Из-под берега уже шел дым, это Карпуха развел огонь.
Через полчаса все сидели вокруг котелка с ухой, Пашка стоял около.
— Ты чего — садись, — приглашал Карпуха, — вот одной ложкой будем есть.
— Знамо, садись, — спохватились ребята, — хватит!
— Тебе жалко чужих дров, — говорил Карпуха Пашке, — ведь казенные!
— А казна-то чья — наша... Мужики казну делают, — не уступал Пашка.
— Дурак ты и больше ничего, сразу деревню видно, теперь все общее, понял?
— Хозяинов теперь нету.
— Вон, в городе, — продолжал Карпуха, когда все ребята развалились на траве, — у Пудовикова — купца было понапрятано... или в монастыре — в женском — целый погреб: и крупчатки, и меду бочки, масла сколько, сахару, — нашли — давай сюда, в общую, всем чтобы...
— Раздавали? — удивился Пашка.
— А как же!
— И вам досталось?
— И нам... вот по такому ломтю ситного, с медом, с маслом, и сахару по фунту.
— Ври, ври, — усомнился Горюн.
— А что, вру? Вот спроси Сеньку, что, не правда?
— Да еще и по воблине дали, — поддержал товарища Сенька.
— Вот у Козихина — тоже напрятано, — сообщил Пашка.
— Какого Козихина?
— У нас, купцом был, в заготконторе теперь заведующим.
— Отчего не докажут?
— Боятся, — сын комиссаром в городе.
— И на сына доказали бы — живо из комиссаров вылетит.
— Может, он нарочно пролез в комиссары-то, разузнавать да пакостить, и такие бывают, — вставил молчаливый Сенька.
Раздавшийся гудок прервал дальнейшую беседу.
— Стой, ребята, никак тревога! — вскочил Горюн.
Замолкли.
Протяжный рев гудка летел в разные стороны, заглушал радостный перезвон клепальщиков, и последний звук гудка понесся далеко и затих в глубине леса.
Замолчали молотки, не лязгают железом цепи, только где-то внизу, между баржами, катерами слышался людской говор.
Карпуха залез на дрова, посмотреть.
— К столовой идут! На собранье, должно быть. Комиссар какой-нибудь приехал, — высказывал свои предположения с поленницы Карпуха.
— Что-нибудь важное случилось, — предположил Сенька, — рабочие часы нарушают.
— Война, может быть, какая? — сказал Пашка.
— Недавно красноармейцы тут проезжали.
— Ай-да, ребята, узнаем!
Попрятали удочки и пустились бежать.
Много собралось рабочих около столовой. На дороге остановились мужики с дровами, тоже подошли поближе, узнать — почему столько народу столпилось.
Пашке не видно было, кто говорит, а только из средины толпы вылетали твердые, как камни, слова:
— На военных фронтах победа, но у нас еще есть враг, сильнее Колчака, Деникина и прочих, этого врага пулей не возьмешь.
«Правда моя, — подумал Пашка, — война!»
— Враг этот никого не щадит, подряд всех косит. Гибнут молодые, здоровые, сильные. Если мы не придем на помощь, с ними погибнет и наша Республика... Неделю тому назад я был там...
Голос говорившего дрогнул, как будто кто его приглушил:
— Это край смерти... волосы встают на голове... Там трупоедство...
Пашка затаил дыхание.
— Голод — наш самый страшный враг! Все на борьбу с ним!
Голос выправился, опять звучал твердо:
— Мы должны двинуть туда сейчас, немедля нисколько, наши запасы хлеба. Наши суда должны быть на полном ходу, в полной исправности, чтобы ни одно зерно не пропало даром.
— Итак... все дружно... приналяжем... и я уверен, что и на этом фронте будет победа за нами!
— Скажите, кто должен спасти целый край от вымирания, кто должен в минуты опасности притти на помощь нашей Республике? Кто?
— Мы! — было единодушным ответом рабочих.
Гулкое эхо прокатилось по лесу и умчалось вдали, как будто спешило оповестить, что спасение близко, подкрепление идет.
X. ПОСЛЕ СОБРАНИЯ
Когда Пашка вернулся к шалашу — Егор стоял с мужиками, привезшими дрова.
— Ну, что, привезли? Давно бы так, нечего подхалимов слушать!
— Понимаешь ли, Егор, крутят голову Пузановы, — ответил высокий худощавый мужик.
— Слышал — мертвецов едят в Расее, надо помочь, как ты думаешь?
— Известно надо, хоть и самим туго, да что ж делать-то?
Мужик помолчал немного, оглянулся по сторонам, понизил голос:
— Пузановы и тут крутят — это, говорят, обман один, что голод в Расее, хлеб, говорят, от вас хотят выкачать да германцу спустить, а денежки в карман.
— А вы и верите? Заткните им рты гнилой картошкой, вот что...
— Мужики и то говорят, что не сдобровать ему...
— Сколь привезли? — спросил Егор.
— Полкуба, как разверстано — на совесть...
— Крючков-то у вас где служит? — спросил мужик.
— Какой Крючков?
— Да помнишь, сидельцем-то в Ивановке был, так вот к вам будто поступил, начальником каким-то, вишь, партейным записался — фронтовик. С Пузановым дружба. Туда же и его тянет. А мое мнение такое — спекулянничать они будут, только и всего, а то и пакостить.
— Я те по душе скажу, Егор, мое дело сторона, — мужик ближе наклонился к Егору, — а и мужики просили — упреди, говорят, Кузьма, как дрова повезешь, чтобы за Крючковым и Пузановым присматривали, вредные люди. Вот, к примеру, помощь голодающим надо подать, тут надо скоро, без задержки, а они как бы не стали портить, а в вашем деле — маленький изъян, а оттяжка большая.
— Поприследим, Петрович, обязательно, как чуть чего — в чеку.
— Да, Петрович, тут вот парнишку ссадили с парохода, Вороновский, захвати до волости, сдашь там, а то беда будет с ними, тут и так порядочно собралось бездомных-то, не щенки ведь — надо пристроить.
Пашку, как ветер сдул — шмыг за дрова и на утек.
— Ладно, что ж, пусть собирается, — согласился Кузьма.
— Чего ему собирать-то — весь тут. Пашка! Да где ж он, Пашка-а! Ах ты мать честная, не сбег ли?
Посмотрел Егор за поленницами.
— Сбег!
— Ну, прощай, Егор, отправишь с кем-нибудь.
— Счастливо, Кузьма... Брехню-то разную не слушайте, пора и своим умом раскидывать.
XI. ПЕШКОМ В ГОРОД
В обеденную пору приехал новый караульный, а Егору приказано приехать в управление «для получения другой должности, по специальности».
К вечеру Егор с почтовым катером уехал в город.
В сумерки вернулся Пашка к шалашу, а там уж не Егор, другой, молодой. Сел около, ждет.
— Ты что? — спросил караульный.
— Дядю Егора дожидаюсь.
— Дядю Егора? Тут до зимы его не дождешься, сколько ни сиди.
Пашка удивленно посмотрел на караульного:
— В город уехал, на новую должность, водоливом.
У Пашки навернулись слезы.
— Ты что заплакал-то? Дядю жалко? Ай-да за ним в город, на пристани спросишь, найдешь. Ты где живешь-то?
— Тут, в шалаше.
— Ту-ут? Как же тебя дядя-то оставил?
— Меня не было, рыбачил, — слукавил Пашка.
— Ну, вот и прорыбачил. Ладно, переночуешь у меня, а завтра бережком добежишь.
Лежит Пашка в шалаше, кутается какой- то рваной курткой, холодно, не спится. Раскаивался, что убежал. Кузьма, видать, добрый, а все-таки с дядей Егором лучше. Нет, хорошо, что так вышло: дядю Егора разыщет, может быть, на барже можно жить... Долго думал Пашка о людях, кто добрый, кто злой. Вот Крючков с Пузановым зловреднее, должно быть, наверное одна шайка со стариком, Козихин наверное с ними, может и сын Козихина тут же. В Пашкиной голове они собирались все в одну кучку, все враждебные, злые.
«Поприглядеть надо, — вспомнил он совет Кузьмы, — пакостить будут...»
Вспомнились слова Егора, что в России мертвецов едят — сделалось страшно, затряслись зубы то ли от холода, то ли от страха. Съежился в комок и не заметил, как заснул.
Утром, с восходом солнца, Пашка шел песчаным берегом к городу.
Проходя деревней, зашел в избу, попросил напиться, а самому есть хотелось.
В избе девочка, лет десяти с ребенком на руках, кашей с пальца кормит.
Стрельнул Пашка глазами по столу, по полкам, по закутью — хлеба не видать.
— Матери-то разве нету? — осведомился Пашка.
— На деревню ушла.
— Хлеба у вас нету?
— Погоди, мать придет — даст. Ты из какой деревни? — спросила девочка.
— Дальний... Из Расеи, — начал врать Пашка.
— А где такая Расея есть?
— Расея-то? — Пашка и сам не знал, где, но виду не подал. — А вот как из вашей деревни выйдешь, так прямо на солнышко и валяй, а там маленько повернешь и за солнышком все и дуй, тут тебе и Расея... верстов с тыщу будет.
— С тыщу?! Как же ты пришел?
— А так вот: раз два, раз два шагом марш... да и пришел... У нас там война... — с голодом... только его пуля не берет, надо хлебом стрелять... У нас — мертвецов едят... Я скоро поступлю красноармейцем, — хвастался Пашка, — эх, винтовочку новую дадут. Как начну стрелять направо и налево — бах, бах!
— И ты мертвецов ел? — спросила девочка, и глаза ее округлились.
— Мертвецов? — Ел.
— Страшно?
— Сначала страшно, а потом ничего.
Девочка прижалась в угол, ребенок заревел. Пашка настолько осмелел, что посмотрел в печке, заглянул на голбец, где валялось несколько луковиц.
В окне показалась голова женщины, Пашка так и застыл около голбца.
— Дунька, что не кормишь — покорми еще, я только до Степаниды дойду.
— Мама, хлеба! — насилу произнесла Дунька.
— Хлеб в подполье, в квашне, — уж с дороги крикнула мать.
— Я найду, — вызвался Пашка и мигом из подполья притащил краюху хлеба.
— Нож где? — и, не дожидаясь ответа, открыл ящик стола, достал нож, отрезал себе горбушку, потом ломоть, остаток в стол сложил...
— Ну, спасибо, Дунька. Да ты чего трясешься — испугалась? Брось, про мертвецов-то я нарочно, я их сам боюсь до смерти. Прощай! Если мамка будет тебя ругать, что много хлеба отрезала, скажи, что из голодных мест, два года, мол, ничего не ел, сильно голодный!
Пашка поспешно вышел из избы, свернул в проулок и спустился к реке.
XII. ПОД БРЕЗЕНТОМ
Уж солнце село на темные вершины леса, когда Пашка подходил к городу. Предвечерняя суета: громко мычали возвращавшиеся с поля коровы, резко щелкал бич пастуха, из города доносился гул мостовой.
На набережной около пристаней — бесконечные клетки дров, бунты хлеба, покрытые брезентом; у берега сплошь лодки, баржи, паузки. Около них громкий смех, крики купающихся ребят. Ругань грузчиков и возчиков покрывает остальные голоса.
Немножко дальше от дров видны огоньки, около которых собрались кучки бездомных ребят и взрослых, что-то варят, кипятят в черных котелках.
Подсел Пашка к мужикам, спросил, не знают ли они Егора, водолива?
— А кто их знает, здесь их в лето-то сколько перебывает, они на месте не сидят, — ответил один из мужиков.
Пашка погрелся у костра, поел своего хлеба. Сделалось совсем темно.
Шум города затихал, смолк и говор около костров, и темные бугры тел, освещаемые потухающими кострами, указывали на то, что нетребовательные бездомники крепко спали.
Пашке негде было лечь около огня, и он решил поискать другого места для ночлега.
Проходя мимо бунта мешков с хлебом, шмыгнул под брезент и залег между мешками. Пашка остался доволен своим убежищем, тут было тепло; только немного было душновато — пахло мукой и пылью.
Лежит Пашка — не спится, хоть и ноги здорово ноют, ведь двадцать верст отмахал, а уснуть не может, все думает: как ему дядю Егора отыскать и что бы такое сделать, чтобы дядя Егор не рассердился.
Послышался какой-то шорох, шаги, потом все смолкло. «Крысы, верно, лезут», — подумал Пашка, и ему сделалось страшно. Прислушался — шаги. Что за оказия? А вдруг это старик, тот, что арестовали на пароходе, а может Крючков с Пузановым пакостят. Пашка решил завтра обязательно посмотреть — нет ли на берегу старика.
Почему-то вспомнилась Дунька с испуганными глазами. — «Здорово я ее мертвецами-то напугал. Трусиха!»
Слышит Пашка, как будто кто разговаривает, совсем близко.
— Завтра грузить? — спрашивает голос.
— Завтра, — отвечает другой, — в Россию, вишь, отправлять, а там чорт-те куда пойдет, а здесь с голоду будем дохнуть.
— Тише, — перебивает его первый голос, — не услыхал бы кто. Сегодня Крючков дежурный по охране?
— Да, ничего он наш, — боевой парень, все знает, что у них там делается. Слышь, будто от Иркутска все снова занято белыми, в Москве будто настоящий бунт — рабочие восстали...
— И в газетах пишут?
— Напишут, как же, это, брат, только по секрету передается. Будто из-за границы приезжали — от ихнего правительства — предлагали, что голод они в три дня прекратят, только чтоб большевики ушли.
— Не уйдут, столько бились, — говорил первый голос.
— Где уйдут, лучше весь народ переморят, что — им. Не давать хлеб отправлять, вот и все, вот пусть-ка тогда справятся, а то — коли на то пошло — ни им, ни нам, вот и все.
Пашка боится шевельнуться — кто такие?
Замолчали голоса, опять шаги... Все смолкло.
Вздохнул Пашка, сердце вот так и бьется. Сказать надо завтра, а кому? Дядю Егора надо разыскать, беспременно.
Чувствует Пашка, что он будто вырос и силы у него прибавилось, с дядей Егором они одолеют и Крючкова, и Козихина.
Усталость взяла свое, и Пашка заснул.
Проснулся Пашка от внезапного холода и громких голосов. Открыл глаза — светло; какие-то люди в черных куртках, а около них с десяток ежившихся от холода бездомных мальчишек.
— Вот еще стрекулист... забрался куда... и откуда они только берутся? — сказал один из взрослых. — Ну, идем, в участке доспите, там тепло.
— Я не пойду, — запротестовал Пашка, — у меня отец на барже водоливом служит...
— Где служит?
— Здесь, водоливом, Егором звать.
— Ну, там разберемся, ай-да. Все вы здешние!
XIII. ЛОЖЬ ВО СПАСЕНИЕ
Досыпали в участке — в дежурной, кто на полу, кто на скамейках.
Утром дежурный звонил по телефону на пристань — спрашивал, есть ли водолив Егор и есть ли у него сын.
— Что? Есть? А-га... как? — Никита? а-га! — кричал в трубку милиционер.
— Ну, вот это я и есть, Микишка, что я врать что ли буду!
— Товарищ Семенов, — сказал дежурный милиционеру, — отведите его на пристань.
На пристани послали за Егором.
«Вот теперь я вляпался. Дядя Егор рассердится, откажется от него, стало-быть, в тюрьму заберут.»
Опять Пашка почувствовал себя маленьким, беззащитным.
Пришел Егор прямо к старшему — зачем звали?
— Как зачем? — Вот сына забирай, в облаве вчера попался.
— Микишка? Где он? — обрадовался дядя Егор.
— А вот, не узнал, что ли? — указал старший на Пашку.
Посмотрел Егор на Пашкины виноватые глаза, нахмурил брови, лицо сделалось суровое, потом будто спохватился.
— Да, он и есть, а я со слепу-то не узнал, мой Микишка, не иначе, не нашел меня вчера, вот и заснул где-нибудь на берегу, идем, идем.
Только вышли из конторы — опять лицо суровое.
— Ты что же это меня срамишь-то, выдумал что... Микишкой назвался — растревожил зря. Звал я тебя сюда, а? Возьму да в милицию назад и отправлю, а там тебя по этапу в деревню.
— Дяденька, не отправляй, я лучше сам уйду.
— Ну, да ладно уж, — смягчился Егор, — поживи пока... Завтра погрузка будет, скоро и поедем, мимо вашей деревни проходить будем — сойдешь там.
На баржу шли через баркасы, паузки по доскам.
— Вот и моя баржа, — сказал дядя Егор, когда они вступили на большую, только что высмоленную баржу.
Люки были открыты. Наклонился Пашка, заглянул в баржу, так и ахнул:
— Вот это баржища, всю нашу деревню можно посадить, ты ее караулишь?
— Караулю и воду выкачиваю, если наберется, видишь два насоса...
Пашка подошел, качнул рычаг — полилась вода.
— Худая баржа, дядя Егор, — вода льется.