Смеркалось. Генрих и Комарек лежали в широких крестьянских кроватях под красными перинами. Вокруг печи была натянута веревка, на ней сушились рубашки, куртки, брюки.
— Я все проверил, дедушка Комарек. Ничего живого они не оставили. Две курицы, и все.
— Достаточные люди тут жили, — подумал вслух Комарек.
— Никак я не пойму, чего это они всё так бросили?
— От страха, — сказал Комарек. — Страх, вот в чем дело.
— Не верят они в нашу победу, вот почему, — объяснил Генрих.
Они помолчали. Сумерки густели. У стены чернел огромный шкаф.
«Надо тебе обо всем с ним поговорить, — думал Комарек. — Вот сейчас и говори!» Но он никак не мог подобрать нужные слова.
Мальчишка стал опять рассказывать про Ошкената, но скоро почувствовал, что старику Ошкенат совсем не нравится, и заговорил о звездах.
— Уран ты забыл, — прервал его Комарек.
Генрих еще раз перечислил планеты. Кончив, он сказал:
— Сколько лун у Юпитера — не поверишь даже! Мальчонке разговор о звездах казался очень важным, ученым. Неожиданно он приподнялся:
— Слышите? Слышите, дедушка Комарек?
— Дождь шумит.
— Нет. Это другое.
Оба долго прислушивались.
— Вроде бы… лошадь! — сказал Комарек.
Мальчишка хотел сразу же бежать посмотреть, но старик сказал, что это можно будет и утром сделать.
И вот, когда Генрих напряженно вслушивался в доносившееся издали тихое ржание, старый Комарек сказал:
— Война проиграна, Генрих. Может, еще и протянется месяц-другой, но она проиграна.
— Вы, значит, тоже не верите в пашу победу?
— Жалеть об этом не приходится, что так оно получилось. Жалеть надо людей, что погибли на этой войне.
— А как же родина, дедушка Комарек? Как же родина?
— Русские тоже люди, и французы люди…
— А как же родина, дедушка?
— Ты ни с кем об этом не говори, понял?
— Не буду, дедушка Комарек. А как же…
— Ни с кем, ни с одним человеком.
Мальчик пообещал.
Дождь все шумел не переставая. Стало так темно, что они теперь четко видели крестообразный оконный переплет.
— Не надо плакать, — сказал старик. — Это к лучшему, что так оно получилось.
Потом они снова услышали глухое ржание.
— Должно быть, из риги это. Но я ведь везде смотрел…
— Спи! — сказал Комарек. — Завтра нам надо пораньше в путь — война на пятки наступает.
18
Утром они нашли лошадь. Это оказался пегий мерин с жиденькой рыжей гривой и коротким хвостом. Губа отвисла, изнутри она была синяя. Неказистая лошадь, ничего не скажешь.
Генрих и дедушка Комарек несколько раз обошли ригу, заглянули и на ток, потом стали дергать снопы, уложенные до самой крыши. В конце концов они и обнаружили место, где снопы стали поддаваться. Разобрали. Вдруг Генрих закричал:
— Вот она, дедушка Комарек! Вот стоит!
Мерин просунул голову в соломенное оконце и часто моргал, глядя на свет. Хорошенький у него денник получился — со всех сторон закрыт соломой. В углу стояла деревянная бадья, но мерин, должно быть, давно уже выпил всю воду.
Неловко ставя ноги, лошадь, пошатываясь, вышла во двор, но вдруг вырвалась и поскакала к бочке с дождевой водой. И долго-долго пила не отрываясь.
— Ну и ноги у нее!
— Бельгийская это лошадь, — сказал Комарек.
Стоило мерину напиться, как он снова стал смирным. Генрих водил его по двору. Старый Комарек будто всю жизнь только и делал, что возился с лошадьми: то обойдет мерина вокруг, то ногу поднимет — проверяет, крепко ли сидят тяжелые подковы.
— Как вы считаете, дедушка Комарек, она может большую телегу свезти?
— Целую фуру, груженную доверху, свезет, — отвечал Комарек. — На то она и бельгийской породы.
Долго они стояли посреди двора и все не могли наговориться — столько всяких возможностей неожиданно открылось перед ними.
Чемоданы, узлы — всё они теперь уложили в фуру с высокими бортами, а ручные тележки и велосипеды оставили. Проходя мимо, фрау Кирш часто останавливалась, гладила лошадь. Генрих ей объяснял, что это бельгийская лошадь. При этом он думал: «Может, ей сейчас блузку отдать? Нет, слишком много народу вокруг». А мерин, покуда его гладили, шлепал своей отвислой губой и закрывал глаза.
— Королевич ты мой! — приговаривала фрау Кирш. — Королевич ты мой!
— Он бы умер от жажды. Это я его освободил! — уверял Генрих.
Они вынесли из дома несколько старых дорожек и устроили навес над фурой. Но теперь уже осталось совсем мало места, и сена они могли взять с собой лишь немного. Старый Комарек вручил поводья Генриху, позади него устроились, зарывшись в сено, дети фрау Пувалевски.
Генрих достал губную гармошку и давай дуть и так и эдак, подыскивая мелодию песенки «Кому господь окажет добрую услугу…». В промежутках он покрикивал на мерина: «Эй, пошел, мой Королевич!» — и размахивал ивовым прутиком.
Впереди шагает старый Комарек. Но вот он останавливается и ждет: уж очень они отстали со своим мерином.
И о войне думает Генрих. «А вдруг мы ее проиграем?! — размышляет он; мысль эта для него совсем новая и кажется непостижимой. — А как же тогда песня «Старая Англия, мы сотрем тебя с лица земли» и все другие солдатские песни? — Уж одно это не позволяло ему поверить, что война проиграна. — А вдруг и правда это чудо-оружие, о котором сейчас все говорят…»
Мерин то и дело останавливается. Старый он очень! Они дают ему сена. Сидят, ждут. Проходит день, и лошадь еще быстрей устает. Минут шесть она тянет фуру, потом стоит как вкопанная, сколько Генрих ее ни стегает своим прутиком, сколько женщины ни пихают ее в бок кулаками.
— Я ж говорил, дедушка Комарек, мало сена взяли для Королевича!
Отдышавшись, лошадь все же вновь трогает.
— А ну, давайте все назад! — покрикивает Генрих на мелюзгу Пувалевски.
Не нравится ему, когда они потихоньку подползают к нему или высовываются из-под навеса. Рядом с собой он позволяет сидеть только Эдельгард, но и на нее смотреть невозможно — до того у нее грязный нос!
Дождь то усиливается, то чуть моросит. Да, пожалуй, они напрасно побросали тележки и велосипеды…
19
Когда на следующий день они вышли к шоссе, ведущее к Одеру, дождь перестал, и им удалось втиснуться со своей фурой в ряд повозок, стоявших на обочине. Все вздохнули с облегчением, как будто и впрямь теперь все тяготы и невзгоды навсегда остались позади! Наперебой они расхваливали старого мерина. Однако кормить его было нечем — сено кончилось.
Говорили, что до Одера всего четыре километра, но скоро они узнали, что крестьянские обозы здесь ждут уже двое суток: мост перекрыт, пропускают только военные машины.
После полудня фрау Сагорайт вдруг попросила подать ей чемодан — должно быть, решила идти дальше одна. Когда-то на опушке леса она сказала красивую речь. А в одну из ночей что-то наговорила двум жандармам, и они пришли и забрали Рыжего…
— Вы что, дальше сами понесете, фрау Сагорайт?
— Спасибо тебе, мальчик.
Все они, сидя наверху, смотрели вслед фрау Сагорайт: как она пробиралась между повозками, как стала на краю шоссе и махала проезжавшим солдатам, а то и поднимала правую руку, приветствуя какого-нибудь фельдфебеля.
Фрау Пувалевски проводила ее словами:
— А какие тут речи толкала!
Когда начало темнеть, фрау Сагорайт неожиданно появилась вновь, но теперь уже с кисленькой улыбочкой на лице. Генрих принял у нее чемодан и уложил его вместе с остальными вещами.
— Другой бы там на дороге стать… — шептались сестры-близнецы.
А «другая» тем временем гладила понурую голову мерина, приговаривая: «Бедный ты мой Королевич!»
Неожиданно народ заволновался. Раздались крики: «Эй, пошел!» Защелкали кнуты. Но продвинулись они всего шагов на десять и снова встали. Генрих не вытерпел и побежал вперед. Он все спрашивал:
— Не найдется ли у вас немного сена? Наша лошадь со вчерашнего дня сена не получала.
— А ты дай ей овса, — следовал ответ.
— У нас и овса нет. Нам бы небольшую охапочку…
Позднее люди потянулись к лесу. Они приволокли оттуда толстые бревна, и вскоре над пашней заполыхали костры.
— Ты гляди не зевай! — поучал Генрих Эдельгард. — Они воруют, как сороки.
Отдав девочке вожжи, он приказал ей ни в коем случае не засыпать. Прежде чем уйти, он спросил:
— Сколько тебе лет-то?
— Десять, — ответила она.
— Десять уже!
— А если кто подойдет?
— Кричи. Кричи: «Воры! Воры!» Кричи что есть сил!
По другую сторону шоссе люди толпились у костров. К югу от лагеря над горизонтом полыхало зарево.
Как бы прогуливаясь, Генрих шагал мимо крестьянских повозок. Поглядывал туда-сюда. Хозяева уже позаботились о своих упряжках: перед каждой лошадью лежала куча сена.
«Подумаешь, великое дело! — уговаривал Генрих сам себя. — Наклонился — и дралка с сеном».
— Эй, чего стоишь? Проваливай!
— Вороные ваши хороши очень.
— Да, да, ты только сам вот давай мотай отсюда!
«Там, где вороные, — там неприметней всего, — решил Генрих. — Надо только подождать, пока совсем стемнеет».
Действовал он быстро и решительно: схватив охапку сена, юркнул в кювет и, пригнувшись, добежал до своих.
— Это я, Эдельгард.
Мерин встретил его тихим ржанием.
Соскочив с повозки, Эдельгард плясала вокруг Генриха и расхваливала его на все лады. Генрих не возражал.
Мягкими губами мерин жадно хватал пахучее сено.
Вдруг послышались грубые голоса. Подошли какие-то старики. Один из них сапогом отодвинул сено от морды мерина. Несколько человек набросились на Генриха и стали его бить.
Старый Комарек услышал крик девочки. Большими шагами он бежал через пашню, размахивая своей черной палкой. Подбежав, он загородил мальчонку.
— Вы что… вы что… не троньте!.. — Он так задыхался от быстрого бега, что и слов его разобрать нельзя было.
Но, должно быть, на крестьян произвело впечатление, с какой страстью этот старый человек защищал мальчишку.
— До чего ж мы дойдем, ежели все так! — произнес один из них, подбирая сено.
Они ушли.
— Ты пойди, ляг на спину, — сказал старый Комарек.
Девочку он отправил к костру — погреться. Потом сам поднялся наверх и сел рядом с Генрихом.
— Нет, нет, лежи! Скорей кровь остановится.
— Расскажи про бабушку, — попросил Генрих немного погодя.
Неожиданно прервав рассказ, старик сказал:
— Мы не воры, Генрих. Нельзя нам ходить по рядам и брать чужое сено, понимаешь?.. Кровь-то идет?
— Нет, кажется, перестала, дедушка Комарек.
— Полежи, полежи еще немного. Потом мы с тобой в лес сходим, веток нарежем. Может, он и поест молоденьких веточек.
Наутро они выпрягли мерина, сняли шлею, всю упряжь, связали узлы и чемоданы и навьючили лошадь. Что не поместилось, оставили лежать на земле. Осторожно старый Комарек повел мерина через кювет, а затем прямиком по пашне. И покуда они шли так полем, они все время чувствовали, как оставшиеся на шоссе крестьяне смотрят им вслед.
20
Тихо течет река Одер, неспешно и неумолимо.
Все они тоже притихли. Стоят и смотрят на противоположный берег. Вот спустились к воде, дали мерину напиться и пошли дальше на юг. Вскоре впереди показался домик и сарайчик при нем. Нигде ни души. На чердаке они нашли много сена. Мерин уже стоял по колено в сене, а они все подбрасывали ему.
Старый Комарек обошел берег. Потом все вместе они добрались до небольшой деревушки. У первого же дома их встретил скрюченный в три погибели мужичок. Скорей всего, он уже давно их приметил. Он привел их к реке и показал, где привязана лодка. Кругом валялось не меньше сотни велосипедов, тележек, всевозможных ящиков и картонок, даже две швейные машины. Скрюченный мужичок стоял и ухмылялся противной такой усмешечкой. Он заявил, что это одна-единственная лодка на всем берегу Одера.
— Ну, а если ты денег не берешь, что ж нам тебе дать? — спросил его Комарек.
Скрюченный пожал плечами и ухмыльнулся.
— Бедный мой Королевич! — причитала фрау Кирш. — Бедный мой Королевич!
«Как же с лошадью теперь быть?» — подумал и Генрих, когда они стали снимать с мерина узлы и чемоданы.
— Может быть, он сам за лодкой поплывет, фрау Кирш? — высказал он предположение.
Сразу же вмешался Скрюченный: вода, мол, чересчур холодна — ледяная.
— Доплывет! — сказал Генрих. — Наверняка доплывет.
— Холодная вода чересчур. Ледяная, говорю.
— Тогда возьми лошадь, а нас перевези, — сказал Комарек. — Сам видишь: нет у нас ничего.
Скрюченный покачал головой: чего там говорить, лошадь и так на этом берегу останется.
— Лучше зарежем, чем тебе оставлять! Хоть наедимся досыта, — возразила фрау Пувалевски.
Все сразу заспорили о судьбе мерина. Мальчик принялся умолять Комарека, чтобы мерина не резали.
— Вы тоже не хотите? Правда, фрау Кирш, вы не хотите, чтобы его зарезали?
Но многие высказались за то, чтобы зарезать мерина. Скрюченный не участвовал в споре, только глазки его перебегали с одного говорившего на другого. Он-то знал: не смогут они зарезать лошадь. Понял он и то, что мальчишка много значит для старика. Сам-то он хорошо понимал: барыш от него не уйдет, и только радовался, глядя, как они спорят из-за старой клячи.
— Вы обещайте нам, что не зарежете его! — просил Генрих.
Скрюченный только ухмылялся.
Комарек расстегнул кошачью телогрейку и достал из кармана кожаный мешочек. Долго он что-то расстегивал, потом развернул тряпочку.
— Нет, нет, дедушка Комарек! — закричал мальчик. — Не надо!
Скрюченный мельком взглянул на часы и тут же сунул их в карман. И снова эта усмешечка! Фрау Сагорайт вышла вперед и сняла с пальца кольцо.
— От матери мне в наследство досталось, — произнесла она и опустила кольцо на сморщенную ладонь.
Но Скрюченный и после этого не опустил руки, а держал ее все так же открытой, хищно поглядывая на золотые часики фрау Сагорайт. Она медленно сняла их. Скрюченный, склонив голову набок, переводил взгляд с одного на другого: нет ли еще какой поживы.
— Нет, у нас ничего нет! — хором завопили сестры-близнецы, вцепившись в старую кожаную сумку.
Скрюченный подступил к ним вплотную, ухмыльнулся, и они отдали ему сумку. А он вывернул ее наизнанку: на землю посыпались пачки денег — может быть, десять, а может быть, и пятнадцать пачек. Но Скрюченный взял только небольшой ларец, вывалившийся вместе с деньгами. Он даже не открыл его, а сунул в большой карман куртки. Сестры-близнецы бросились подбирать пачки денег и прятать их снова в старую кожаную сумку.
Только теперь Скрюченный ушел. Они долго ждали его. Наконец он явился с веслами.
Четыре раза лодка переплывала через Одер.
И вот все они стоят на другом берегу и смотрят, как уплывает лодка, как Скрюченный равномерно опускает весла в воду…
А на том берегу рядом с кучей велосипедов стоит мерин. Он поднял голову, но не посмотрел в их сторону. Должно быть, что-то другое заставило его прислушаться.
*
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Совсем как у нас в деревне на озере Гольдап! — думал Генрих. — И совсем все другое…»
Он сидел на подставке для молочных бидонов, болтал ногами и смотрел на деревенскую улицу. Рядом стоял фанерный чемодан. Было утро того весеннего дня, когда в тот год на каштанах раскрылись почки.
Жители деревни копали ямы. Подтаскивали солому. Потом опускали в ямы ящики и мешки с зерном, покрывали все соломой и досками и… закапывали.
Позади Генриха вышел из своего дома хозяин, коренастый, с большим шрамом через весь лоб — от осколка гранаты, должно быть. Поглядел вправо, поглядел влево и убедился, что непосредственная опасность еще не грозит. Заметив мальчишку на высокой подставке, он сказал: