В этой белой комнате приходилось сидеть Инне без всякого дела, без книг и уроков, да еще с пыткой неведения, что сталось с Фальк. Припоминалось Южаночке, что «раненую», как называла г-жа Бранд теперь свою племянницу, принесли и положили в комнату налево от входа в лазаретную прихожую. Стало быть, по соседству с нею, Инной. И девочка напрягала свой слух, чтобы уловить какие-либо звуки за стеною. Но, увы! Ничего не было слышно. А между тем, Инна знала отлично, что доктор уже побывал там, так как за ним послали в первую же минуту и уже определил, конечно, состояние глаза Фальк. А вдруг Фальк останется слепою на один глаз?! Потеряет зрение?! Окривеет?! О, какой ужас! Отчаяние захлестывало душу ребенка. Раскаяние терзало Южаночку. Она не спала всю ночь. Ей все чудился мучительный вопль Фальк, ее болезненные стоны. И к обеду, и к чаю, и к ужину, которые приносила ей лазаретная девушка, Инна не прикоснулась. Личико ее осунулось, похудело, глаза сделались еще огромнее и горели лихорадочным огнем. Она то металась по комнате, то бросалась ничком на кровать и сжимала свою кудрявую голову.
Февральский день клонился к вечеру. На стене противоположного дома заиграл мягкий отблеск. Где-то звенели голоса в отдалении. Зазвучал колокольчик:
"Воспитанницы пришли на перевязку, сюда, в лазарет", — пронеслось в мозгу Инны. — Ах, как долго тянется время!"
И она снова готова была зарыться головой в подушки и лежать так бесконечно, без стонов, без слез.
Вдруг легкий шелест у дверей заставил ее насторожиться. Чей-то тихий шепот. Шаги. Чуть слышно щелкает задвижка двери. Гаврик и Верховская просовывают свои рожицы в комнату.
— Вы! — вскрикивает Южаночка.
— Тише, ради Бога, тише. Молчи! Молчи! И слушай! — бросаясь к Инне, лепечет Даня. — Ведь мы «удрали» к тебе тихонько. Узнает Милька — беда будет. Она и так рвет и мечет. У княгини целых три часа проторчала подряд. А вернулась от «самой» презлющая и говорит: княгиня разделяет мои взгляды. Пока Палтова не признается в том, что из злобы и ненависти умышленно искалечила Лину, до тех пор она пробудет наказанная в лазарете. Ах, Инка, Инка, что тебе стоит покаяться! — сорвалось с губ Дани, и она отчаянно затрясла по привычке своим белокурым вихром. — Признайся уж, душка! Легче будет!
— Признайся! — повторила за ней Гаврик.
— Как, и ты? И вы обе верите в мою вину перед Фальк! И вы обе…
Голос Южаночки дрогнул. Она приподнялась на локте с подушки и пристальным взглядом впилась в лица подруг. Увы! Обе девочки потупились. А правдивое, честное личико Дани совсем наклонилось вниз.
Болезненно и остро ущипнуло что-то за сердце Южаночку.
"Они не верят! Мне не верят! — вихрем пронеслось в ее голове. — Они, самые близкие, самые дорогие. Так кто же мне поверит тогда", — в отчаянии думала девочка.
— Уйдите! — крикнула она. — Уйдите! Мне не надо вас! Уходите же! Да уходите, ради Бога!
И, зажав уши и зажмурив глаза, она повернулась лицом к стене.
Когда глаза ее открылись снова, ни Щуки, ни Гаврик уже не было в комнате.
— Ушли! Ушли и даже не поцеловали меня! Значит, поверили, что я могла сделать эту гадость. Значит! Но кто же, кто поймет меня, наконец, что я не виновата, что я не нарочно сделала это!
"Дедушка! Вот кто! Дедушка! Сидоренко! Они поймут, они поверят, что их Южаночка не злое, испорченное существо!" — И не помня себя, она закричала на весь лазарет:
— Дедушка! Сидоренко! Дедушка! Добрый, милый! Придите ко мне оба, дедушка, дедушка, Сидоренко! Придите ко мне!
* * *
— Ты с ума сошла кричать как безумная! Сейчас же молчать! Завтра будет операция Лине. Ей нужно отдохнуть и набраться силы к утру. А ты своим ораньем того и гляди напугаешь ее!
— Операция?
Южаночка вскочила с кровати и, продолжая трястись всем телом, как в лихорадке, стояла теперь лицом к лицу с Бранд, вся белая, как стена ее комнаты.
— Операция Лине? Зачем? Что? Ей будут резать глаз? — шептала она.
— Не все ли равно тебе? — с холодностью произнесла ее воспитательница, — резать ли, зашивать ли будут веко Лине, или же вовсе вынут.
— Кого вынут? — простонала Южаночка.
— Кого! Конечно, глаз!
— Глаз! — Губы девочки дрогнули и раскрылись. Голос не слушался.
— Боже мой! Боже! Что вы говорите! О, пощадите, фрейлейн, пощадите меня! — прошептала бедная девочка и в ужасе закрыла лицо руками.
— А ты щадила бедную Лину? Ты ее пощадила? Нет! Ты предательски набросилась на нее из-за угла! Ты искалечила бедную девочку! Из-за тебя, может быть, ей на всю жизнь придется остаться уродом. Вот что ты наделала! Да! И ни я, ни княгиня никогда не забудем твоего злодейского поступка. Княгиня ужаснулась, когда узнала все. Княгиня не хочет тебя видеть больше. Ты ей стала гадка. Гадка своим мерзким поступком, понимаешь?
И еще долго звучал в белой лазаретной комнате шепот классной дамы. Южаночка слышала и не слышала его. Одна только роковая мысль сверлила ее мозг.
"Операция Лине! Завтра утром! И, может быть, ей будут вынимать, вырезать глаз! О, ужас! Ужас!"
Южаночка оцепенела. Ни горя, ни обиды теперь уже не ощущалось в ее душе. Она забыла все: и то, как оклеветали ее, и то, что ей не верят. Одному только ужасу оставалось место в ее сердчишке:
"Ей вынут глаз!"
Она не слышала даже, как прекратился зловещий шепот, как ушла от нее фрейлейн Бранд, не видела, как вышла лазаретная сиделка и зажгла на ночь в ее палате ночник.
Пробило полночь, когда она очнулась. Завтра операция, а сегодня… Сегодня надо увидеть Фальк и поклясться ей самой страшной клятвой, что она, Инна, не виновата. Пусть не проклинает ее Лина. Пусть не считает ее преступницей. Она бросилась было к двери исполнить свое намерение, как неожиданно вспомнила слова Бранд:
— Завтра операция. Лине нужно набраться сил за ночь.
И она вернулась к своей постели, сбросила платье и забилась в бесслезных рыданиях.
Но недолго оставалась она так.
Легкий стон, заглушенный толстою стеною, достиг ее слуха.
"Это она! Это Фальк стонет! Непременно она!" — Инна снова вскочила с кровати и бросилась к дверям, босая, в одной рубашонке. Слава Богу, дверь оказалась незапертою. Одно движение руки, легкий скрип — и Инна очутилась в лазаретной прихожей, чуть освещенной мерцающим светом ночника. Она смутно сознавала, куда надо идти, что сделать.
Еще стон.
Он вырывался из соседней комнаты, куда вела закрытая теперь дверь.
Южаночка бросилась к этой двери. Схватилась за ручку. Увы! Дверь была заперта изнутри на задвижку. Но Фальк находилась там, за нею. Теперь Инна была в этом убеждена. Стоны неслись оттуда, слабые, болезненные, заставлявшие Южаночку вздрагивать с головы до ног. Она опустилась на холодный каменный пол и замерла, прислонившись к дверям курчавой головкой.
— Фальк, милая, бедная! — шептала девочка. — Простишь ли ты мне! О, я не нарочно, клянусь тебе, не нарочно, Лина! Голубушка! Милая, прости! Разве я знала! Этот осколок. Я и не думала, и не подозревала о нем. А как ты страдаешь, какая мука! Какое горе!
— Лина! Линочка, бедняжечка! О, если бы ты снова могла быть здоровой как прежде! Бедная моя! Но я не нарочно, клянусь тебе, не нарочно! Верь мне хоть ты, Лина, верь, верь, верь!
Беспорядочно срывались фразы с губ Южаночки. Ее глаза впивались в дверь, как бы видя перед собою ту, которая страдала за нею. Ее слух, напряженный до предела, ловил каждый стон, слышавшийся за стеной.
Она не чувствовала холода, от которого застыло ее тело. Напротив, какая-то жгучая теплота разливалась по всем ее членам. Зубы не стучали больше. Мысли путались. Южаночка уронила голову на каменный пол, и в тот же миг забытье сковало все ее существо.
Ее нашла ранним утром дежурная фельдшерица, когда делала «ночной» обход, лежащею без движения на каменном полу прихожей у порога Лины Фальк.
Она вся горела и в бреду повторяла:
— Я не виновата! Клянусь, не виновата! Лина Фальк! Я не хотела калечить тебя, верь мне! Этот осколок попался случайно! Я не виновата! Верьте мне! Верьте же! — Ее тотчас подняли, отнесли в палату, положили в постель, дали знать начальнице и доктору. Когда княгиня вошла в ее комнату, Южаночка лежала с пылающим лицом, и, глядя на всех лихорадочно блестящими глазами, никого не узнавая, твердила одно:
— Я не виновата! О, клянусь, вам я не виновата! Я не хотела зла Фальк! Не хотела никогда, никогда.
* * *
— Скажите, доктор, ее состояние очень опасно?
— Сегодня должен быть кризис, генерал.
— Послушайте. Этот ребенок мне дороже жизни. Спасите ее!
— Один Бог может спасать!
— Так она при смерти, да?
— Она в опасности, я не хочу скрывать этого, но будем надеяться на счастливый исход!
— Южаночка! Дитя мое единственное! Что ты сделала со мною! — И Аркадий Павлович Мансуров припал к изголовью постели больной.
Доктор торопливо продолжал свое дело по другую сторону лазаретной койки. Он впрыскивал что-то маленьким острым шприцем в руку девочки и внимательно следил за выражением ее исхудалого до неузнаваемости лица. Трудно было признать в этом изнуренном и заострившемся личике прежнюю красотку Инну. Огромные глаза ее провалились и глубоко запали в орбитах, кожа стянулась и пожелтела, ссохшиеся от жара губки судорожно раскрывались, с трудом глотая воздух.
Порою пожелтевшие веки приподнимаются, и глаза, огромные, тусклые, смотрят на всех, никого не узнавая. Порою ротик шепчет беззвучно:
— Не виновата я! Клянусь, я не виновата! Не хотела калечить Фальк! Не хотела! Не хотела! Не хотела!
Дедушка неотступно сидит у постели больной. Иногда возле него появляются тараканьи усы Сидоренко. Тараканьи усы шевелятся, кожа складывается в бесчисленные морщины, и в маленьких глазах предательски блестит что-то.
— Что, дружище! Потеряем мы нашу Южаночку, уйдет она от нас? — дрогнувшим голосом говорит дедушка, избегая смотреть в глаза своему старому слуге и другу.
— Никак нет, Ваше Превосходительство! Господь не попустит, их Высокоблагородие, Инночка во всяком разе должны остаться при нас!
И незаметно, воровски, смахивают слезы оба старика.
Часто-часто заходит теперь в палату трудно больной княгиня. Наклоняется над нею, смотрит внимательно и нежно в изменившееся личико, шепчет на ухо госпоже Бранд, которая почти ежечасно забегает теперь справляться о здоровье своей воспитанницы.
— Не знаю, что бы отдала я, чтобы выжил только этот ребенок.
— А я, княгиня! — И выцветшие глаза Эмилии Федоровны наполнены слезами.
Чтобы скрыть эти слезы, она спешит в палату Лины, которой уже сделали операцию, зашили веко, и она видит так же хорошо раненым глазом, как и здоровым, и только из предосторожности ее держат пока еще в лазарете.
— Тетя! Тетя! — бросается она навстречу госпоже Бранд. — Ей лучше? Она выздоровеет? Не правда ли? Да, тетя? Ах, как я была к ней жестока и несправедлива! Да! Да!
И Лина заливается слезами.
И фрейлейн Бранд бесконечно жаль свою непосредственную, шаловливую, но добрую и сердечную воспитанницу, доставившую ей так много хлопот и горя!
— О, лишь бы она выздоровела, о лишь бы!
И сердце Эмилии Федоровны рвется от жалости и тоски.
Иногда в дверь Инниной палаты просовываются две испуганно встревоженные рожицы.
Это Гаврик и Щука.
С робким "можно?" они входят к ней, делают реверанс дедушке, садятся в безмолвии у постели больной и смотрят, смотрят молча в измученное недугом личико их общего друга.
Потом так же тихо встают, снова приседают перед генералом и неслышно, как мышки, скользят в коридор. Здесь они останавливаются, кидаются в объятья друг друга и горько-горько плачут.
— О, как мы могли ей не поверить, ей, Инне! — слышится так часто-часто повторяемая теперь ими фраза, и с растерзанными сердцами они возвращаются в класс.
Но Господь услышал молитвы, обращенные к Нему всеми этими людьми, и увидел их безысходное горе.
Южаночка вернулась к жизни. В ту самую минуту, когда все уже отчаивались видеть ее живой и собравшиеся у ее кровати ожидали рокового конца, болезнь повернула к лучшему, и Южаночка была спасена. Ее глаза раскрылись впервые сознательно, и она посмотрела на деда.
— Дедушка! Милый мой дедушка! А вот и таракашечка мой! Здравствуй, таракашка!
У старого героя-солдата слезы хлынули из глаз, и не дрогнувший ни разу перед лицом врага, старый Сидоренко задрожал теперь как лист, услышав этот милый голосок!
И дедушка плакал, и княгиня, и госпожа Бранд, и белобрысая Лина — все-все.
Дедушка целовал худенькую, как цыплячья лапка, ручонку, и в сердце его разрасталась огромная радость.
Горячка отступила, Южаночка поправлялась. Ее силы благодаря уходу восстанавливались быстро. А любовь и нежные заботы окружающих только способствовали этому выздоровлению. Но что лучше всего способствовало скорейшему выздоровлению — это первое же сознательное свидание с Линой. Южаночка впервые после катастрофы увидела теперь оба здоровые глаза своего недавнего врага, увидела и проснувшуюся к ней ласку Лиины, и девочки трогательно примирились, скрепив свой мир поцелуем.
И с фрейлейн Бранд крепко поцеловалась Инна, и дала ей тут же слово стараться во что бы то ни стало переделать себя…
Прошла еще неделя. Южаночку спустили с кровати, и, смешно ковыляя, она бродила уже по палате.
Это было в один из славных деньков апреля.
Дедушка пришел довольный, точно именинник, получивший желанный подарок.
— Дедушка, милый, что ты? — спрашивала Южаночка, целуя любимого старика.
Она сама была не менее сияющею сегодня, нежели дедушка. Ее глазки блестели, щеки покрылись румянцем. Еще бы! Как было не радоваться Южаночке! Княгиня сообщила ей, что отпустит ее раньше срока на Пасхальные каникулы! Колокольный звон, светлая заутреня, сдобные куличи Марьи Ивановны, катанье яиц, прогулка за город. Первые фиалки, дедушка, Сидоренко. О, сколько радости ожидает снова ее!
И сам дедушка к тому же, как нарочно, такой праздничный и веселый сегодня.
— Дедушка, что ты?
— Я решил задачу, Южаночка, помнишь эту трудную задачу, о которой мы говорили тогда.
— О, говори, говори скорее, что это все значит, дедушка, — заволновалась Инна.
— А то значит, милая ты моя, дорогая Южаночка, что твоему дедушке удалось устроить так, что ты с сегодняшнего дня принадлежишь только ему одному!
— Что? А тетя Агния? Она не отдаст меня тебе, дедушка. Она ни за что не отдаст! — голосок, еще слабый после болезни, предательски дрожит. Южаночка готова разрыдаться от досады на дедушку, зачем он так нехорошо шутит с нею.
— Не отдаст меня тетя Агния! Никому не отдаст!
— Она отдала уже тебя мне, моя Южаночка, она отдала тебя мне! Тетя Агния сняла опеку, и все права свои на тебя передала твоему дедушке. Она уступила моей просьбе и только связала меня одним условием: продолжать твое воспитание в институте. Но теперь это ничего не значит, Южаночка, тебе не будет трудно, все так любят тебя.
— Дедушка! Дедушка! Дедушка милый, хороший, дорогой мой! — задыхается от волнения детский голос. — Так твоя я теперь? Ты мне это устроил на всю жизнь, дедушка? Твоя?
— На всю жизнь, моя крошка ненаглядная, до тех пор, пока сама не пожелаешь уйти от меня.
— Никогда! Никогда! С тобою всю жизнь, с тобой, с милым Сидоренко, с Марьей Ивановной, со всеми вами. О! Какое счастье, дедушка! Какая это огромная радость для меня!
И прильнувшая к груди дедушки девочка затихла, охваченная счастьем, о котором она до сих пор только осмеливалась робко мечтать. И дедушка затих, держа в объятиях свою любимицу, и тихо радовался своей наконец решенной задаче.