Тем временем Мокей пробился к микрофону, весело ударил по струнам и запел песню, которой закончился праздник:
Стремился я к неге и лени:
«Не знать бы заботы вовеки!»
Но всё познаётся в сравненьи,
Особенно здесь, в Артеке…
«Кем быть и не быть мне вовеки?» —
Вопросы возникли во мне —
Я в этом чудесном Артеке
Стал думать о завтрашнем дне.
— Во даёт! — восхищённо произнёс Гошка.
— Правильную песню сочинил Мокей, — согласился Джон. — Я думаю, Таинственный Некто, что нарисовал Серп и Молот, — это тоже он.
Гошка вскинул на Джона глаза и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но… промолчал.
Если немного спуститься по склону Аю-Дага от корпуса дружины «Алмазной», то в небольшой рощице на крутой скале увидишь стоящую на пьедестале фигуру. Это памятник Неизвестному Матросу. Он стоит на могиле моряка, погибшего у артековских берегов в феврале 1943 года. Матрос изображён в момент боя, со знаменем в руках.
Торжественная печаль охватывает тебя здесь, а окружающая природа подчёркивает её. Здесь оживают тени прошлого и легко говорится о будущем. Наверное, потому, что именно для счастья людей, для свободы нашей Родины не пожалел жизни матрос. Здесь серьёзнее осмысливаешь свою жизнь. Кажется, что Неизвестный Матрос читает твои мысли.
И радуется он, когда дети приветствуют его пионерским салютом или разведут неподалёку свой костёр и усядутся в кружок. Для них он — История. Боевая, героическая, доносящая к ним всё то, что было для него главным, священным и увело его в Вечность.
Гошка с друзьями пробился к костру в первый ряд, где теплее. И поближе к мушкетёрам и Тому Сойеру с его компанией.
— Славная эта девчонка, хоть и важничает, — Беки Тэтчер, — сказал Мокей.
— А вообще, они все мировецкие, Литературные Герои, — сказал Гошка. — Жалко, что я до сих пор мало читал.
— О’кей, — согласился Джон. — Я тоже…
Барон Мюнхгаузен ласково похлопал по Гошкиному животу и во всеуслышание заявил:
— А мы с вами, юноша, полная противоположность не только по возрасту…
Килограммчик смутился.
— Это он соревнуется, — решил выручить его Яков Германович, — набирает вес.
— Он непременно станет чемпионом! Не правда ли, Том?! — воскликнула Бекки.
— Если не лопнет, — предположил Гек Финн.
Гошка растерялся и засопел, но тут как-то сразу возник всеобщий непринуждённый разговор: артековцы стали рассказывать о своём лагере, о Советском Союзе, о современной технике, и о Гошке забыли.
Потом Яков Германович велел подкинуть веток в костёр, отчего сперва потемнело, а потом в небо взметнулся весёлый вихрь колючих искорок, и свет расширил свои владения.
И тут…
— Том! — завизжала Беки, словно её потащили на зубоврачебное кресло. — Мне страшно… — И она указала куда-то через плечо Сойера.
— Эт-то медведь, масса Том, — дрожа от страха, сказал Джим. — Жи-и-вв-о-о-й!
И верно: в нескольких шагах от костра из кустов вышел медвежонок и стал с любопытством разглядывать расшумевшуюся компанию, впрочем, тут же стихшую.
— Ни с места! — скомандовал барон Мюнхгаузен. — Однажды на меня напал медведь таких же необыкновенных размеров. Он растерзал бы меня в одно мгновение, но я схватил его за передние лапы и держал их три ночи, покуда он не умер от голода: ведь все медведи утоляют голод тем, что сосут свои лапы… Не тревожьтесь, я уже имею опыт! Кутю, кутю, кутю, иди сюда…
— О! О! О! О, господин, позволь мне с ним поздороваться! Мой тебя будет хорошо смеять! — вскочил Пятница.
— Глупый ты! Ведь он съест тебя! — сказал Робинзон.
— Ести меня! Ести меня! Мой его ести. Мой вас будет хорошо смеять! Вы все стойте здесь: мой вам покажет смешно.
Он подбежал к медвежонку:
— Слушай! Слушай! Мой говорит тебе!
— Говори, — сказал медвежонок.
Пятница всплеснул руками и хлопнулся на траву.
— Вы… попугай? — растерялся барон Мюнхгаузен.
— Нет, я медведь.
— Просите, я хотел сказать: говорящий?
— Да.
— А как вас зовут?
— Я Арчик, уроженец этих мест.
— О! О! — стонал Пятница, приходя в себя и отползая в сторону. — Моя тебя не будет ести! Понял?
— Да, — сказал Арчик.
— А ты меня?
— И я не буду… Я вообще никому зла не причиняю, у меня покладистый характер.
Арчик, естественно направился к
— Нас привезли в Артек, — рассказал Папа. — Двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года, в полдень… А следующим утром началась война. Нас переодели в защитную форму и стали вывозить из опасной зоны… Погода стояла пасмурная, и море штормило.
Сейчас мне трудно объяснить, как получилось, что я остался в Артеке. Помню, сперва вывозили латышей и эстонцев, затем пионеров Грузии и Узбекистана.
Я и ещё несколько ребят, которым уезжать было некуда — там, где был наш дом, уже хозяйничали фашисты, — попали в воинские части. Меня приютили моряки.
В ноябре фашисты ворвались в Артек. Они вырубили редкие породы деревьев в парках, сожгли дворец Суук-Су, где сейчас ваш Дворец Пионеров, уже отстроенный заново, Краеведческий музей превратили в конюшню, заминировали пляжи, окружили их колючей проволокой, выкопали траншеи и блиндажи, окружили их колючей проволокой, выкопали траншеи и блиндажи, боясь атаки с моря…
В тот день, это было уже в феврале сорок третьего года, в Ялте стояли на рейде два фашистских транспорта с продуктами и боеприпасами и ещё несколько сторожевых и противолодочных катеров. Двадцать первого (или двадцать второго — сейчас уже точно не помню…) февраля — в туманное, дождливое и ветреное утро к Ялте пробирались два советских эсминца. На одном из них находился и я… юнга.
Но на траверзе Артека фашисты обнаружили нас и открыли огонь из орудий береговой батареи да ещё вызвали бомбардировщик.
Одна из бомб угодила в корму соседнего эсминца; на нём возник пожар, но команде удалось его погасить. А зенитчики с нашего эсминца сумели сбить фашистский самолёт, и мы видели, как он упал в море.
И всё же силы были так неравны, что нам пришлось уйти. Но на развороте прямо возле борта упал снаряд. Я был на палубе. Кто-то из матросов заслонил меня. Он что-то крикнул, но тут же взрывной волной его сбросило в море с левого борта…
— С правого борта, юнга, с правого… — вдруг послышался голос, и все увидели незнакомого моряка лет двадцати трёх в поношенной флотской форменке; он стоял под ветвистой сосной, скрестив руки на груди.
— Да… пожалуй… с правого, — задумчиво подтвердил Папа и внимательно всмотрелся в незнакомца. — Но почему вы… почему вы… так думаете?
— Это очень просто, — спокойно объяснил моряк. — Учитывая близость артековского берега и мелководье, эсминец должен был уходить левым разворотом. А били справа, со стороны Ялты… Но теперь я вижу: не зря погиб матрос, спасая вас… И… сына вашего вижу…: Не зря!
— Кто это? — спросила старшая пионервожатая Оля, наклоняясь к Якову Германовичу и незаметно указывая взглядом на неизвестного матроса.
— Наверное, из военного санатория, — пожал плечами Яков Германович. — Сегодня у нас вообще много гостей.
Судя по всему, так же восприняли появление незнакомца и все остальные. Во всяком случае никто особенно не удивился; только Нахалёнок счёл своим долгом сказать:
— И мой батянька матросом был и за коммунию четыре года кровь проливал!
— Знаю, — улыбнулся моряк.
— А я, как вырасту, тоже за Советскую власть воевать пойду, как мой батянька.
— Это, брат, хорошо… хорошо, когда человек мечтает. И счастливый оказывается тот, кому удаётся стать, кем он хочет, — сказал моряк и почему-то грустно добавил: — Да и пожить подольше неплохо…
На минуту установилось молчание, Литературные Герои многозначительно и понимающе переглянулись; а потом разговор сам собой зашёл о том, кто кем хочет стать и какая профессия самая лучшая на свете.
— Сейчас столько всего понавыдумывали, — заявил Гошка, — что на нашу долю уже ничего и не осталось…
— Нет, ошибаешься, сынок, — усмехнулся Папа и обратился ко всем: — Вот представьте себе, ребята, будто мы с вами находимся сейчас на Острове Знаний в Океане Неведомого.
— Представляем! — хором заверил с десяток голосов.
— И размеры нашего острова соответствуют, к примеру, десятилетке. А потом перенесёмся на другой остров, побольше… Это уже остров Высшего Образования…
— Перенеслись!
— Так ведь у него и линия берегов протяжённее… То есть больше волн Океана Неведомого омывает его. Уловили?
— Уловили…
— То-то!
— Вот если б была такая волшебная Страна Профессий, — размечтался Папа, — да попасть бы нам с вами в неё хоть на чуть-чуть…
— Так ведь есть она, Папа! — встрепенулся Гошка.
— О’кей! — весело воскликнул Джон. — Только нам ещё не удалось побывать там…
— Где — там? — заинтересовалась старшая пионервожатая Оля.
— В Пушкинском гроте, — сказал Мокей.
— Если мистер Арчик пожелает, — уверил Джон, — то… мы все сможем совершить небольшую экскурсию.
Папа и Яков Германович переглянулись, и начальник пионерской дружины «Алмазная» повернулся к медвежонку:
— Это верно, Арчик?
— Очень даже верно! — важно ответил медвежонок. — Надо только попросить Учёного Кота, но это я беру на себя.
— Ну что ж, — поднялся Яков Германович, — тогда надо собираться: дорога ведь неблизкая…
— Нет-нет, — сказал Арчик, — я сейчас всё устрою.
Он вынул из своей сумочки Волшебный Уголёк, потёр его между лапами, что-то пробормотал и…
…Все, кто сидел у костра, в том числе и незнакомый матрос, вдруг очутились на берегу моря, напротив пушкинского грота!
Но подойди к нему мешала вода…
Арчик взмахнул передними лапами — и перед гротом появилась зелёная лужайка, а возле самого входа возник могучий дуб с золотой цепью, по которой задумчиво бродил Учёный Кот, а в густых ветвях, полулёжа, удобно расположилась красавица русалка…
— Я сойду с ума, сеньор, — признался Санчо Панса.
— Сойти с ума, имея на то причину, — в этом нет ни заслуги, ни подвига; совсем иное дело утратить разум, когда для этого нет никаких поводов, — ответил Дон Кихот.
Пока Арчик вёл переговоры с Учёным Котом, Русалка сказала благородному уроженцу Ламанчи:
— Да пребудут неизменными в славной и могучей жизни вашей милости благосклонность дамы сердца и удача в сражениях!
На что Дон Кихот ответил стихами:
Никогда так нежно дамы
Не пеклись о паладине,
Как пеклись о Дон Кихоте
Из своих земель прибывшем:
Служат фрейлины ему,
Скакуну его — графини.[1]
— Он тоже поэт? — недовольно спросил у медвежонка слегка уязвлённый самолюбивый Учёный Кот.
— Если да, то, вероятно, по совместительству… — дипломатично ответил хитрый Арчик.
— Как он странно выглядит! — заметил Учёный Кот.
Рыцарь Печального Образа с достоинством поклонился:
Мой наряд — мои доспехи,
А мой отдых — жаркий бой.
— Ну ладно, — решился наконец Учёный Кот, — пусть идут. Только без лошадей, пожалуйста.
Помогая рыцарю спешиться, Санчо панса попытался отговорить его:
— Смотрите, ваша милость, как бы вам опять не впутаться в скверную историю.
— Каждый из нас — сын своих добрых дел, — мудро изрёк Дон Кихот. — Брось молоть вздор и вступи с правой ноги в пещеру, куда нас приглашают…
И в самом деле, Учёный Кот свернул хвост колечком, и цепь, преграждавшая вход, упала. Дон Кихот первым шагнул в грот, и сейчас же оттуда послышались звучные стихи:
Я, искавший приключенья
В тесных диких скал утробе,
Клял суровое презренье,
Очутился же в трущобе…
— Авось на этот раз дьявол не попутает, — молвил Санчо Панса.
— Будь у этого кота тётка, — шепнул Том на ухо Беки, — она выжгла бы ему все потроха, припекла бы ему все кишки без пощады…
Вслед за Литературными Героями в грот вошли артековцы, последним — Яков Германович.
Из ночи они шагнули… в день.
— Это што? — спросил Нахалёнок. — Лампа?
— Солнце… — ответил Гошка.
— При луне? — не поверил Минька и, вернувшись назад, выглянул из грота: над Аю-Дагом ярко светила луна.