— Господи боже ты мой! Сидит тут и глаза таращит! — и снова скрылся в доме.
Генрих все сидел и смотрел, как жители покидали свои жилища.
Из помещичьей усадьбы вышел человек с огромной скрипкой на спине. Рядом семенила девочка с рюкзаком. У нее были тоненькие ножки и огромные глаза. Неожиданно человек со скрипкой спохватился: оказывается, он не снял свастику с воротничка. Человек положил скрипку на землю и сорвал круглый значок. Генриху очень хотелось спросить, можно ли играть на такой большой скрипке. Он такой никогда не видел. Но девочка вдруг почему-то вцепилась в рукав отца и заплакала. Мать ее, шедшая сзади, тоже плакала. Бросив значок, человек снова взвалил скрипку на спину и зашагал вперед.
Среди жителей, покидавших деревню, шла и фрау Сагорайт. Она шагала рядом с пастором в черном облачении.
— Нет, нет, фрау Сагорайт, я еще подожду немного, — сказал Генрих.
Мимо прошла семья лесничего. У него самого был заткнут рукав в карман. Значит, он без руки! Но за спиной висит ружье. Мать ведет за руку четырехлетнюю девочку. Девочка хнычет: требует, чтобы ей дали куклу. В конце концов мать возвращается в дом и приносит куклу. Лесничий, подняв голову, поглядывает на каштаны.
Прошло немного времени, и со двора выехал крестьянин со шрамом на лбу. Поравнявшись с Генрихом, он придержал лошадей.
— Ты что, ждешь кого? Или один остался? Если один остался, едем с нами.
В повозку были запряжены два крепких коня, а слева без упряжи бежала красивая молодая лошадка с необычайно длинной шеей, шерсть ее отливала голубым. Она шаловливо тянулась губами к гриве матери.
— Ну как? — спросил крестьянин, подвинувшись на козлах и освобождая место рядом с собой.
— Чего пристал, раз сам не хочет! — сказала женщина, сидевшая в повозке.
Когда, казалось, уже все покинули деревню, какая-то старушка открыла калиточку своего палисадника и вышла, будто так — задержалась по хозяйству. За собой она вела на веревке козу и трех ягнят. Сама старушка была маленькая, кругленькая, похожая на церковный колокол.
— Гляди, расстреляют они тебя! — крикнула она Генриху.
Мальчик покачал головой. Старушке не удавалось управляться с ягнятами, и она громко ругала их.
Генрих крикнул ей вдогонку:
— Они совсем не такие!
— Враги наши?
— Ну да, враги.
Старуха обернулась.
— Не бери греха на душу, мальчик! — сказала она строго и поспешила за остальными.
Тихо стало в деревне.
2
Время от времени приходят солдаты, отставшие от своих частей. Они в штатских куртках или пиджаках и в цивильных ботинках. Но есть и такие, что бредут в пропотевших мундирах, с винтовкой и противогазом. Мальчишке все интересно: он подходит к солдатам, объясняет им, куда и как идти.
Потом решает сам пройтись по дворам. Заглядывает в один, в другой… «Вон оно что!» — думает он и переходит в следующий. Вся деревня теперь его. Он тут король!
Так он добирается и до барского дома. Взбегает вверх по широкой лестнице, ногой распахивает двери. И тут же отскакивает в ужасе. Батюшки мои! В прихожей стоит огромный секач. Задрав голову, он обнажил страшные клыки.
Генрих отскакивает к двери, прижимается к ней спиной.
Секач ни с места. Генрих стучит каблуком по филенке — секач ни с места. Да это же чучело!
С досады Генрих даже плюнул в него, потом отправился дальше по переходам, залам и кабинетам.
Красиво здесь — как в сказке! Кое-что напоминает Генриху поместье Ошкенатов. В одной комнате стены красные, в другой — затянуты желтой материей. Стулья тоже желтые, и кресла, и диваны. С потолка ласково смотрят ангелы. Все ящики шкафчиков и комодов выдвинуты, повсюду валяются платья, какие-то коробочки, шкатулки. Генрих нагибается и поднимает с пола бинокль. Сразу вешает себе на шею. А сколько здесь, оказывается, часов… Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Семнадцать! Всюду — на стенах, под стеклом, — всюду часы! Генрих слушает. Но ни один маятник не качается — часы не бьют, не тикают. Завод кончился.
А вот еще один салон.
— S’il vous plait, madame!
Какой-то мальчишка стоит и смотрит на него. Даже глаза вытаращил. Ну и видик у него! С Нового года небось не умывался. Нахальный какой! Но вроде бы и присматривается. А похож на мальчика с пальчик: сапоги больше него самого. Нет, нет, что-то тут не так! У него же тоже бинокль… Вот ведь как можно обмануться! Это ж зеркало! Большущее зеркало во всю стену.
Выйдя снова на улицу, Генрих с наслаждением вдыхает весенний воздух. Тихо так, тепло. Слышно, как чирикают воробьи. Кладбищенская ограда вся заросла сиренью… А это что такое? Столб дыма за деревней!
Генрих обежал какой-то сарай и увидел — горит внизу, на берегу озера. Он спустился по проулку до рыбачьего домика. Горел сарай. Неподалеку стоял чужой мальчишка. Вот он наклонился и, подняв весло, бросил в огонь.
— Ты что, нарочно поджег, да?
На мальчишке косо сидела шапочка, штаны рваные. Но рубашка белая, должно быть только что надетая. Было видно, что она сшита на взрослого.
— В камышах прятался?
— Ага.
— Все четыре дня?
— Три.
Мальчика звали Войтек. Поляк. Вместе они подошли к ольшанику, где висели просмоленные сети. Подкатив большой моток сетей к горящему сараю, они толкнули его в огонь. В небо взвился черный столб дыма. Пламя затрещало.
— И веслом он тебя бил?
— Каждый день. И ногами.
Не было между ними ни робости, ни недоверия: прямо и открыто они говорили друг с другом.
Еще прошлым летом Войтек вместе с батраком-поляком бежали из деревни. Все хорошо обдумали, все приготовили, и время было подходящее: началась уборка урожая. Днем они могли спать в снопах. Так и добрались до самого Одера. Ночью переплыли реку. А на другое утро их поймали. Привезли сюда, избили и заперли в пожарный сарай.
Потом мальчишки пошли в деревню. Войтек нес за спиной рюкзак.
— Ты что ж, так пешком в Польшу и пойдешь? — спросил Генрих.
— До Нарева надо добраться. Там у меня мать.
На прощанье они пожали друг другу руки. Уходя, польский мальчик обернулся и помахал Генриху. Вскоре он скрылся в лесу. Но некоторое время Генрих еще видел белую рубашку, мелькавшую между деревьев.
Время от времени здесь слышались отдельные выстрелы. А иногда и пулеметная очередь. Правда, довольно далеко. Казалось, война обогнула деревню, прошла где-то стороной.
Позднее Генрих нашел в камышах две рыбачьи лодки. Но хозяин, прежде чем уйти, повыдергал паклю, и лодки затонули. Из воды торчали носы и деревянные уключины.
«А правда, здесь многое похоже на то, как было дома, но там все-таки лучше! — думал Генрих. — Там на дне озера у самого берега — камни, а под камнями вьюны прячутся. Летом ребята, закатав штаны, ходили по воде, поворачивали камни и прямо вилами выбирали вьюнов».
Сперва-то они дадут предупредительный выстрел, решил про себя Генрих. Он тогда выбежит на деревенскую улицу и знаками даст русским танкам понять, что в Гросс-Пельцкулене нет солдат.
Неподалеку от затопленных лодок Генрих нашел двадцать три карабина фольксштурмовцев. Он вытащил их на берег и аккуратно уложил в ряд.
3
Показались двое на лошадях.
«Ишь, хитрецы какие! — подумал Генрих. — Взяли да отняли у здешних крестьян пару лошадок, да ладных каких!»
Генрих крикнул нм издали:
— Вы правей держитесь, мимо церкви, если вам на мост через Хавель!
Мост, правда, парашютисты давно уже взорвали.
А лошади не рослые, приметил Генрих. Гривы густые, хвосты длинные, до самых бабок. И ноги мохнатые.
— Что-то не видно русских танков. Не скоро еще, наверное… Ничего не слышно?.. — спрашивает Генрих, похлопывая мощную шею лошади.
Молчание всадников озадачивает его. Генрих поднимает голову… Да это ж!.. Каски совсем не такие!.. И форма чужая!.. Генрих роняет поводья. Отступив два шага, он натыкается на забор.
— Ты, маленькая, лошадка пугаться?
Руки Генриха вцепляются в штакетник.
— Лошадка нет рога! — говорит солдат. Достав из кармана табак, он насыпает его на клочок газетной бумаги. Из-под стальной каски выбиваются светло-русые волосы.
Сержант рядом с солдатом смотрит на мальчишку с прищуром, будто взглядом своим хочет просверлить и карманы куртки и голенища сапог.
— Говори, где камерад?
— Камерад?.. Нет камерад… Деревня — нет камерад!
Подумав немного, сержант опять спрашивает:
— А германски парашютист?
— Никс парашютист. Деревня никс парашютист.
Лошади трогают. Из-под копыт поднимается облачко пыли. Вот они уже доскакали до кладбищенской ограды. Русый солдат оборачивается, весело подмигивает и показывает «нос».
А Генрих все так и стоит, накрепко вцепившись в штакетник.
4
И откуда столько маленьких повозок взялось?
Через деревню тянется нескончаемый обоз. И все такое чужое! И так интересно: над головами лошадей — деревянные дуги, а сами лошадки маленькие и мохнатые. Так и кажется, будто они в своих гривах принесли сюда ветер далеких степей.
Мальчишка никак не может взять в толк, как это русские добрались так далеко на этих маленьких повозках! Солдаты сидят на шинелях или прямо на соломе. Иногда кто-нибудь кричит ему что-то, но Генрих ничего не понимает, однако кричит в ответ:
— Здравствуйте! Здравствуйте!
Нравится Генриху простота и непринужденность солдат, нравятся и маленькие лошадки.
Словно завороженный, он пробирается между повозками, подкидывает лошадям сено, помогает распрягать, бежит показывать, где помпа. И очень скоро замечает, что его, оказывается, окрестили новым именем — «Товарищ». Все так и называют его «Товарищ». Только диву даешься, откуда везде уже его новое имя знают.
— Давай, давай, товарищ!
Солдаты подзывают его, угощают кашей. Однако в ней Генрих почему-то не находит ни сушеных груш, ни чернослива. Тем не менее он не устает заверять солдат, что каша очень вкусная. При этом он усиленно кивает, издает какие-то звуки, кажущиеся ему похожими на русскую речь.
Вдруг кто-то хлопает его по плечу. Оказывается, это солдат с русыми кудряшками, который утром ему рожи строил и «нос» показал.
— Я глядеть, глядеть — нет Товарищ!
Они шумно здороваются, будто давно уже знакомы. Мишка дает ему газету, чтобы он оторвал себе клочок для цигарки.
— Война капут! — говорит Генрих.
— Война капут. Фашист капут!
— Пуговица? — вдруг выпаливает Генрих, указывая на нагрудный кармашек гимнастерки, застегнутый золотой пуговкой.
— Пуговица! Пуговица! — смеясь, повторяют солдаты.
Они громко о чем-то говорят. Возможно, о том, как хорошо немецкий мальчишка произнес это слово. А Генрих при этом делает такое лицо, как будто у него еще много русских слов в запасе.
Не так, как все, ведет себя сержант, которого зовут Николай. Правда, он уже не посматривает на Генриха так подозрительно, как когда они вдвоем с Мишкой въехали в деревню, но и не садится с ним рядом, не шутит. Он обходит дворы, приказывает наполнить кормушки сеном. Отобрал двух бычков и велел их забить. Стальной шлем не снимает, даже когда сам садится доить коров.
— Николай — хороший камерад, — говорит Мишка. — Мой камерад, ду ферштеэн? — При этом он хлопает себя по груди.
Но Генрих сдержан, он побаивается сержанта Николая.
По кругу передавали пузатую бутылочку. Каждый делал три глотка и тыльной стороной ладони вытирал рот. Когда очередь дошла до Генриха, сержант рывком забрал бутылочку и тут же закупорил. Поднимаясь, он махнул Генриху: ступай, мол, за мной!
Они быстро дошли до кладбищенской ограды. На колокольне развевался красный флаг. Генрих очень испугался.
— Я не вешать флаг, — заверял он сержанта. — Я не лазить колокольня.
И действительно, до этой минуты он не видел флага на колокольне. Ветер раздувал красное полотнище, оно хлопало о черепичную крышу.
Ворота оказались незапертыми, и они вошли в церковь. Здесь было прохладно. Поднялись на хоры. Затем по лесенке полезли все выше и выше.
— Позор какой! — сказал Генрих, когда они добрались до маленького окошка под самым шпилем колокольни. — И надо ж — красный! — Он раскрыл перочинный нож, собираясь срезать флаг.
Резким движением сержант выбил у него из рук ножик. Потом сел верхом на балку, еще долго размахивал кулаками, хлопал голенищами сапог друг о друга. Прошло много времени, прежде чем он вновь заговорил с Генрихом. И вдруг взял да и выбросил ножик в окошко. Генрих даже слышал, как он ударился об ограду.
— Фашист!.. Ты — гитлерюгенд!..
Страх охватил Генриха. Он во всем признается: да, он был в гитлерюгенд, был пимфом, даже хорденфюрером. Но этого он уже не скажет ни за что!..
— Я маленький гитлерюгенд. Я очень маленький гитлерюгенд…
— Фашист — фашист и есть. — Сержант пощупал материю флага, потрогал подковные гвозди, которыми он был прибит. Гвозди были ручной ковки.
«Это ж красный флаг!» — думал Генрих. Нет, ничего он не мог понять.
Здесь, наверху, солнце хорошо пригревало и было тепло. Сержант расстегнул воротничок гимнастерки, снял шлем, закурил. Без шлема он казался гораздо моложе. Над верхней губой виднелся пушок.
— Где твоя мать?
— У меня никс мать. — Неожиданный поворот удивил Генриха. — У меня никс мать, — еще раз сказал он.
— Никс мать? — удивился сержант.
— Она умереть.
И Генрих рассказал сержанту, как все было. Как он много дней ждал в маленьком городке, как бегал в госпиталь…
— Тиф это был, — объяснил он сержанту.
Рассказывал Генрих спокойно, и особой печали не слышалось в его словах, хотя он впервые говорил о смерти матери постороннему человеку…
Санитар, выходивший к нему, был ласков, все обещал, что мама скоро поправится.
— Понимаешь, у нее был тиф, Николай, тиф! — Быть может, Генрих был несколько многословен в своем рассказе, но он не волновался.
Галка, треща, облетала колокольню. Сержант, не отрывая глаз от Генриха, выпустил струйку дыма в окошко.
— Давай, Товарищ! — сказал он.
Они долго спускались по крутым лесенкам. Внизу их ослепило яркое солнце. Сержант не выходил из ограды — он кружил на одном месте, разводя траву носком сапога.
— Не надо, Николай. Ножик старый.
Нашли они нож уже на улице. Большое лезвие обломалось, кусочек облицовки ручки отскочил.
— Ничего страшного, Николай. Я больше люблю маленьким ножиком вырезать, — сказал Генрих.
Вечерело. Сержант и Генрих ехали верхом по деревенской улице. Они не торопились, лошади шли рядом. Это Мишка дал Орлика Генриху. Невысокая лошадка, мотая головой, энергично фыркала.
— Да нет, Николай, я сам видел, как они все пошли в лес. В ельнике они прячутся.
Когда они выехали за околицу, они вдруг услышали выстрел. Придержали лошадей. Стреляли довольно далеко, должно быть на небольшой возвышенности, поросшей лесом. Раздался еще одни выстрел. И сразу третий.
— Это они в нас! — сказал Генрих.
Сержант покачал головой. Немало он слышал выстрелов в эту войну и сразу понял, что это был не обычный винтовочный выстрел. Они подождали немного. Тихо.
— Давай! — сказал сержант.
Они повернули лошадей в сторону возвышенности, поросшей лесом.
У подножия, в буковом лесочке сержант снял автомат с предохранителя и, велев мальчику ждать, стал подниматься вверх.
«Наверняка это парашютисты», — думал Генрих. Он стоял, поглаживая шею лошади. Было очень страшно.
Немного погодя он выехал на просеку и увидел, как наверху по небольшой полянке ходил сержант. Гнедой тут же щипал травку. Посреди полянки рос старый каштан.
— Что там, Николай? — крикнул Генрих, поднимаясь по просеке вверх.
Под каштаном лежали трое. Все мертвые. Подъехав ближе, Генрих узнал — семья лесничего. «Боже мой! — подумал он. — Они сами себя застрелили».