— Сюда, — приказал он Шурке, махая рукой, — сюда!
Шурка сразу будто застыл весь — и сердце замерло, и ноги стали, как деревянные. Он медленно подошел к немцу, опустил руки и понурил голову. Сейчас ефрейтор будет его допрашивать, где скрываются партизаны. Ну и что же! Пусть допрашивает, все равно Шурка ничего не скажет!
— Вода! — сказал немец. Он показал сначала на колодец, потом на лошадь. — Вода!
— Воды? Лошадь напоить? — спросил Шурка. У него отлегло от сердца: не догадались!
Он бросился к колодцу, достал воды и налил в колоду, из которой поили колхозный скот. Бадья была тяжелая, он еле поднял ее.
Немец больше не обращал на него внимания, и Шурка тихонько, отошел прочь. Он прошел по улице, свернул на узкую дорожку, ведущую к реке. И как только спустился под горку, не выдержал, запрыгал, словно заяц, за которым гонятся собаки. Вот и прорубь чернеет, вот знакомая тропинка…
Зимний день короток. Кажется, и времени прошло немного, а в осиннике уже потускнело, затуманилось. Скорей в лес, в лесную избушку, к деду, к Чилиму, к Алёнушке!
Подбегая, к лесу, Шурка еще издали увидел деда. Дед стоял под елкой в своем белом халате, опершись на палку.
— Неужели меня ждешь? — крикнул Шурка. — Ты же замерз весь!
Дед улыбался, черные глаза его весело светились: видно, рад, что Шурка вернулся живым и невредимым.
— Как же, дадут мне замерзнуть, — проворчал он: — то один выйдет, то другой. А Чилима только сейчас прогнал — не уходит, да и всё!
— Прогнали, да не очень! — вдруг отозвался Чилим. И вышел из-за елки.
Шурка и Чилим рассмеялись, а дед вдруг сердито нахмурился.
— Нечего смеяться! — прикрикнул он на Шурку. — Я вот тебе сейчас хорошую нахлобучку дам. Ты у меня узнаешь, как без спросу бегать!
Но Чилим вступился за Шурку:
— Подожди, Батько! Потом поругаешься. Ты лучше послушай его.
И Шурка, глядя прямо в глаза деду, отчетливо повторил, будто по букварь прочитал:
— Тебе тетка Анна ответ прислала: белые петухи в клетке с красной дверцей, возле пруда.
— Так, понимаю, — сказал дед. — Спасибо.
— А еще вот что, это я сам узнал: у Славиных в новом доме офицеры живут. Знаешь, крыльцо-то красное?
И вдруг Шурка замолчал. А потом засмеялся:
— Да ведь это и есть белые петухи!
— Догадлив, — сказал дед. — Скоро ты у нас, брат Шурка, настоящий партизан будешь!
Дед большой рукавицей хлопнул Шурку по плечу. И все трое весело направились домой, в свою лесную избушку.
7. Голубые голуби
Шурка до обеда ходил по лесу, собирал хворост. За глухим оврагом видел лисицу. Она бежала не спеша. Ее богатый рыжий хвост то загорался на солнце горячим золотом, то погасал в тени елок. Она почуяла Шурку, остановилась, понюхала воздух и равнодушно побежала дальше. Порохом не пахло, чего же ей бояться Шурки?
Потом Шурка подглядел дятла. Дятел сидел, плотно прижавшись к стволу елки, и звонко постукивал клювом. Чего только не увидишь в лесу, когда ходишь тихо!
На высоких крутых сугробах Шурка замедлял шаг. А вдруг тут медвежья берлога? Вот так разгонишься да и провалишься прямо к медведю! Интересно, проснется он или нет?
А возле дома на свежем снегу Шурка опять увидел птичьи лапки. Что же это за птицы прилетают к их домику?
К вечеру загудело в трубе, зашумели елки по лесу, пошла по сугробам метелица. Партизаны собирались в поход.
— Дедушка, — сказал Шурка, — как же вы пойдете? Вон какая заваруха начинается!
— Пускай начинается, — ответил дед. — Нам это наруку: метелица немцам глаза отведет.
Когда стемнело, партизаны вскинули винтовки на плечо, прицепили к поясу гранаты, простились и ушли. Шурка и Алёнушка вышли проводить их. Едва сошли с крыльца партизаны, как и пропали во тьме и метели.
— Только бы живы остались! Только бы вернулись! — прошептала Алёнушка. — Вот как сердце каждый раз болит за них!
Крутился во тьме сухой снег, глухо гудел ветер по лесу. Черные, огромные, стояли елки над низкой избушкой, только лапы их чернели над головами, а вершин сквозь метель и не видно было.
Молча вернулись они в избу. Шурка сел в теплый уголок возле печки и притих.
И почему-то вспомнилось ему, как он летом на жарком пастбище припасал теленка. Скучно ему тогда казалось, надоедно, а ведь как хорошо было! Вот гаснет солнце за дальним лесом. Идет стадо в деревню. Мать у калитки встречает скотину, улыбается Шурке:
— Вот спасибо, Шурка! Ишь, как важно бычка к порядку приучил, словно большой ходит! Испеку тебе завтра пирог с морковью.
…А вот праздник в колхозе. Накрыли столы, режут колбасу, пиво цедят. А они с Пашкой убежали на реку. Скинули новые рубахи и давай этими рубахами пескарей ловить.
…А вот ходит он с деревянной шашкой у пояса и в отцовой лохматой шапке набекрень. Чем не Чапаев? Ксёна обращается к нему почтительно:
— Василий Иваныч, сходи за крапивой, пожалуйста!
А у самой так и светятся глаза от смеха.
Как хорошо было! Ну до чего ж хорошо было тогда! А теперь? Теперь никого нет. И дома нет. И везде немцы.
Подошла Алёнушка, заглянула Шурке в глаза.
— Ты не тужи, Шурка, — сказала она: — война кончится, немца выгонят, и все обратно вернутся. И мать, и Ксёна! И отец с фронта придет. Вот-то радость будет, вот-то веселье!
Шурка молчал.
— Послушай-ка, — опять сказала Алёнушка, — ты лапки на снегу возле дома видел?
— Видел.
— А как ты думаешь, это чьи следы?
Шурка живо взглянул на Алёнушку.
— А чьи?
— Это голубые голуби прилетают к нам. Вот будет лунная ночь, ты и погляди в окно.
— И увижу?
— Обязательно увидишь.
— Голубые?
— Совсем голубые, и каждое перышко, словно бирюза, светится.
— Ты и про елку говорила…
— Ну и что же? Ведь ты же не ходил ночью, не смотрел?
Алёнушка взяла лампочку и пошла в кухню готовить ужин.
Шурка остался один в полутемной горнице. Боковое окошечко светилось в темноте. Шурка загляделся в окно. А в окне все светлее и светлее. Что же это? Видно, унялась метелица, видно, месяц всходит?
И вдруг растаяли на стеклах морозные узоры и серебряными ручейками потекли вниз. И стало видно Шурке, что по снеговой полянке под окнами ходят голубые голуби. Шурка хотел вскочить — и не мог. Руки отяжелели, ноги не слушались, а голуби ходили по снегу, и каждое перышко у них блестело и светилось, как бирюза.
Брякнула Алёнушка в кухне ведром, Шурка вздрогнул. И тотчас взлетели голубые голуби, искрами и блестками рассыпались перья, прилипли к стеклам. И снова морозный узор заслонил полянку от Шуркиных глаз.
— Ты что, никак вздремнул? — спросила Алёнушка. — Я тебя окликаю, а ты и не слышишь.
— Я, не спал, — ответил Шурка. — Я сейчас голубых голубей видел!
— Ну? — обрадовалась Алёнушка. — Значит, они прилетали?
— Да вот под окном ходили!
И добавил:
— А вот Пашка ни за что не поверил бы. Обязательно заспорил бы. Уж такой он у нас спорщик был!
8. На крыльце скрипят ступени
Долго-долго тянется вечер зимой. Плотно завешены окна. Лампа тихо светится над столом. Огонек отражается в зеркальном окошечке резного домика, будто и там зажгли свет.
— Расскажи сказку, — просит Шурка.
Алёнушка улыбается:
— Пострашней?
— Ага! Страшную!
Алёнушка села за пряжу. Белая шапка на гребне стала совсем маленькая, и Шурка давно увидел, что это никакое не облачко, а просто очень белая шерсть.
— Ну, слушай страшную-престрашную…
И начала Алёнушка сказку про медведя. Медведь заснул в лесу, разбросав лапы. А старик пришел, отрубил одну лапу и отнес старухе. Старуха медвежье мясо варить поставила и медвежью шерсть села прясть.
Медведь проснулся. Смотрит, а лапы нет. Поревел-поревел да и сделал себе деревянную ногу.
Вот наступила ночь. Идет медведь в деревню. Идет, а нога у него поскрипывает. А уж в деревне все спят, только бабка сидит, медвежье мясо варит, медвежью шерсть прядет…
Щурка затаил дыхание. Лесное безмолвие стояло за стенами. И представилась ему деревня, заснувшая среди глубоких синих снегов. Желтый огонек мерцает в избушке, а по улице идет хромой медведь, идет к бабке за своей отрубленной лапой. Шурка поежился и подобрал ноги на лежанку.
— А медведь-то и ревет полегоньку, — продолжала Алёнушка, — идет и ревет:
Скрипи, нога,
Скрипи, липовая…
Вся деревня спит,
Одна бабка сидит,
Мою шерстку прядет.
Мое мясо варит!
Скрипи, нога…
Вдруг Алёнушка замолкла и тревожно прислушалась. И Шурка среди глубокой тишины отчетливо услышал, что скрипят ступеньки. Кто-то тяжелым шагом поднимался на крыльцо.
Шурка бросился к Алёнушке:
— Кто это?
Алёнушка и сама не знала, что отвеять. Кто там? Неизвестно, кто! Только не свои, не партизаны…
Раздался грохот, в дверь застучали прикладами, странно и крикливо зазвучали за дверью немецкие слова.
Шурка вцепился в Алёнушку.
— Не отпирай! Не отпирай! — в ужасе повторял он. — Не отпирай!
Грохот раздался сильней. Даже рамы зазвякали в окнах. Алёнушка отвела Шуркины руки, ни жива ни мертва вышла в сени и открыла дверь. Немецкие солдаты, гремя сапогами и прикладами, вошли в избу. Они были угрюмые и раздраженные.
Шурка не успел во-время убраться с дороги — ему дали подзатыльник, и он отлетел к печке. Он больно ударился об угол, но даже не охнул, а только весь задрожал и прижался к стенке.
Немцы прошли прямо в горницу, заглянули на печку, на полати. Тускло отсвечивали их железные автоматы, с шинелей падал снег, и на пестрых дорожках оставались темные следы. Громкий непонятный говор наполнил горницу.
Один из них, видно начальник, подошел к Алёнушке:
— Где партизаны?
Он был сутулый, с большим подбородком. Глаза его глядели неподвижно и тяжело, как свинцовые гирьки.
— Здесь нет партизан, — ответила Алёнушка, — мы их не знаем.
Алёнушка стояла перед немцем, опираясь рукой на гребень. И Шурке видно было, как мелко-мелко дрожит на гребне белая куделька. Тогда Шурка выступил вперед и сказал:
— Мы с дедушкой живем! Наш дедушка — лесник, лес караулит.
— Где дедушка? — спросил немец. И свинцовые глаза его уставились на Шурку.
— А дедушка в деревню пошел, — вмешалась Алёнушка, — за хлебом. У нас хлеба мало, вот он и пошел.
— Будем ждать вашего дедушку.
Немец огляделся кругом, подумал и что-то приказал. Половина отряда вышла в сени, остальные засели в горнице.
Шурка и Алёнушка остались в кухне одни. Будто два воробья, застигнутые вьюгой, они уселись на скамеечке, прижавшись друг к другу.
— Это они нашим засаду устроили, — прошептала Алёнушка. — Что же мы теперь будем делать? Ведь наши-то на заре вернутся. Батько сам сказал.
Шурка испуганно посмотрел на Алёнушку: как же им быть теперь? Как предупредить, как известить, чтоб не приходили сегодня домой партизаны, чтоб даже близко не было их возле лесной избушки?
И вдруг Шурка вспомнил:
— Алёнушка, а где красненький платочек, который я тебе подарил тогда?
Алёнушка открыла сундучок, достала пунцовый платочек. Шурка схватил его и высунул в форточку, прищемив за кончик. Платочек, словно флажок, затрепетал на ветру.
— Это что? Сигнал? — спросила Алёнушка.
— Да, — сказал Шурка, — наши его знают.
Они снова уселись. Тёмная плотная занавеска закрывала окно. Как догадаться немцам, что там, за этой занавеской и за темными стеклами?
Вдруг Алёнушка снова вскочила:
— Шурка, ничего не выйдет!
— Почему же?
— Потому что темно! Ведь платочек-то не фонарь, в темноте не светится! Как же наши увидят его?
И снова Алёнушка с Шуркой задумались и затревожились. Как ни ломал голову Шурка, он больше ничего не мог придумать.
Зато Алёнушка придумала. Она отогнула край занавески и передвинула фонарь на край стола. Светлая полоска тайком скользнула во тьму и осветила пунцовый платочек.
В дверях горницы появился немецкий начальник. Он подозрительно поглядел сначала на Алёнушку, потом на Шурку, потом на окно, но ничего не заметил.
— Не подходить к окну! — приказал он. — Дальше! К печке!
Шурка и Алёнушка отошли от окна и опять уселись на свою скамеечку.
Когда немец ушел, Алёнушка тихонько спросила:
— Шурка, а этот сигнал что значит по-военному?
— Это значит, — ответил Шурка и сдвинул брови, как Федя Чилим, — это значит, что пункт занят врагом и что ходить партизанам сюда нельзя. Можно только тайком подобраться и только с винтовкой в руках и с гранатой у пояса.
9. Ночь до рассвета
В трубе гудело. Немцы тихо сидели в горнице. Но те, которые были в сенях, начали замерзать. Слышно было, как они крякают, хлопают руками, ходят взад и вперед по сеням.
Неизвестно, сколько времени прошло, может час, а может три. Шурка с Алёнушкой сидели, прижавшись друг к другу. О сне даже и не думалось.
Шарканье в сенях стало слышнее. Наконец открылась дверь, и два солдата вошли в кухню. Оба они скорчились от холода, посинели. Они остановились у дверей горницы, щелкнули сапогами, отдали честь и что-то сказали — может быть, попросились погреться. Потом уселись за кухонный стол и вытащили карты. Один стал раздавать карты, а другой взял фонарь и переставил на середину стола. Шурка и Алёнушка переглянулись — всё пропало!
Медленно текли минуты. Ровным белым язычком горело пламя под круглым стеклом фонаря. Казалось, что солдаты уже давным-давно сидят здесь и играют в карты. И казалось, что этой игре не будет конца. Неужели так и просидят до рассвета?
Но вот солдаты спрятали карты, поглядели на часы и вышли. Алёнушка вскочила, передвинула фонарь к окну. И тут же в кухню снова вошли немцы, но уже другие. Они вошли, потирая от мороза руки. Тихонько разговаривая, уселись к столу. Поговорили, позевали и затихли, облокотившись на стол. Тускло светились их тяжелые автоматы, поставленные у колена.
Наступила тишина. Шурка не выдержал. Глаза у него стало заволакивать, голова отяжелела. Он прислонился к плечу Алёнушки и тотчас уснул.
Сразу один за другим набежали пестрые сны. Вот они с Пашкой ловят какую-то птицу. А птица смеется и улетает все дальше и дальше. А вот они с Пашкой уже и сами птицы. Взмахнули крыльями, взлетели вверх и уселись на высокой ветке.
И вдруг ветка задрожала, затряслась. Хочет Шурка взлететь, но видит, что нет у него крыльев. Глянул вниз, сердце замерло — так высоко он взобрался. А ветка все дрожит, все трясется, сейчас сорвется Шурка и полетит вниз!
Алёнушка тихонько трясла его за плечо.
— Шурка, Шурка, фонарь-то гаснет!
Шурка открыл глаза. Тихо-тихо было кругом. Метелица улеглась, и в трубе замолкло. За столом, на лавке, на полу — везде сидели и дремали солдаты в зеленых шинелях. В сенях расхаживали часовые, притопывая морозными каблуками. Возле окна чуть мигал желтый огонек, тонкая струйка копоти поднималась вверх. Фонарь погасал. А в окно уже заглядывал тусклый зимний рассвет.
— Они скоро придут, — прошептала Алёнушка. — Может, идут уже! Неужели они не заметят?
Вдруг она схватила Шурку за руку:
— Слышишь?
Шурка замер, прислушался. И вот где-то далеко среди морозной лесной тишины ему почудился неясный хруст снега.
Шурка оглянулся кругом — немцы попрежнему сидели и дремали, обхватив руками автоматы. Студеное безмолвие окутывало избушку. Может, ему почудилось?
Шурка и Алёнушка сидели не шевелясь. И на этот раз они и вправду услышали далекий скрип лыж по снегу. Идут! Неужели не увидят платочка? Неужели не остановятся?