На даче Володю ждала горячая картошка с солеными рыжиками и огурчиками, чай, заваренный малинником. Володя схватил рыжик – а он до того упругий, даже пискнул в пальцах – и бросил в рот. Хрустя грибом, сказал:
– У солдат был. Ночевать в лесу будут.
– В лесу? – удивилась Верочка.
– На снегу, – подтвердил Володя. – Им что: зароются в снег, как тетерева, и спят.
– Ой, – сказала Верочка, – холодно же!
– У солдат такая служба, – сказал отец. – Я когда служил, не раз ночевал в лесу зимой. Выедем на учение, всю неделю на морозе. И ничего, хотя бы насморк…
Поужинали, попили чаю, сидя на диване возле печки. Отец пошел кататься на лыжах. Он любил лыжные прогулки под звездным небом. Верочка заснула на раскладушке, а Володя улегся перед печкой на диване, подбрасывал в огонь дрова, слушал веселый гул пламени, треск углей: березовые поленья горели споро, стреляя искрами. От огня в печке дрожали отсветы на стенке и оконных стеклах.
На улице примораживало, стекла побелели, крючки на рамах покрылись густым инеем. Изморозь на стеклах очертилась в удивительные узоры: заморские пальмы, кактусы, разные кружочки и квадратики… Володя вспомнил солдат-лыжников и посочувствовал им: всю ночь на морозе без валенок и шуб, даже если бы у каждого на самом деле было по три шинели.
Так он и уснул с мыслью о солдатах и не слышал, когда вернулся отец. Снилось ему нечто удивительное, непонятное и страшное. Вначале звуки: та-та-та… От них становилось жутко, затем метание света и теней, треск, гул, сквозь который пробивались на короткое время плеск ручейка и соловьиные трели…
Потом мгновенно наступила тишина, стало светло и безоблачно. Перед глазами простерлось поле без конца и края, такое белое, что мигало в глазах, и он стоял посреди этого зимнего белого поля и глядел на кроваво-багровый диск солнца. Солнце, легкое, хрупкое, дрожало, дрожали его тонкие, как волосинки, лучики, точно оно чего-то боялось, ждало какой-то беды. Низкое небо давило собой солнце, тянуло его к земле. Оттуда, от солнца, предчувствуя беду, поспешно летели стаи черных птиц, открывая клювы, кричали, но крика их Володя не слышал. Убегали лисы, зайцы, белые с черными кончиками хвостов ласки, рогатые лоси.
Неслись вскачь, летели, точно по воздуху, не оставляя на снегу следов. А соловей сидел на ветке и, откидывая назад голову, открывал клюв. Но не пел.
«Вы чего убегаете?» – крикнул Володя.
«Атомный гриб!»– плача крикнула Верочка, а Володя, сколько ни оглядывался вокруг, ее не увидел.
«Гриб!» – рыкнул по-человечьи лось.
Володя увидел этот гриб. Он рос из земли, под самым солнцем, рос вширь и вверх, черный, с огромной шапкой-зонтом. Вот сейчас дорастет до солнца, разорвет его на осколки, потушит свет, и густая тьма-затопит землю.
«Солдаты, сюда! Солдаты!» – опять услышал Володя крик Верочки.
Все звери вдруг остановились, все птицы на землю сели, повернули головы в ту сторону, откуда спешили солдаты. Им было тяжело бежать – у каждого автомат, гранатомет, за плечами большие, как горбы, мешки. Но они бежали изо всех сил, проваливались в снег, падали, поднимались и снова бежали. Добежав до гриба, остановились, и капитан, сняв шапку, зычно скомандовал:
«По атомному грибу огонь!»
Тыр-р-р! Та-та-та!.. – грохнули выстрелы.
Черный атомный гриб, точно от ветра, качнулся, мгновенно разорвался с треском и грохотом и тихо, беззвучно осыпался черным дождем на землю.
Тыр-р-р! Та-та-та!..
«Ур-ра! – закричала Верочка. – Солнце спасено!»
Вот после этого крика Володя и проснулся.
Мальчик сидел на диване, находясь под впечатлением сна, встревоженный и возбужденный. Он не понимал ни того, что увидел во сне – как ни старался вспомнить и упорядочить сновидение, осмыслить его, – ни своего состояния, был точно в тумане, как бы в полусне. А когда совсем очнулся, все увидел.
В окна глядела луна. Ее звонкий серебряный свет заливал пол, печку. На отцовом письменном столе блестели ручки, чернильница, пепельница, настольная лампа. А у окна, облокотившись на подоконник, стояла Верочка в ночных пижамных штанах и майке. Голые плечики ее и руки под луной казались мраморно-холодными. Отец на кровати спал глубоким сном, тихо и спокойно похрапывая.
«Что за сон? – думал Володя. – И почему Верочка смотрит в окно?»
И вдруг наяву коротко и сухо резануло:
Тыр-р-р!..
По-ночному гулкое эхо выстрелов ударило по стеклам: ыр-р-р…
Володя пробежал по белой лунной дорожке, прильнул лбом к стеклу.
Та-та-та-та!.. – протрещала длинная очередь, от которой, казалось, вздрогнула ночь.
Стреляли в том лесу, где солдаты-лыжники остановились на ночлег, стреляли из автоматов, периодически, через две-три минуты. Потом сильно три раза ухнуло, должно быть, взорвалась граната.
– Что это, война? – прошептала Верочка.
Володя промолчал, еще прислушивался к стрельбе и, когда у самого растаяла тревога, когда понял все, сказал спокойно:
– Это у солдат ночные стрельбы. Стрелять учатся. Не бойся. – Помолчав, добавил: – Это стрельба мирная.
Они стояли у окна, прижавшись друг к другу плечами, и смотрели на застывший фосфорический снег, опушенные инеем яблони, березу, небо с застывшими звездами-точечками и большое веселое полнолуние. На дорожку из-под березы прыгнул заяц, остановился возле загородки, ткнулся мордочкой в проволочную сетку, видно, хотел в сад пролезть.
Тыр-р-р!..
А заяц никакого внимания, даже ухом не повел. Все тыкался в сетку в поисках дырки. Невозмутимость зайца развеселила Володю.
– Ах ты косоглазый, не боишься солдатских выстрелов! Гуляешь…
Тыр-р-р!.. Та-та-та!..
Луна светила во всю мочь. У стены дома, на снегу, точно распряженные кони, стояли лыжи.
НОЧНАЯ РАЗВЕДКА
После этого семикилометрового марш-броска только бы отдышаться, полежать на спине, глядя на усеянное звездами небо, и ни о чем не думать. Я и повалился тут же на траву, ноги положил на кочку и почувствовал, как приятно, до головокружения, расслаблялись и теплели мышцы. Глаза начали застилаться дымкой, и звезды, на которые я глядел, вдруг помутнели, слились в сплошное желтое пятно, дрожащее, волнистое, и исчезли в темноте. Я засыпал и вот-вот уснул бы, как умеют засыпать солдаты во время бессонного ночного марша – лежа, сидя и даже на ходу. Но короткий и громкий, как удар кнута, голос младшего сержанта Гордеева встряхнул меня, вырвал из сонного забытья:
– Варкин, ко мне!
Я вскочил и, даже не сообразив в темноте, где находится Гордеев, пошел на голос.
– Сюда, сюда! – позвал кто-то из солдат.
Я подошел и наконец увидел солдат своего отделения и своего командира, младшего сержанта Гордеева. Тот стоял перед солдатами и, видимо, собирался что-то сказать важное, обязательное для всех. Подчиненные понимали это, потому и молчали и вели себя так, точно находились в строю.
– Рядовые Чеботару, Варкин и ефрейтор Исаев, – назвал Гордеев фамилии, – остаетесь со мной. Остальные могут разойтись.
Все разошлись, а мы трое остались и невольно под-ровнялись в шеренгу, выпрямились, затихли.
– Вы пойдете в разведку. Подробную задачу получите от лейтенанта.
Я только теперь заметил командира взвода Семина, узнал его по росту – высокий, тонкий, самый высокий в батальоне. Он стоял немного в стороне, прислонившись к бронетранспортеру, и курил. В темноте огонек сигареты расширялся и сверкал, как зрачок большого зверя.
Ефрейтор Исаев подошел к Семину, доложил, что мы прибыли в его распоряжение. Лицо лейтенанта при каждой затяжке освещалось в темноте, и на нем чернели усики. Семин продолжительно затянулся, провел пальцами по усикам – такая у него была привычка – и начал объяснять задачу. Он присел (и мы все трое присели), развернул карту, осветил ее фонариком.
– Ваша задача простая, – сказал он, и это тоже его привычка – такими словами объяснять каждое задание. Лейтенант подчеркивал этим самым, что задание, каким бы оно ни было сложным и тяжелым, должно быть выполнено так же точно, как и самая легкая команда, ну, скажем, команда «смирно», или «направо». – Пойдете по определенному маршруту. Вот он. – Семин ткнул в карту длинным острым ногтем мизинца: – Через этот луг, лес, поле. Потом опять будет лес. Конечный пункт – перекресток двух шоссейных дорог. Прибыть на место не позднее пяти ноль-ноль. Раньше можно. На месте отрыть окоп для наблюдения, замаскироваться, ждать прихода всего взвода. Ясно?
– Так точно.
– Вот вам карта, компас, фонарик. Старший группы вы, товарищ Исаев. И еще слушайте: вы не просто идете по маршруту, но и ведете разведку. Вы – разведчики. Поэтому идти надо осторожно, тихо, как тени. Вопросы есть?
– Есть, – отозвался Чеботару, такой же солдат-первогодок, как и я. – А почему обязательно через лес и болото? Туда и по шоссе можно. Хотя и круг, зато легче.
– Нужно уметь ходить ночью и по лесу, – строго ответил лейтенант. – А теперь изучите по карте маршрут, определите расстояние и – счастливого пути. Помните, вы – разведчики.
– Ай, ай, – покачал головой Чеботару и заговорил по-своему, по-молдавски, а потом опять по-русски : – Почему нельзя по шоссе? Как можно в такую темень по лесу плутать…
Мы изучили карту, выбрали себе ориентиры. Звездное небо благоприятствовало нам, оно было чистым. Звезды Большой Медведицы горели ярко, особенно в ее четырехугольнике две крайние. Я мысленно соединил их прямой линией, провел линию дальше и через пять таких отрезков нашел Полярную звезду. Она пульсировала, как расплавленный кусочек металла, и на ее краях дрожали искорки. Это и будет нашим ориентиром в пути.
Исаев доложил Семину о готовности, и мы двинулись в темноту.
Сразу же от дороги начался луг, поросший жерухой (Жеруха – многолетнее лекарственное растение.), жидким, низкорослым лозняком, и двигаться нам было легко. Но вскоре кусты стали гуще, высокая густая трава доходила до колен, ноги в ней путались, каждый шаг давался с трудом. Мы шли по ложбине и никак не могли дождаться, когда она кончится.
Был второй час ночи, воздух остыл после знойного дня, стал холодным, влажным, на траву и кусты легла роса. Было темно – августовские ночи самые темные летом, – и, чтобы разглядеть что-нибудь впереди, мы пригибались к земле. Тогда на фоне неба отчетливо виднелись отдельные деревья и кусты. Нам светили только звезды. Не шелохнутся ни травинка, ни листик – такая стояла тишина.
Луг не кончался, кусты снова поредели, земля стала вязкой, между кустами блестели лужицы. Громко чавкали сапоги, порой ноги проваливались в раскисший чернозем и выдирались оттуда с протяжным хлюпаньем. Первый час шли бойко, захваченные ощущением важности возложенной на нас задачи и желанием выполнить ее как можно быстрее. А потом все чаще кто-нибудь из нас – то я, то Чеботару – отставал, останавливался, делая вид, что поправляет обмундирование. Усталость все больше и больше давала о себе знать, ноги тяжелели, ломило спину.
Мы скорее почувствовали, чем увидели, что впереди потемнело, точно не мы шли, а на нас надвигалась черная стена, и все кусты, отдельные ольхи, различаемые до этого с небольшого расстояния, затушевались темнотой, слились с этой стеной.
– Лес? – удивился я. – По моим предположениям к нему мы еще не должны были подойти.
– Ольшаник, – сказал Исаев, – и кусты.
– Слушай, Исаев, – не выдержал Чеботару. – Зачем у тебя фонарик? Давай свети им.
– Может, лучше ракетами освещать дорогу, – насмешливо сказал ефрейтор. – Ты что, так бы и на войне в разведку ходил с фонариком?
Исаев остановился, посмотрел на Полярную звезду, на компас, – направление мы держали правильно.
– Через километр будет поле, а на нем отдельное строение.
Говорил ефрейтор тихо, как и полагается в разведке, оглядывался, вслушивался в тишину, и этой настороженностью захватил меня и Чеботару. Я тоже начал оглядываться и, прислушиваясь, помалкивал.
Перед стеной ольшаника ефрейтор дал мне карту, компас, сказал, чтобы я определил, где находимся. Я освободил тормоз стрелки. Зеленый ее кончик, крутнувшись, застыл в северном направлении. Я повернул карту верхним обрезом на север, взглянул на Полярную звезду – она во время нашего похода светилась слева, так как мы шли на восток, – и показал на карте место – западную окраину ольшаника.
– Правильно, – похвалил Исаев и сказал, что через некоторое время он спросит об этом же и Чеботару. – Вы должны уметь самостоятельно ходить по маршруту.
Мы направились в ольшаник. Высокие ольхи были только по краю, а дальше начался заболоченный лог, деревья только изредка попадались, зато стал гуще кустарник – лоза и калина, почти непроходимые заросли. И мы шли, пробивались сквозь них, протискиваясь боком, прикрывая лицо, чтобы не напороться на сук. На голову, спину, за ворот сыпалась роса, листья. Шли цепочкой, друг за другом, первым был всегда Исаев. Ветки цеплялись за одежду, ремни, автоматы. У меня с головы сорвало пилотку, пришлось искать ее, подсвечивать фонариком. Казалось, этим кустам-джунглям не будет конца. Я совсем выдохся, устал, хотелось повалиться на траву и полежать хотя бы несколько минут. Но голос ефрейтора все время подгонял:
– Не отставать, хлопцы. Еще немного – и будет поле.
Чеботару взмолился:
– Послушай, Исаев, куда мы летим очертя голову? Пожар? Или война на пятки наступает? Может, правда на войну бежим?
– Потом поговорим, – ответил Исаев, и по его голосу я понял, что и сам он устал не меньше нас.
– Я курить хочу, – не унимался Чеботару. – Мы можем пять минут отдохнуть?
– Курить запрещаю. Мы в разведке.
Кусты, кажется, поредели, или, может быть, мы просто научились сквозь них пробираться. Исаев каким-то свойственным ему чутьем находил в зарослях прогалину, забирался на нее, широко отгибал прутья и передавал их из рук в руки тому, кто шел следом. Шли следом я и Чеботару по очереди.
А Полярная звезда, наш верный ночной маяк, неугасимо светила нам слева.
Кустарник и подлесок кончились неожиданно, и мы очутились перед полем с ровной, твердой под ногами землей. Дохнуло на наши вспотевшие, разгоряченные лица ветерком и прохладой. Поле было сжатое, светилось стерней и пучками оставленной там и сям соломы. Оно простиралось широко вправо и влево, а впереди обрывалось, отсекалось опять черной стеной леса. Сапоги зашуршали по стерне, мягко зашелестели по соломе. Я сразу определил: здесь было ячменное поле. Нагнулся, взял пучок соломы, мокрой от росы, понюхал, почувствовал прелость ее осеннего тления.
«И у нас тоже давно уже скосили ячмень», – подумал я и вспомнил свое деревенское поле, свой комбайн, на котором еще совсем недавно работал с отцом. Волнующая, щемящая радость охватила меня, воспоминания, будто вернувшие меня домой, влили в тело новые силы, бодрость, и я, прибавив шаг, обогнал вначале Чеботару, а потом Исаева.
Теперь я уже не мог оторваться от воспоминаний о доме, отце с матерью, деревне, своих односельчанах. Особенно запали мне в душу проводы в армию, словно это было вчера, а не в мае, три месяца назад…
Повестку мне принесли сразу же после майских праздников, прямо в мастерскую, где я помогал отцу ремонтировать комбайн. Руки мои были в мазуте. Почтальон развернул ее перед моим лицом, и я прочитал: мне приказано прибыть со всеми необходимыми вещами – они перечислялись – через три дня. «Вас шестерых призывают», – сказал почтальон, положил повестку на ящик с инструментами, чтобы не снесло ветром, прижал гайкой. А я стоял и не знал в первые минуты, что делать, за что хвататься. Хотя и ждал такой новости со дня на день, но вот, когда пришло время, растерялся от волнения. Меня захлестнуло чувство тревоги, заботы, ответственности. Это я только потом понял, уже в армии, что такое происходит почти с каждым новобранцем. Повестка – этот небольшой кусочек бумаги, точно команда, она мгновенно, категорически и строго отрывает человека от привычной жизни и посылает в мир совершенно неведомый, новый, непривычный, а поэтому в первое время и боязно и тревожно.
Работать в тот день я больше не мог. Прижатая гайкой повестка трепетала, как белая птичка крылышками, казалось, подгоняла меня, звала с собой в дорогу. Отец понял мое состояние, отпустил: «Иди, солдат, подготовь свою душу к службе. И со мной такое было. В сорок первом году».
До явки в военкомат мне оставалось два полных дня и еще полдня, достаточно, чтобы успеть и собраться, и со всеми проститься. Я сразу же отправился искать сверстников, которые тоже получили повестки. Собравшись вместе, мы пошли в поле, по-майски зелено-изумрудное после желанных обильных дождей. Поле это я засеял осенью рожью и теперь, любуясь сочными, уже высокими всходами, с ревнивым сожалением и легкой грустью думал, что кто-то другой уберет урожай с моего поля, а не я, его сеятель. Две жатвы без меня пройдут – самая моя любимая деревенская пора, когда от темна до темна все в поле, и ты тоже работаешь так, что некогда вытереть пот со лба. К концу дня трудно двинуть рукой, но зато какое счастье испытываешь от сознания величия и значительности своего труда и его плодов – хлеба…