Мальчику, сидевшему рядом, солдат показался сейчас похожим на ворона. Черные глаза добежали до последней строчки и остановились. Мальчик приметил скатившуюся слезу.
— Ты что, Леонид?
Внезапно солдат вскочил. Вид у него при этом был такой, как будто он вот-вот убьет кого-нибудь… Вскинув ружье, он разрядил оба ствола. Снова зарядил, выстрелил. Слезы катились градом, а Леонид все заряжал и стрелял. Стрелял до тех пор, пока не осталось ни одного патрона. Тогда он швырнул ружье на землю, сам упал рядом и забарабанил по земле кулаками, весь трясясь от душивших его рыданий.
Потом они вместе пошли к лошадям.
— А ружье? — сказал Генрих.
Но солдат не отозвался, и Генрих сам побежал назад и повесил себе через плечо большое и слишком тяжелое для него ружье.
Они ехали верхом по берегу ручья. Снова куковала кукушка и зяблики пели в листве…
Мальчик немного отстал от солдата. Неожиданно тот поднялся в стременах и закричал во всю мочь:
— Пошел! Пошел!
Жеребец взвился на дыбы и сразу — в галоп! За ним поднялась туча пыли. Долго еще из нее слышалось: «Пошел!»
Генрих натянул поводья, придерживая Орлика. Большое ружье мешало ему скакать следом. Он смотрел на облачко пыли, как оно быстро приблизилось к деревне и потом еще долго висело между крышами.
Около кузницы все еще толпились ребята. Но теперь они все смотрели на него, будто зная: что-то случилось! Да и то сказать — за спиной ведь у него было настоящее ружье!
Генрих видел, как люди бежали по барской лестнице. Женщины — ломая руки и визжа, будто в доме вспыхнул пожар.
Он отвел свою лошадь на конюшню, привязал и Гнедка, стоявшего у больших яслей. Слышал, как по двору пробежали женщины, но, что они кричали, не разобрал.
Тогда он отправился в барский дом. Там он увидел, как Мишка и Леонид борются друг с другом. У Леонида в руках был автомат, и он рвался вниз, а Мишка удерживал его, пытаясь отнять автомат. В конце концов Леониду все же удалось вырваться.
В эту минуту явился Николай. Он прикрикнул на Леонида и загородил ему дорогу. Генрих стоял в стороне, плотно прижавшись к стене. Он видел, как сверкали черные глаза Леонида, как он рванулся к боковому выходу, но Мишка удержал его за гимнастерку. Очень страшно было оттого, что Леонид размахивал автоматом. Прибежал и Борис, но и он, как и Генрих, стоял, прижавшись к стене.
Все вместе они отняли у Леонида автомат, и теперь он размахивал кулаками и бил сапогом в стену, но это уже не было так страшно. Николай кричал на Леонида, а Мишка уговаривал его тихо и внятно. При этом они шаг за шагом подталкивали его к подвалу, который все здесь называли бункером. В конце концов Николай задвинул тяжелый засов за Леонидом. Снаружи было слышно, как запертый пытается сломать дверь: он отбегал, а потом с разбегу наваливался на нее.
Они сидели в желтом салоне. Никто ничего не говорил. Мишка нагнулся, чтобы поднять с полу письмо. Прочитал и передал Николаю. Николай, прочитав, передал Борису.
Вечерело. Скоро они разошлись, как будто у каждого были какие-то дела.
— Мишка, зачем вы заперли его в бункер?
Мишка, не ответив, подошел к окну.
— Я знаю, — сказал Генрих. — Это фашисты убили Наташу…
— И Наташу, и мать, и другую сестру…
— Боже мой!.. И маму? И маму?
Солдат барабанил пальцами по стеклу.
— Зачем вы его заперли в бункер? — еще раз спросил Генрих, глядя на фотокарточку девушки…
Ночью вдруг раскрылась дверь. Никто не спал. По шагам они поняли — это Леонид. Он сломал дверь и пришел сюда. Потом они услышали, как он лег на свое место.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
13
Сквозь сон Генрих слышит, как в парке поют птицы. Он приподнимается: в комнате никого нет. Тогда он медленно натягивает сапоги, потом жует хлеб с салом и луком.
Теперь уже все знают, что Наташу убили. Приходили солдаты из соседней деревни, расспрашивали Бориса или Николая. Молча смотрели, как Мишка возится с винтиками и колесиками. А старый Антоныч, прежде чем выйти, постоял перед фотокарточкой и перекрестился. Дмитрий принес из лесу три свежие сосновые шишки и положил около Наташиного портрета.
Позавтракав, Генрих отправляется на конюшню. Нравится Орлику этот легонький седок, нравятся ему и хлебные крошки, которые он всегда достает для него из кармана. Подобрав их бархатными губами с ладони Генриха, Орлик опускает пониже голову, чтобы мальчику легче было наложить сбрую.
Генрих затягивает супонь, выводит Орлика во двор и едет в лес. Он решил принести Наташе семь сосновых шишек.
Справа и слева от дороги все желто — цветут одуванчики. Лес усыпан сосновыми шишками. Генрих придирчиво отбирает самые красивые — они недавно раскрылись и потрескивают своими колючими лепестками.
Карманы его полны, за пазухой — тоже шишки. Выехав на берег озера, Генрих видит Леонида — тот с лодки удит рыбу.
«Четвертый день подряд он на лодке в озеро выходит! — думает Генрих. — А может быть, еще букетик желтеньких цветов нарвать?» Шишки расцарапали Генриху кожу, каждое движение причиняет боль. Впрочем, он гордится тем, как стойко он переносит ее, и говорит себе: «Это ради Наташи!»
Генриху жалко Леонида: ведь он не может больше ходить на охоту — Николай собрал все ружья и запер в комендантской. А что, правда Леонид расстрелял бы всех фашистов? Мишка-то говорит, что нет. Но Леонид говорит, что расстрелял бы. «Больно очень будет, если я сейчас соскочу на землю», — думает Генрих. И наклоняться будет больно. И он, Генрих, тоже считает, что расстрелял бы. Может, сегодня и не расстрелял бы, а четыре дня назад наверняка бы расстрелял. Может, и половину деревни расстрелял бы…
— Тпррр, Орлик!
Осторожно Генрих поднимает ногу над крупом лошади и соскакивает. И сразу же опускается на колени — так ему почти не придется наклоняться.
Но что это? Кто-то идет по дороге.
Сабина. Девочка с большими глазами. Генрих робеет. Не будь у него этих шишек, он успел бы вскочить в седло и ускакать в лес.
Сабина босиком. Генрих медленно поднимается, спрятав букетик за спиной и делая вид, что только что заметил девочку.
— Сосновые шишки, — объясняет он, показывая на топорщащиеся карманы и рубаху.
А Сабина стоит на своих тоненьких загорелых ножках, склонив голову набок, и улыбается.
— Для Наташи собрал, — говорит он, злясь на себя за то, что оробел перед девчонкой.
— Для кого?
— Для Наташи, которая партизанка. Фашисты ее застрелили.
Девочка молча смотрит на него.
— Партизаны взорвали мост, а фашисты разозлились и расстреляли Наташу, — объяснил Генрих.
— Они расстреляли по-настоящему?
— За то, что она была партизанкой, — объясняет Генрих, снова конфузясь.
— Почему она мост взорвала? — спрашивает девочка.
— Почему? Да потому, что она партизанкой была. Фашисты хотели на танках через мост переехать, а она взяла да взорвала.
— И не побоялась?
— Нет, не побоялась. Наташа им прямо сказала, что это она мост взорвала, а фашисты расстреляли ее, и ее мать, и всех в деревне.
Оба сейчас слышат, как Орлик щиплет травку. На озере кричат нырки…
— У нее были черные-черные волосы, и, когда на них падал солнечный луч… — Внезапно Генрих умолкает: у Сабины ведь тоже совсем черные волосы.
— В деревне говорят, что ты русский шпион. Это они тебя прислали сначала сюда, чтобы ты для них шпионил.
— Так и говорят?
Генриху льстит, что о нем говорят в деревне.
— Чего только люди не болтают! — небрежно роняет он.
У Сабины маленькое узенькое личико, и там, где начинают расти волосы, — круглые завитушки. На ней выцветшее желтенькое платьице, но по швам можно догадаться, что когда-то оно было коричневым.
— Они говорят, что ты русский мальчишка.
— Я понимаю все, что говорят русские. Знаешь, как мне жалко Леонида!
Когда девочка смотрит на него в упор, он начинает конфузиться, речь его делается напыщенной.
Он лихо сплевывает и принимается ругать войну. И феодалистов.
Все это производит на девочку немалое впечатление, хотя, по правде сказать, вид у Генриха довольно смешной в огромной солдатской фуражке. Но он так ловко управляется с уздечкой, порой говоря лошади что-то по-русски и похлопывая ее по шее… Вдруг девочка замечает у него в руках желтый букетик.
— Мне-то цветы эти ни к чему! Они тоже для Наташи, — говорит Генрих.
— А волосы у нее были длинные?
— Да, очень длинные и черные-черные… — отвечает он.— Мне в деревню надо. Мы собираемся…
Как же теперь в седло-то сесть? Чуть повернешься — и будто тебя сразу сто кошек царапают!
Перекинув поводья через голову лошади, Генрих вскакивает в седло. Ой, как больно! Лошадь сразу переходит в рысь…
14
Но бывали и другие дни.
Генрих и Мишка ходят по дворам. Перед этим они составили обоз: надо собрать сто мешков зерна и отправить в город. И сейчас они обходят дворы по всей деревенской улице.
— Ну, Бернико, в городе народ не иметь хлеба, ферштеэн?
Хозяин серьезно слушает, что говорит ему мальчишка. Потом принимается заверять, что у него нет ни единого зернышка. Мишка стоит в стороне, прислонившись к помпе и сдвинув фуражку на левый глаз. Генрих взял с него слово, что он не будет вмешиваться.
— Вот как? Никс хлеба? — говорит Генрих.
Он решительными шагами направляется в сарай и выходит оттуда с лопатой.
Хозяин смотрит ему вслед, испытывая жгучую ненависть. «Убью я тебя когда-нибудь. Ей-богу, убью!» — думает он. Не раз он унижался перед мальчишкой, вечно тот мучит его, и все же он, Бернико, не может отделаться от чувства симпатии, поглядывая на Генриха. У него самого было два сына, и Генрих немного напоминает ему их. Он сравнивает, вспоминает то время, когда им было столько лет, сколько Генриху. Больше всего Генрих похож на второго сына, младшего… А сейчас Бернико стоит и смотрит, как мальчишка выходит с лопатой из сарая, и он ненавидит его, как никогда до этого не ненавидел никого, и думает: «Убью тебя. Ей-богу, убью!»
Они заходят за угол риги. Генрих остановился и воткнул лопату в землю.
Хозяин, взяв лопату, отходит на несколько шагов, намереваясь копать там.
— Ты нехорошо поступать, Бернико. — Мальчик делает два шага в сторону и чертит каблуком большой крест на песке.
Они стоят и смотрят, как хозяин трудится против своей воли.
— Глубже копай, глубже! — говорит Генрих. — Еще немного глубже, Бернико!
Наконец лопата ударилась обо что-то твердое. Крестьянин сам поднял доску, и в яме зажелтела солома, а под ней — мешки с зерном!
Выволакивая мешок за мешком из ямы и вытирая пот со лба, хозяин со злобой поглядывает на мальчишку и думает: «Убью! Придет час — убью!»
Все это время солдат стоит в стороне, не отрывая глаз от крестьянина. Он видит, насколько тот взбешен, и понимает, о чем тот думает.
Восемь мешков они отнесли к фуре на улице.
— Надо проявить сознательность, — говорит солдат, — в городе людям есть нечего.
Но крестьянин не слушает его, а с безразличным видом, будто все это его ничуть не касается, несет к телеге последние два мешка.
— Ты никс ферштеэн: рабочий в городе голодный! — выходя из себя, выкрикивает в конце концов солдат и срывает мешок с плеча Бернико.
Потом они взбираются к Борису в одноколку, стоящую в самом конце вереницы повозок, мальчишка кричит:
— Пошел!
Обоз трогается.
Иногда Генрих вместе с Леонидом выезжал на лодке далеко в озеро.
— Как ты говоришь?
— Окунь, Леонид. Попадаются и ерши, но это окунь.
Когда у них не остается червей, они подгребают к берегу и копают в ольшанике.
— Жалко, что Войтек спалил сарай с сетями.
Пауза.
— Кто это Войтек?
— Мальчишка. Поляк. Теперь-то он уже добрался до своей мамы.
Поплавки у них были из бутылочных пробок; оба сидели рядом, карауля, когда они уйдут в воду. Иногда проходило более получаса, а они не говорили ни слова.
— Если бы он не поджег сарай, мы бы сейчас сетями ловили.
— Как ты называешь рыбу с большой головой?
— Это ты про щуку говоришь? Щука. Но, может быть, и судак. Правда, скорее всего щука. Знаешь, мы давно когда-то поймали щуку. Такую щуку, какой ты, наверное, и не видел никогда. — И Генрих показывает, какой длины была щука. — На нашем Гольдапзее это было. И весила щука пятьдесят семь фунтов. (На самом деле щука весила двадцать семь фунтов. Но разве такая огромная рыба может столько весить? Пятьдесят — и никаких разговоров!)
Генрих принимается рассказывать, как они рыбачили с фон Ошкенатом.
— Лучше всего ловилось в тростнике, Леонид. Весь день красноперки шныряют туда-сюда, а щука и окунь подплывают, чтобы поймать красноперку. Я и фон Ошкенат…
И вот однажды им попалась щука в сеть. Они стояли по грудь в воде и не могли подтащить щуку к берегу — кусты мешали. «Она через крыло уйдет, Генрих! Через крыло. Гони ее! Гони в садок! — Ошкенат вырвал куст и швырнул в щуку. — Гони в садок! Гони в садок! Генрих!» Но садок за что-то зацепился. На беду, и лодку отнесло так далеко, что они не могли подгрести. «Это камень большой, господин фон Ошкенат! Очень сеть тяжелая. Наверное, камень!» Генриху поручили следить за крыльями, а сам Ошкенат побрел к садку. Вода была ему уже по шею. «Ты видишь ее, Генрих?» — «Вижу, господин фон Ошкенат. Она перед правым крылом стоит». — «Дай ей как следует хворостиной!» Ошкенат, набрав побольше воздуху, исчез под водой. Щука в это время плавала перед правым крылом, будто и правда выискивала гнилое место в сети. Ошкенат вынырнул, словно морж, из воды. Волосы распались, образовав белый пробор. С черного пиджака стекала вода. Он плевался и откашливался. «Не ушла еще, Генрих?» — «Тут она. Никуда не ушла». — «Дай ей как следует хворостиной!» И Ошкенат еще раз погрузился с головой в воду. Оказалось, что в садок действительно попал большой камень, и Ошкенату так и не удалось выкатить его из сети. «Надо ее перехитрить, господин фон Ошкенат». — «Правильно, надо ее перехитрить!» И они стали думать, как им перехитрить щуку. Ошкенат намотал поднятое крыло сети на руку. Он кричал: «Нет, нет, теперь гони ее на меня!» Неожиданно щука сама поплыла на них — они увидели ее зеленую спину, и Ошкенат с сетью в руках плюхнулся на нее. «Попалась, Генрих! Попалась!.. Ушла?..» Воду они теперь так замутили, что уже ничего не могли разглядеть. «Через крыло ушла, Генрих. Я видел, как она через крыло ушла!» И Ошкенат принялся бранить дядю Макса, который, мол, сгноил такую превосходную сеть. Со злости он вырвал куст камыша и швырнул в воду. В эту минуту они увидели, как стянулось левое крыло. Генрих стоял как раз рядом. Ошкенат, загребая обеими руками, уже спешил к нему, а Генрих кричал от восторга: «Попалась! Попалась! Запуталась она, господин фон Ошкенат!» Они снова натянули сеть и все, что было при них, накинули на огромную рыбину. Должно быть, только теперь щука почуяла опасность и принялась рваться, бить хвостом, а они вытягивали сеть и накидывали ее на щуку. Потом Генрих вылез на берег, побежал вокруг озера и с другой стороны подплыл к лодке. Тем временем Ошкенат навалился всей своей тяжестью на сеть, не давая рыбе уйти. Когда они в конце концов доволокли рыбину до сарайчика на берегу, Ошкенат послал Генриха в барский дом за бутылкой коньяка и шоколадным жуком размером с цыпленка. И еще Генрих бегал на почту отправлять телеграмму старшему инспектору, чтобы тот немедленно приезжал из Кенигсберга. А Берте было приказано испечь четыре большущих пирога. «Ты как считаешь, успеет он сегодня приехать?» — спрашивал Ошкенат. Они развели костер и сидели на берегу — сушили одежду…
…— Да, уж это была щука, скажу я тебе, Леонид!
Солдат слушал рассказ мальчика, не сводя глаз с пробок, тихо раскачивавшихся рядом с плоскодонкой.