— Мишка, я только немного пройдусь по деревне…
Начал он, конечно, с Бернико.
— А, это ты, Товарищ! Опять пришел?
Генрих важно ходит по двору, заглядывая во все уголки и хорошо понимая, что это тревожит хозяина.
— Ну, так вот, Бернико, я думать — ты еще немного феодалист, ферштеэн?
— Товарищ!
— Нет, я правда так думать.
— Никогда в жизни, Товарищ!
— Сколько пахотной земли ты иметь, Бернико?
— Зачем вы так, Товарищ! У меня же не помещичье имение!
— Ну, говори, говори, сколько земли?
— И ста восьмидесяти моргенов не будет, — отвечает наконец хозяин, — да и то, если считать и лес и болото.
— Ты говорить — сто восемьдесят? — повторяет Генрих, поглядывая на ворота скотника, будто ища там что-то. — Откуда столько земли?
— Откуда? Да она вроде всегда наша была, Товарищ. — Хозяин, очевидно, не понимает, куда клонит мальчишка, но на всякий случай решает не говорить ничего такого, что могло бы его разозлить. Он присаживается на тачку и обстоятельно вытирает шею платком.
«Здоровый шрам какой!» — подумал Генрих, и ему сразу захотелось узнать, отчего он.
— Ладно. Если ты не феодалист, тогда скажи, где у тебя красный флаг?
— Флаг? Ты считаешь… Ну конечно, Товарищ… Сейчас бабам скажу, они мигом… Какой величины флаг-то?
Мальчик вытянулся во весь рост и привстал на цыпочки, затем поднял высоко руку, пытаясь изобразить величину флага.
— Я скоро вернусь, — говорит он, — через полчаса, и чтоб флаг висел!
Генрих ходит по дворам, заглядывает на кухни, агитирует, не жалея громких слов, а то и решительно приказывает:
— Немедля вывесить красный флаг!
— Сыночек мой, да где мне красное полотно-то взять?
— Тебе, матушка Грипш, можно маленький флаг вывесить. Понимаешь, если ты не вывесишь флаг, все подумают: ты против коммунизма.
— Боже упаси! Вы ж мне при раздаче сколько мяса отрезали!
— Завтра тебе печенку оставим.
— Всю печенку?
— Я Мишке скажу, чтоб тебе всю оставил.
Старушка вспомнила, что в комоде у нее лежит красный наперник. Из него-то она и сошьет флаг.
— Понимаешь, матушка Грипш, ты можешь маленький флаг вывесить. Маленький. Понимаешь?
Прошло немного времени, а Генрих уже шагает через небольшой палисадник. Нервы его напряжены до предела, как всегда, когда он проходит здесь.
Он войдет, думает он, и строго скажет: «Ну, Раутенберг…»
Затем он степенно скрутит себе цигарку и снова скажет: «Ну, Раутенберг…» Ему очень хочется поставить себя выше этого хозяина, сделать вид, будто у него нет ни малейшего желания вообще разговаривать с ним, как будто хозяин Раутенберг — полное ничтожество, мышь, которую ничего не стоит раздавить сапогом… Он войдет и скажет…
Он вошел в прихожую, постучал в дубовую дверь. Подождал. Постучал еще. Потом тихо отошел от двери, спустился по ступенькам вниз, обошел жилой дом, все еще горя желанием строго и без всяких околичностей потребовать, чтобы хозяин без промедлений вывесил красный флаг… Он произнесет это коротко и четко, как приказ. Но тут он на веранде увидел самого хозяина — Раутенберга.
— Добрый день, господин Раутенберг.
Худощавый человек обернулся и вопросительно посмотрел на мальчика в красноармейской фуражке.
— Выкладывай, что у тебя на душе!
— Понимаете, господин Раутенберг, все в деревне уже…
— Ты ел сегодня что-нибудь? — спросил хозяин.
Он медленно поднялся, поздоровался с гостем и, потихоньку подпихивая его, стал направлять в сторону кухни.
— Спасибо, господин Раутенберг. Мы только что рыбу ели. Понимаете, все в деревне уже…
Они сели за длинный кухонный стол.
— Но стакан молока-то ты выпьешь со мной?
— Разве что один стаканчик, господин Раутенберг.
Хозяин снял соломенную шляпу и положил ее на чисто выбеленный стол. Мальчик тоже снял фуражку и положил ее рядом со шляпой.
— Альвина! — крикнул хозяин. — Принеси-ка нам по стакану молока!
Они сидели и беседовали о породе леггорнов, о полководце Ганнибале и о сирени, которая вот-вот должна расцвести…
— Я тоже считаю, что сирень в этом году богато будет цвести, господин Раутенберг.
Где-то в глубине дома медленно тикали часы.
Они выпили уже по три стакана ледяного молока, а мальчик все не решался перевести разговор на красный флаг. Недовольный собой, он сидел будто приклеенный здесь, на кухне, не в силах оторваться от проклятых леггорнов.
— До некоторой степени, — заметил хозяин, — это non plus ultra[Нет ничего лучше (лат.).] среди пород подобных пернатых. — И он откинулся на спинку стула.
Мальчик вновь поспешил выразить свое согласие.
— Ты можешь сравнить их с любой породой — и с брамами, и с лангшанами, и с голландскими белоголовыми, — ни одна из этих пород не выдерживает сравнения с леггорнами!
— А меня спросить, господин Раутенберг, я бы всем им головы поотрубал и оставил бы одних леггорнов.
Они прихлебнули молока и откинулись назад. Важными в их разговоре были не только слова, но и возникавшие время от времени паузы. Даже их нельзя было прервать.
На кухню зашел Отвин. Тихо так вошел, хозяин даже не заметил. А Генрих сразу увидел, с какой тоской Отвин смотрит на них, и подумал: «Не будь этих уродливых зубов и такой страшной головы да еще белых ресниц…» Тут хозяин заметил своего сына и почти добродушно, но вместе с тем и немного раздраженно сказал:
— А, это ты, червяк!
Отвин покачал огромной головой, и Генрих подумал, как, должно быть, ему хочется сейчас сесть с ними рядом за стол.
— Вот что, давай-ка уходи подобру-поздорову, червяк! — сказал хозяин.
Генрих не испытывал особого сочувствия к Отвину, но его трогала тоска, светившаяся в его глазах. Он думал: «Не будь у него этих кривых зубов да этой башки… Ну, а все-таки нечего ему сюда лезть, поделом ему…»
Беседа с хозяином Раутенбергом продолжалась.
— Ты что-то здесь говорил о красном флаге?
— До некоторой степени, — отвечал Генрих, недовольный тем, что по-другому у него не получается, — до некоторой степени, потому как они все в деревне вывесили красные флаги…
Вместе с хозяином они миновали прихожую. Раутенберг заявил, что тоже вывесит красный флаг.
Когда Генрих возвращался, на всех домах уже висели красные флаги. Он широко шагал по деревенской улице и насвистывал мотив русской песенки, сдержанно отвечая на ласковые приветствия встречных жителей.
— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт!
А фрау Сагорайт, высунувшись из окна пасторского дома, показывала на красный флаг, висевший рядом.
— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт.
Самый большой флаг, оказывается, вывесил толстяк Бернико.
Но вот на одном домике флага не было. Так он и знал!
Ударом ноги Генрих открыл дверь. На кухне оказалась только жена хозяина. Она держала на руках ребенка — тот отказывался есть кашу.
— Да нет, мне надо хозяина, Матуллу, — сказал Генрих.
Женщина улыбалась малышу. Голова у нее была повязана платком, и чем-то она напомнила Генриху фрау Кирш. Тихим и приятным голосом она ответила Генриху, когда он спросил:
— Хозяин в поле поехал?
— Нет, на скотном он, — и пригласила Генриха к столу. — Откуда ты родом? — спросила она.
— Нет у меня сейчас времени на рассказы, фрау Матулла.
Генрих вышел, пересек двор, а когда заглянул в конюшню, то прямо с порога крикнул:
— Эй, Матулла! Ты фашист, да?
Хозяин поил лошадей. Потом насыпал резаной соломы в ясли.
Генриха злило, что хозяин так спокоен и словно бы не слышит его.
— Я всё осмотрел — нет красного флага у Матуллы.
Он отступил на шаг, дав хозяину пройти к ящику с кормом.
— Фашист и есть!
Неожиданно повернувшись, хозяин схватил Генриха за куртку.
— Попробуй повтори! — Он подтащил мальчишку близко к себе, и Генрих вдруг почувствовал, как дрожат его руки от великого гнева.
Внезапно он очутился на дворе — хозяин просто-напросто вышвырнул его вон.
Подхватив слетевшую солдатскую фуражку и пятясь задом, Генрих выскочил со двора.
— Фашист! Фашист! — все кричал он, очутившись на деревенской улице.
Но Матулла уже снова скрылся в конюшне.
10
— Мишка, где Николай?
Заметив, что парнишка плачет, солдат спросил, что случилось.
— Где Николай?
— Пусть Генрих лучше не попадается сегодня на глаза коменданту, — ответил Мишка. — Николай сегодня как тигр… — сказал он.
Дверь рывком открыли, и вошел сержант. Подойдя к комоду, он стал рыться в своих вещах.
— Мне показать кое-чего надо. Тут, рядом, — сказал Генрих.
— Некогда мне!
— Понимаю, понимаю. Но тут — только выйти…
— Я сказал — нет!
Перерыв весь ящик и не найдя нужной ему вещи, Николай втолкнул ящик на место и вышел.
— Что это он, Мишка?
— Злой очень. Вся деревня в красных флагах. Вчера все были фашистами, а сегодня — красные флаги.
— А он что, сам уже видел?
— Очень злой, — только и ответил солдат.
— И ничего не сказал? Не обрадовался совсем?
— Пойми ты: вчера Гитлер, а сегодня — красный флаг… — Неожиданно солдат замолчал и пристально посмотрел на Генриха. Потом сдвинул фуражку на затылок и плюхнулся в желтое кресло. — Эх ты, Пуговица! — со вздохом произнес он, хлопнул в ладоши и громко рассмеялся. — Теперь-то я понимаю… Теперь-то я понимаю…
А Генрих, так ничего и не поняв, спросил:
— Приказать, чтобы они сняли красные флаги?
— Пуговица ты! — только и сказал солдат, вытирая слезы. — Политика-то, оказывается, штука хитрая!
— Мишка, что ж, значит, все флаги снять?
— Как будет по-немецки…
— Чего это?
— Пуговица — по-немецки.
— Хозенкнопф! — ответил Генрих и выбежал вон.
— Ты — Хозенкнопф!
Немного погодя Генрих уже был у матушки Грипш.
— Дадут тебе, матушка Грипш, печенку. Обязательно дадут. Но, понимаешь, сними, пожалуйста, флаг.
Следующим был Бернико.
— Послушай, Товарищ! Я ж нарочно велел побольше сшить. Ты же сам полчаса назад приказал…
— Приказал, приказал…
— Сам только что…
— Вчера фашист, а сегодня — уже красный флаг?
Бернико убрал флаг.
— Честно говоря, — бормотал он себе под нос при этом, — не пойму я что-то…
— Давай-давай! Ду, Бернико, очень мало ферштеэн.
Как-то в деревне остановился грузовик с солдатами и бронированный тягач. Затем они проехали по деревенской улице и дальше — по направлению к Хавелю. Спрыгнув с грузовика, солдаты пошли в лес, выбрали там самые толстые сосны и срубили. Потом очистили их от коры своими широкими топорами. Длинные бревна тягач подтащил к самой реке. А там уже были натянуты канаты. Блоками бревна поднимали и укладывали на быки, оставшиеся от старого моста через реку. Не прошло и нескольких дней, как новый мост был готов. Перед тем как уехать, солдаты еще сделали перила. Получился прочный и надежный мост. От него приятно пахло смолой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
11
Где ложь, Генрих уже знал, а вот где правда, ему предстояло еще постигнуть.
Порой он мурлыкал себе под нос какую-нибудь мелодию, которую раньше часто пел, и вдруг, осознав, что это была песня, какую они пели в гитлерюгенд, пугался. Долго он бегал потом с несчастным видом, чувствуя себя обманутым.
С песнями ведь связано столько воспоминаний: игра в прятки летними вечерами, небо, по которому летят устраиваться на ночь вороны. Все это было еще тогда, когда мама никак не могла дозваться его домой… Долго он не мог понять, что песни эти обманывали его. Он решил просто-напросто забыть их, забыть и все те годы. Но это ему не удавалось.
Теперь он уже знал всех ребят в деревне. Один мальчишка примерно его возраста жил в длинном доме для батраков, построенном еще при помещике. Звали мальчишку Лузер. Иногда Генрих видел его за колкой дров. Сняв курточку, он старательно трудился. Хороший мальчишка, решил Генрих. И сразу постарался поставить себя на его место. А как приятно, должно быть, сознавать себя хорошим мальчишкой!
Однажды он увидел, что на порог вышла мать Лузера.
Тихая, неприметная женщина. А сын ее колол и колол дрова, не останавливаясь передохнуть, хотя хорошо знал, что мать вышла, стоит в дверях и смотрит на него.
Однако Генрих так ни разу и не подошел к этому Лузеру.
Иногда он видел и ребят всех вместе, они толпились возле кузницы. Он-то поглядывал на них издали, сидя верхом на Орлике, узнал и Лузера, а рядом с ним — большого парня, их заводилу. А они, оказывается, его давно уже приметили и только делали вид, будто не замечают.
Пинг-панг! — доносилось из кузницы. Генриху вдруг ужасно захотелось подбежать к этим ребятам, смешаться с ними, стоять вот так, засунув руки в карманы, болтать о том о сем… Но он молча ехал мимо, чувствуя, что они все смотрят ему вслед, и думал: «А что они сейчас говорят обо мне?»
Выехав за околицу, он увидел кого-то на лугу. Идет и качает головой, будто он безмерно счастлив. Ну конечно, Отвин! За спиной — старый школьный ранец. Отвин что-то крикнул и помахал рукой, но Генрих только прищелкнул языком, и Орлик припустил рысью.
Генрих ехал к Леониду. Вез ему письмо. Оно лежало за пазухой, и сейчас, когда лошадь шла рысью, Генрих чувствовал его кожей. Чужое совсем письмо, конверт — треугольничком… А как это оно добралось сюда из далекого какого-нибудь уголка огромной русской страны!
В лесу Орлик перешел на шаг. Генрих глубоко вдыхал прогретый солнцем и пахнущий смолой воздух. Куковала кукушка, а когда он подъехал к ручью, он услышал и зяблика. Письмо, которое он вез, было первым присланным сюда, в Пельцкулен, Леониду.
Выехав на небольшую полянку, Генрих увидел пасущегося Гнедка. Конь поднял голову, заржал. Генрих соскочил, снял уздечку, седло, положил на землю. От этого места было всего несколько шагов до лабаза. Генрих стал подкрадываться к нему, стараясь оставаться незамеченным. Но наверху никого не оказалось.
— Леонид! — крикнул он.
Никто не откликнулся.
По круглым перекладинам Генрих спускался вниз. Между высокими соснами виднелись березки, а кое-где и бук. Отсюда сверху виден и большой луг, куда часто выходили кормиться косули. Тихо было кругом. Свистнул дрозд. Генрих ходил по полянке и все звал:
— Леонид! Леонид!
Как славно насвистывал дрозд! Генрих спустился к ручью и вдруг увидел сапоги Леонида. Он стал звать, бегал, искал, а дрозд все свистел и свистел. И вдруг он засвистел: «По долинам и по взгорьям».
— Вон ты где, Леонид! Я тебя видел.
Леонид сидел на суку старого бука и болтал босыми ногами. На коленях лежало двухствольное ружье.
— Ты знаешь, я мог бы пари держать, что это дрозд свистел. Петушок. А я тебе принес кое-что. Вот! — Генрих расстегнул рубашку и вручил Леониду письмо.
12
Солдат сразу узнал крупный почерк своего деда. Это встревожило его. Взяв в руки ружье, он спустился вниз, присел у комеля.
Сколько деревень они прошли! По каким только дорогам их не мотала война! Сколько зла они повидали! Но почему-то его никогда не покидала вера, что родную его деревню война обойдет. А теперь — это письмо! Нет, не обошла, не обошла!..
«Ленечка, дорогой ты наш, единственный! — читал он. — Ты только не волнуйся, я тебе все по порядку. Ты только не волнуйся…»
Мальчик сидел рядом с солдатом. «Как там твоя Наташа?» — хотел он спросить, но, взглянув на Леонида, на его черные глаза, с ужасом смотревшие на листок бумаги и все быстрей и быстрей пробегавшие строчки письма, испугался и промолчал.
«…Мы со старым Герасимом и вырыли могилку, — продолжал читать солдат. — Больше никого и не осталось в живых. Во всей деревне ни одной избы — они всё пожгли, душегубы проклятые! Один Герасимов дом чудом уцелел. Ты уж прости меня, Ленечка, старика, за то, что суждено нам было в живых остаться с Герасимом… Молил я их, на коленях молил, чтобы смилостивились и меня пристрелили…»