по крайней мере, смотрели тебе в глаза.
Два с половиной месяца экспедиция кочевала по просторам Вайоминга – от Шайенна до Форт-Бриджера и станции Грин-ривер на новой трансконтинентальной линии «Юнион Пасифик». Возвращаться предстояло железной дорогой. Уильям Генри Джексон, экспедиционный фотограф, хранил в седельной сумке своего верного ослика Хайдро множество фотопластинок с изображением поезда, несущегося по пустынным просторам. Джексон был единственным союзником Эммы во всем этом путешествии. Он не глядел сквозь девушку, не плевал ей под ноги, не ругался сквозь зубы, когда она проходила мимо. По вечерам ее единственной отрадой была возможность тихонько побеседовать с ним вдали от любопытных ушей. Они обсуждали дневные открытия, любовались невероятными видами вокруг. Если бы только и Эмма могла найти свое место посреди этих пейзажей!
Под вечер 16 октября они ехали от Тейбл-рок, пробираясь через долину ярко-красных холмов к одинокому форпосту Красной пустыни. Все ждали, пока Гайден торговался со станционным смотрителем, почти не говорившим по-английски, зато указавшим им огороженный участок, где можно встать лагерем на пару дней. С юга к лагерю подступали холмы, а на север, насколько хватал глаз, тянулись бесконечные волнистые просторы Красной пустыни.
На закате Эмма наблюдала, как мистер Джексон устанавливает камеру. Рядом топтался по остывающей глине Хайдро. Из лагеря доносилась какая-то песня. Должно быть, им удалось раздобыть виски – скорее всего, от дикарского станционного смотрителя: в экспедиции пение всегда означало откупоренную бутылку. Эти люди отчаянно отгораживались от осознания собственной смертности – даже когда висели на самом краю какого-нибудь отвесного утеса, производя необходимые для исследований измерения. Она видеть их всех больше не могла! Оставив мистера Джексона возиться с угломерами, Эмма направилась к станции. Водонапорная вышка отбрасывала поперек рельсов длинную тонкую тень.
Когда она впервые увидела его, он спал. Стоя в дверях, девушка смотрела, как он храпит в кресле, открыв рот. Вот и вправду – сущий дикарь. Она уже собралась было уходить, как он судорожно проснулся и увидел ее в дверях. Глаза у него расширились. Смотритель вытер губы тыльной стороной руки – неожиданно мягким движением для столь очевидно грубого существа.
– Мисс? – с сильным акцентом произнес он, поднимаясь, на миг зажмурился и снова открыл глаза, словно пытаясь прочистить их. Но Эмма все не уходила.
Она вздохнула. Постоянное жужжание в голове устало и неохотно затихло.
– Мне хочется пить, – сказала она. – У вас найдется вода?
На этом записи обрывались. Я пролистал остаток блокнота. Последние двадцать страниц были чистыми.
Я аж запаниковал.
Я смотрел на шесть жмущихся друг к другу букв. До меня вдруг дошло, что наше семейное отрицание смерти Лейтона – не только смерти, но и самого его существования – не имело никакого отношения к нему самому. Это было защитным укреплением, что мы построили, лишившись его. Таков наш выбор – но так быть не должно. К чему тратить столько сил на столь бесплодную и невыполнимую задачу? Лейтон жил во плоти. Мои воспоминания о том, как он мчался по лестнице, перескакивая по три ступеньки за раз, или загонял Очхорика в пруд, так что казалось, они оба пробегут еще какое-то расстояние прямо по воде, прежде чем уйти вниз – все эти воспоминания были реальностью, а не просто мимолетной выдумкой, не подкрепленной нашим совместным опытом. Какая-то часть меня не желала признавать все, что произошло до сих пор, а другая часть хотела признать только прошлое и откреститься от настоящего.
Лейтон никогда бы не запутался в таких телеологических сетях. Он бы просто сказал:
– Пошли, посшибаем жестянки с того забора.
А я бы спросил:
– Но почему ты застрелился в сарае? По случайности? Или это я тебя вынудил? Это я во всем виноват?
Я смотрел на эти шесть букв. Ответов на мои вопросы никогда не будет.
Глава 10
Я проснулся в «виннебаго», весь залитый потом. Воздух в кабине был жарким и душным – как на чердаке, куда давным-давно никто не заходил. Лежа на двуспальной кровати со сбившимся у колен пасторальным покрывалом, я не мог отделаться от ощущения, что что-то внутри фургона разительно изменилось.
Проведя кончиком большого пальца под носом, я собрал на него капельку пота и тут осознал, почему не могу сказать точно, что же изменилось вокруг. Изменилось все. Все стало живым. Мир вернулся! Жара, струящиеся через жалюзи потоки яркого света, далекий басовитый гул, от которого мышцы на щеке легонько вибрировали. Весь «Ковбой-кондо» постоянно потряхивало, пластиковые бананы дребезжали на полке. О, свет и радость! Законы термодинамики вернулись! Вернулись причины и следствия! Добро пожаловать, друзья, добро пожаловать!
Приоткрыв большим и указательным пальцами жалюзи, я выглянул в щелочку и аж застонал от потрясения.
Панорама огромной многоуровневой развязки! Ну и зрелище!
Ну ладно, ладно, я видел такие на фотографиях. Даже видел, как в одном фильме герой перепрыгивает на автобусе с одного уровня на другой – но все же мальчика с ранчо множественное схождение плывущих в воздухе автомагистралей совершенно ошеломляло. Несомненно, отчасти напавший на меня умственный паралич объяснялся тем, что я провел несколько дней в условиях полной сенсорной депривации Среднезападного пространственно-временного туннеля – или как там еще можно назвать подобную квантовую неравномерность. После такого опыта резкий переход к любой осязаемой реальности был бы чреват синаптической травмой – а уж тем более к такой вот реальности! Предо мной раскинулась змееподобная структура цивилизации: трехуровневый лабиринт из шести мостов, прекрасных и манящих в своей сложности, однако четко продуманных и практичных в использовании. Непрерывный поток машин струился по ним во все стороны и на разной высоте – причем водители словно бы и не осознавали, какой синтез бетона и теоретической физики поддерживает их на поворотах.{139}
А за развязкой, насколько хватал глаз, тянулись высокие здания, пожарные выходы, водонапорные башни и просторные улицы – все это убегало в даль: даль, составленную все теми же высокими зданиями, пожарными выходами и водонапорными башнями. Глубина картины, количество перехлестывающихся линий, множество представленных материалов – все это повергло меня в первую стадию гипервентиляции. Подумать только: в какой-то момент истории каждое отдельное здание, каждый металлический поручень, каждый кирпичик, карниз и коврик у двери были помещены сюда кем-то конкретным, руками какого-то человека! Пейзаж предо мной был невообразимым творением рук человеческих. И хотя горные хребты, обступившие ранчо Коппертоп, статной мощью превосходили это скопление домов, однако существование гор всегда казалось мне неизбежным – естественным побочным эффектом эрозии и движения тектонических плит. Здесь же небрежной предначертанностью и не пахло. Во всем – в решетке улиц, в телефонных проводах, в форме окон, в скопищах труб и в тщательно настроенных тарелках спутникового телевидения – решительно во всем проявлялись доказательства коллективной одержимости уютной логикой прямых углов.