— Много ещё не продал? — спросила девушка.
Лори молча кивнул в сторону набитой сумки
— Ты что, немой? Или иностранец? — Девушка недовольно надула губы.
— Ничего я не немой, — проворчал Лори. — И за яичницу спасибо. Меня зовут Лори Рой, А тебя?
— Кенни.
— Местная?
— Нет, я с Севера, Лори улыбнулся.
— Что зубы скалишь? — Она подозрительно досмотрела на него.
— Смешно, — Лори пожал плечами, — кого ни спросишь, все приезжие. Кто с Юга, кто с Севера. Здесь небось и нет местных-то.
— А сам ты откуда? — В голосе Кенни была заинтересованность.
Лори помрачнел.
— Откуда приехал, там меня нет, — ответил он не слишком любезно.
— Ну и пожалуйста. — Кенни повернулась и отошла своей быстрой, лёгкой походкой.
Лори посидел ещё в надежде, что она снова подойдёт, но не дождался. С преувеличенно тяжким вздохом он вскинул на плечо потемневший от дождя ремень своей сумки и, приложив палец к козырьку фуражки в знак прощания, вышел на улицу.
Весь день, что он бродил, разнося газеты, ему не давало покоя двойственноe чувство. Он то ощущал какую-то лёгкость, радость на душе, вспоминая белозубую улыбку Кенни, её серые весёлые глаза, то мрачнел, ругая себя за грубость, яичницу дала, поговорить хотела, а он её обидел.
Вечером, лёжа в своей комнате со скошенным потолком, слушая тихую музыку, лившуюся из маленького транзистора, Лори мечтал.
Вот он сидит в роскошном — красное дерево, чёрная кожа — кабинете господина Дона, главного редактора «Утренней почты» (Лори ни разу, конечно, не был в этом кабинете, но слышал рассказы о нём). По интерфону звучат голос секретарши: «Господин Рой, к вам дама». Лори нажимает кнопку, и входит Кенни. Не возьмёт ли господин главный редактор её машинисткой? Лори смотрит ей в глаза покровительственно и многозначительно, вызывает секретаршу и диктует; «Назначить Кенни (чёрт, как её фамилия?) заместителем главного редактора…» Нет, это, пожалуй, слишком. Скорее, заведующей отделом рекламы. Или ещё лучше — главным художником, Да! У них главный художник тоже женщина, правда старая. А тут будет молодая…
Мечты Лори прерывает приход Арка, Он ворчит на дождь, на ботинки, которые протекают. — Не ропщи, — говорит ему Лори, — Бог всё видит. Дождь — наказание за грехи.
— Дурак! — не по-христиански огрызается Арк, Он уходит на кухню готовить ужин. Эту обязанность они с Лори выполняют по очереди, но не равноценно, Арк идёт с утра на рынок, покупает свежие овощи, когда есть деньги — мясо, и готовит солидно. Лори между делом забегает в один из огромных продовольственных магазинов, хватает несколько (банок консервов, чего-нибудь замороженного (опять же как позволяют средства) и без особенного усердия вечером разогревает всё это на плите. Но сегодня еда его вообще не интересует. Сегодня он любому ужину предпочёл бы простую яичницу, лишь бы её подала Кенни.
В мечтах прошло ещё два дня.
На третий Лори не выдержал.
— Слушай, Арк, тебе когда-нибудь нравились девчонки? Только по-настоящему, а не так?
Арк изумлённо смотрит на Лори.
— Ну, чего уставился? — смущённо ворчит тот. — Никогда девчонок не видел? Всё с ангелами знаешься?
— Жениться решил? — спрашивает Арк. — Брак — благо. Но… — он делает паузу, — всё взвесь!
— Дурак ты всё-таки, — Лори с жалостью смотрит на своего товарища. — Брак! В нашем городе браки не заключают, а только расторгают. Тем весь город и держится: И лет мне ещё мало. И вообще я тебе о любви толкую, а ты мне о браке! При чём одно к другому?
Арк, в свою очередь, с презрением смотрит на Лори:
— Распутник!
Лори машет рукой и поворачивается к стене.
На другое утро, спрятав самолюбие поглубже на дно сумки, он зашёл в знакомое кафе. Газет продать удалось больше, а вот Кенни он не увидел. Спросить не решился и на следующее утро пришёл снова. На этот раз была её смена, и, свежая, круглолицая, улыбающаяся, она быстро двигалась по залу.
Но на Лори она не обратила ни малейшего внимания. Потолкавшись между столиками и продав несколько газет, он, разочарованный, покинул кафе.
Мрачный шёл Лори по улице. Немного утешили мечты. В большом сером «кадиллаке» он подъезжает к кафе, заходит, небрежно заказывает икру и омаров (Лори никогда не видел ни того, ни другого, но знал, что дороже нет). Все перешёптываются при его появлении. Сияя, Кенни мчится к его столику. Хозяин сам выходит из-за стойки — ещё бы, его удостоил посещением владелец крупнейшего в городе игорного дома «Зодиак». Лори съедает икру, заедает её омарами; не глядя на Кенни, бросает на стол крупную купюру и уезжает в своём роскошном «кадиллаке». Пусть знает…
Вечером Арк сам затеял разговор.
— Дьявол запутал в свои сети, — констатировал он. — Влюбился?
Лори молчал.
— Уступить соблазну — грех, не уступить — мука, — неожиданно сообщил Арк.
От удивления Лори даже привстал на койке.
— Ты что это проповедуешь? А? Муку я терпеть не намерен, значит, надо уступить соблазну? Так по-твоему?
— Грех… — начал было Арк, но Лори перебил его:
— Грех или не грех, а пойду завтра и приглашу в кино. Деньжата есть.
Он подкинул на ладони серебро, выигранное им накануне у ребят в кости.
Распродав довольно быстро все газеты (ему повезло: ночью было совершено убийство), он решительным шагом направился в кафе. Он шёл не попрошайничать, он шёл, как солидный клиент, выпить кофе и мог заплатить за него сам. Форменную фуражку газеты он оставил дома, а бунтующие волосы укротил с помощью бриолина и причесал (едва ли не впервые в жизни).
Но чем ближе подходил Лори к кафе, тем менее победным и уверенным становился его шаг. Вошёл он туда совсем робко, сел в углу и молча дожидался, пока к нему подойдут. Чтобы не было сомнений в его платёжеспособности, несколько серебряных монет он положил перед собой на мрамор стола. Наконец Кенни соблаговолила заметить его и подойти.
— Так пришёл или подать чего? — спросила она.
— Кофе дай. — От волнения голос Лори стал хриплым. — Ты что, простудился, — спросила Кенни, — или прокричал голос со своими газетами? Желток дать в кофе?
Лори не успел ответить. Она быстро отошла и через несколько минут принесла большую кружку молока и бутылку содовой воды.
— Смешай и выпей, это лучше всего помогает.
— Слушай, — Лори обрёл наконец дар речи, — ты когда свою волынку кончаешь? — И, сообразив, что не очень ясно выразился, добавил; — Ну, когда у вас закрывают?
Кенни рассмеялась. Всё лицо её преобразилось. Из холодного и равнодушного оно вдруг стало счастливым и радостным — засверкали зубы, весёлые зайчики заплясали в серых глазах, румянец покрыл щёки.
— Закрывают поздно, а я свободна в восемь. Вон на ту скамейку приходи! — Она указала через окно на каменную мшистую скамью, стоявшую под единственным деревом посреди маленького зелёного сквера.
Лори ничего не успел сказать, Кенни уже спешила к какому-то настойчиво звавшему её клиенту.
За час до назначенного срока Лори уже сидел на скамье, нетерпеливо поглядывая на дверь кафе.
Когда Кенни наконец появилась, Лори не узнал её. Он с изумлением разглядывал стоящую перед ним девушку, стройную, длинноногую, в обтягивающих белых штанах. Длинные, прямые, цвета спелой ржи волосы Кенни спадали по обе стороны лица, отчего оно казалось уже не круглым, а овальным. Губы она слегка накрасила.
Переполнившие его чувства изумления и восхищения Лори выразил кратко.
— Ух ты! — выдохнул он.
— Нравлюсь? — спросила Кенни, сияя.
— Ты какая-то другая, — Лори внимательно оглядывал её со всех сторон.
— А какая лучше? — осведомилась Кенни.
Лори находился в затруднении. Но тут же нашёл выход:
— Пойдём в кино, а?
— Пойдём, — проговорила Кенни и взяла его под руку. Первый раз в жизни девушка брала Лори под руку, и он слегка покраснел.
Предварительно был собран солидный капитал: все сбережения Лори за неделю, деньги, выигранные в кости у ребят, и ещё кое-что подкинул Арк. У него частенько бывали деньжата, потому что жил он экономно и воздержанно.
В тот вечер они побывали в трёх кинотеатрах, и когда в первом часу ночи вышли наконец на улицу, голова гудела от выстрелов, щедро расточавшихся героями всех трёх картин.
Сырой после миновавшего дождя воздух освежил их. Они медленно брели по улицам мимо ярко освещённых окон игорных домов, мимо ночных ресторанов и баров.
Неистовые огни реклам скакали и извивались вдоль фасадов.
От них болели глаза. Крутились огненные рулетки, опрокидывались стаканы с костями, бешено вращались лотерейные колёса, названия клубов вспыхивали и гасли в ночном небе, а длинный белый луч прожектора, установленного на башне телекомпании, разрезал темноту с регулярностью хронометра.
Кенни, так же как и Лори, как и тысячи других мелких служащих, снимала комнату на одной из унылых окраинных улиц. Но, в отличие от Лори, она жила одна. Вначале у неё тоже была соседка, но теперь Кенни зарабатывала неплохо и могла позволить себе одиночество.
Её история была ещё проще, чем история Лори. Родителей потеряла в раннем детстве, воспитывалась у старшей сестры. Потом решила жить самостоятельно. Сестра, обременённая семьёй, не возражала. Хоть отец и мать Кенни выпустили свою дочь в огромный, таивший опасности мир совсем ещё юной, совсем не защищённой, они сумели за недолгие годы беззаботного детства вооружить её одним — бескомпромиссной честностью. Трудно сказать, было ли это в той стране, где Кенни довелось родиться, достоинством или недостатком, но, так или иначе, честность и порядочность, унаследованные Кенни от родителей придавали ей твёрдость, помогали не споткнуться, не свернуть с узкой, но прямой дорожки, по которой она шла, на широкие, полные соблазнов, кривые пути, подстерегавшие красивую и привлекательную девушку.
Когда Кенни уезжала, сестра, усталая, уже не ждавшая особых радостей от жизни, сказала ей:
Ну, в добрый путь, Кенни. Мама с папой всегда в тебя верили. Я тоже. Иначе не отпустила бы. Сама видишь, многого мы с мужем не добились, живём бедно, зато нам спокойно. Не за что мне перед людьми краснеть. И никогда не было. И ты такая же. Не знаю, может, и будет тебе трудно с твоим характером с людьми, но уж наедине будет спокойно. Знаешь, спокойная совесть, сестрёнка, она иногда дороже миллионов. Дай бог тебе встретить хорошего парня, как мой, честного, доброго, работящего. Чтоб жили счастливо. А во дворце будете жить или вот в такой, как наша, хибаре, это дело второе. Не забывай, что нам отец и мать говорили.
Они обнялись и всплакнули.
Кенни немного поездила по стране. Встречалось на её пути и доброе и недоброе. Но эта нежная на вид, юная, совсем не сильная девочка в действительности обладала кремневым характером. Сестра могла быть спокойна. Кенни никогда не забывала заветов родителей.
После многих странствий она, наконец, приехала в этот город. Общительная, она быстро приобрела подруг, устроилась на работу, где была на хорошем счету.
Просто удивительно, сколько людей со сходными судьбами населяло город. Одинокие, неприкаянные, неудачливые — волки и в то же время овцы в жестоком мире, — они покидали родные края и, влекомые древним инстинктом, приезжали в этот город.
Сто первый город страны. Тот же древний инстинкт вёл некогда их предков, преодолевавших пустыни и леса в своих огромных грубых фурах в погоне за золотом и чернозёмом. Кости многих из них усеяли окрестности Сто первого.
Давно иссякло золото в этом краю. Теперь его извлекали не одинокие золотоискатели, с зари до заката трясшие свои противни на берегах ручьёв, а хозяева игорных домов.
И золото, собираемое ими в игорных автоматах, с зелёного сукна рулетки и карточных столов за одну ночь, не смогли бы добыть сотни золотоискателей за целую жизнь.
А вот мелкий люд — то, что вроде Лори и Кенни прибыли сюда в погоне за счастьем, сильно смахивали па своих предков. Они тоже, каждый в одиночку, по крупицам пытались выловить золотые зёрна в мутном потоке городской жизни, работая до седьмого пота. Но, как сказал однажды Лори один из его товарищей-разносчиков, более умудрённый жизненным опытом: «Если хочешь только быть сытым, достаточно работать, но если хочешь стать богатым, надо придумать что-нибудь другое».
Не только Лори — все в этом городе старались придумать «другое». Но мало кому это удавалось.
Разумеется, владельцы игорных домов, вроде господина Гордони, или даже редактор «Утренней почты» Дон со всеми его неудачами — те придумали. У них были красивые большие дома, окружённые садами, дорогие автомобили, деньги на текущем счету.
А остальные? Взять для примера хоть его газету. За два года работы в ней Лори хорошо изучил жизнь «Утренней почты». Эта жизнь начиналась часов в двенадцать. К тому времени в мрачное четырёхэтажное серое здание стекались секретарши, машинистки, курьеры, кассиры — мелкая сошка. Позже подъезжали заведующие отделами, художники, редакторы.
Часа в три появлялся сам господин Дон, и начиналась кутерьма. Носились курьеры в поисках запропастившихся репортёров, созывались совещания, устраивались разносы. Скандалили обиженные газетой… И только на четвёртом этаже царила тишина. В звуконепроницаемых, охраняемых секретарями и помощниками кабинетах священнодействовали обозреватели, в телетайпном зале за огромным подковообразным столом сидели, вооружившись ножницами, редакторы и отбирали нужную им информацию из бесконечного потока новостей, накачиваемого телеграфными агентствами в эту комнату.
Воздев на лоб зелёный прозрачный козырёк, то оттягивая, то со щёлканьем отпуская подтяжки, заместитель главного редактора господин Фиш планировал номер. К нему без конца звонили заведующие отделами, обозреватели, ведущие репортёры, сам господин Дон и требовали, просили, уговаривали, умоляли поставить в номер тот или иной материал.
Господин Фиш никогда никому не отказывал. Такого ещё не бывало. Он всегда и всем твёрдо обещал — доверительно, доброжелательно, любезно. Виновато и любезно он выслушивал на следующий день брань и упрёки, когда обнаруживалось, что обещание не выполнено и материала в номере нет.
Он позволял себе обманывать даже главного редактора. Единственный, кого он никогда не обманывал и чьи просьбы выполнял всегда, был заведующий отделом рекламы. Стоило тому сделать заявку на самую пустяковую рекламу каких-нибудь пуговиц или клопиного порошка, и господин Фиш недрогнувшей рукой выбрасывал любой материал и вставлял рекламу пуговиц. Он отлично знал, что только реклама даёт газете верный доход. Не будь её, не будет и газеты, и его, господина Фиша, и даже господина Дона, главного редактора.
Компании, фирмы, магазины всё больше обращали свои взоры в сторону возносившейся в небо телебашни и всё меньше несли объявлений в мрачное четырёхэтажное здание «Утренней почты». Это обстоятельство заставляло господина Фиша нервничать. Щёлканье подтяжек звучало теперь чаще и беспорядочней.
Самыми яркими фигурами в газете были репортёры. Им Лори тайно завидовал и восхищался ими. Конечно, и здесь существовали традиции. Одних, как, например, Луки (всех репортёров звали Луки, Дики, Маки и т. д.) из отдела светской хроники, или тех, кто освещал работу городского муниципалитета, все уважали. Они могли без стука входить к господину Дону в кабинет. Ничего жилось и полицейскому репортёру, и спортивному обозревателю.
А вот специалиста по освещению профсоюзной жизни никто не ценил. Он с утра до вечера мотался по разным собраниям, писал сенсационные разоблачения о нравах, царящих на немногих городских промышленных предприятиях. Но их никто не печатал.
И репортёр, в чью задачу входило рассказывать о строительстве жилья, благоустройстве, городском транспорте, тоже не мог тягаться со своим коллегой, прикреплённым к муниципалитету и, в отличие от него, освещавшим не дела, а слова муниципальных советников…
Часам к одиннадцати вечера номер бывал в основном готов, и его спускали в типографию. И тут снова начиналась кутерьма.
Греясь в ожидании газет в огромном, пахнущем краской и машинами зале, Лори частенько видел, как вдруг номер требовали наверх, снова приносили и снова уносили. В последнюю минуту происходила какая-нибудь сенсация, которую срочно требовалось всунуть в газету: кого-то убивали, похищали, грабили; кто-то умирал, женился, разводился; где-то начиналась война или свергался президент; разорялась крупная компания или падали в цене важные бумаги.