И на псе подпрыгивали все его чёрные блохи. А кукла Бальбися в собачьих зубах кричала что было духу в её тряпичной груди. Перед её глазами мелькали человеческие ноги, конские копыта, трамвайные колёса. Пёс-то ведь пути не выбирал, мчал себе куда глаза глядят, самой серединой дороги, и, видно, только его собачье счастье и хранило Пшёлвона от беды.
Вылетели они этак за городскую заставу — пёс, на псе все его блохи и Бальбися в собачьей пасти.
А тем временем на Голубиной улице снова появилась запыхавшаяся толпа с громче всех сопевшим паном Печёнкой и пронзительнее всех верещавшей панной Агнешкой во главе.
А там, посреди мостовой, давка вокруг бабуси Латковской всё сильнее. И все кричат ещё громче, так, что уже даже не слышно объяснений бабуси.
— Убилась! Убилась насмерть! Выскочила из окна от бандитов! Весь дом обобрали! Остались одни голые стены! Удрали на машине! Эскадрон полиции за ними гонится!
Возвращавшиеся присоединились к стоявшим посреди улицы, и все вместе подняли крик:
— Бандиты шестерых убили! Подожгли дом! Быстрее скорую помощь! Пожарную команду! Сгорит вся улица!
Вскоре прикатили сверкающие повозки пожарной команды — одна, вторая, третья… С бряцаньем, с гулом, с длинной лестницей. Пожарные кричат, расспрашивают: где? что? как? А никто толком ответить не может, каждый старается перекричать другого. Наконец пожарные протиснулись в самую гущу толпы, к бабусе Латковской. И тут только всё и объяснилось. Что за окошко, мол, выпала тряпичная, только что нарумяненная свекольным соком Бальбися. Что на ней было красное шёлковое платьице. Что пёс схватил её вместо грудинки. Что ни о пожаре, ни о бандитах, ни о раненых здесь не слыхали за всё время существования Голубиной улицы. Итак, пожарные, очень злые, уехали с громким колокольным звоном. Три кареты скорой помощи укатили с ещё большим грохотом. Вернулся в лавку пан Печёнка, вернулась туда же панна Агнешка и ещё полчаса выбирала обрезки для своих трёх кошечек и четырёх собачек. На ступеньках у входа осталась только бабуся Латковская и до самого вечера рассказывала всем зевакам о свекольном соке, о кудлатом псе, о напрасно вызванной пожарной команде и трёх каретах скорой помощи.
— Да, да, дорогие мои, такова сплетня: что утром воробышком вылетит, то к вечеру волом возвратится, — сказала под конец бабуся и пошлёпала к себе на чердак, чтобы наконец спокойно съесть свою свеколку с солониной.
А бабусина Забота, весёлая, как никогда в жизни, уже не шлёпала за ней, а перескакивала через три ступеньки и кричала:
— И на работу похоже, но ног не ломит и в плечах не покалывает! Мели себе языком, а какие чудесные истории из этого получаются! Хорошая вещь — сплетни!
— А заработала бы ты этак на такую вкусную свеколку с солониной? — ответила бабуся очень недовольно.
Может, ей жаль было потерянного на улице времени?
Запыхавшийся пёс летел вдоль городских изгородей. Потом он понемногу убавил шаг и стал собираться со своими собачьими мыслями. Вскоре и страх его прошёл. Наконец Пшёлвон совсем остановился. Выпустил Бальбисю из зубастой пасти. Потянул носом раз, другой. Вытаращил глаза и, хоть был он пёс, однако уставился на свою добычу, как баран на новые ворота. Вывалил красный язык и пыхтит, никак отдышаться не может.
— Уфф! Да что это! Ни лиса, ни колбаса. (Псы ведь вечно путают человеческие пословицы.) Красное-то оно красное, но грудинкой и не пахнет. По всей видимости, это человек, потому что с косами, каких постеснялся бы самый завалящий пёс. Платьице с оборочками… И совсем не глупые (хотя куда им до моих!) глаза… — уже вслух рассуждает пёс-приблуда, пёс-бродяга, пёс-горемыка, который не отзывается ни на кличку «Азор», ни на кличку «Букет».
— Нет уж, это вы позвольте! — обиделась Бальбися, потому что и её страх к тому времени рассеялся. — Вы только, пожалуйста, не сравнивайте свои выпученные глазищи с моими глазками-бусинками. Вежливость прежде всего!
Потом она расправила тряпичными ручками складки шёлковой красной юбочки, посмотрелась в лужу (что это была бы за окраина без лужи посреди улицы!), пригладила чёрные шёлковые косы и, улыбнувшись своему отражению, довольная собой, снова обратилась к вежливенько присевшему рядом псу:
— Ну что ж, совсем неплохо! После такого путешествия можно было бы выглядеть значительно хуже. Не каждому удалось бы промчаться через весь город в зубастой собачьей пасти и потом быть таким свеженьким. Сразу чувствуется рука бабуси Латковской.
— Так панночка от бабуси Латковской? Как же, знаю, знаю! Все собаки её знают: очень благорасположенная к нашему собачьему роду особа. Хоть корочкой хлеба, но обязательно угостит. Такое уж у этой почтенной особы мягкое сердце.
И тут пёс так расчувствовался, что даже вздохнул от всей своей собачьей души. Задрал голову кверху и завыл так, как по ночам все его братья воют на луну. И вдруг наверху, на заборе, рядом с сушившимся там молочным бидоном, появился кот. Огромный серый котище.
— Мрау… мрау!.. — промяукал он грозно. — Что вы здесь делаете, у моего забора? Ах вы, бродяги! Ах, бездельники! Хотите познакомиться с моими когтями?
Тряпичная Бальбися даже побледнела под своим свекольным румянцем. Пёс прекратил вой, шерсть у него на загривке стала дыбом.
— Ррр… Гав… Что ты сказал, крысолов? Что ты сказал об этой красивой панночке?
И одним махом подскочил до самой верхушки забора. Молочный бидон, задребезжав, слетел вниз и шлёпнулся вместе с котом в самую середину лужи. Кот фыркнул, потому что, как все коты, не признавал никакого купанья, кроме умыванья собственной слюной. Он выгнул спину дугой и — бац, бац! — лапой пса по морде. Завязалась драка, да такая, что только пыль стояла столбом. А из этого столба доносились собачье ворчанье, кошачье мяуканье, шум и гам. Наконец, задрав хвост трубой, кот понёсся в поле. А вслед за ним, щёлкая своими сверкающими острыми зубами, мчался пёс.
Кукла сидела, прижав тряпичные ручки к сильно бьющемуся тряпичному сердечку.
— Ах, какое ужасное приключение! Ну до чего же он отважный, этот пёс! До чего благородный! Ах, хотя бы он поскорее вернулся! С ним — хоть на край света! С таким защитником не пропадёшь!
Но пёс не возвращался. Помчался он за котом, и кто их знает, куда они делись. Тем временем начали сгущаться сумерки. Налетел ветер с поля, подёрнул рябью поверхность лужи. Растрепал куклины косы. Засвистел, зашелестел:
— Фью… фью!.. Что это панночка такая одинокая? Отнес бы я вас домой, но, боюсь, не справлюсь. Да и времени нет. Столько ещё работы на огороде и в лесу: листья с деревьев стряхнуть, воду замутить.
И помчался ветер по своим делам. А Бальбися осталась одна-одинёшенька. Хотела было поплакать, да как тут заплачешь, когда румянец у тебя свекольный? Свернулась она клубочком и заснула.
Из-за забора вылез светлый толстощёкий месяц. Посмотрелся в лужу, и бидон засверкал так, как будто он был из кованого серебра. Потом месяц заглянул в бисерные глаза спящей Бальбиси. И Бальбисе приснился чудесный серебряный дворец с круглыми серебряными стенами и серебряной башней. Пожалуй даже, у него было сходство с бидоном в луже. У серебряной лестницы стояла серебряная карета. А в карету был запряжён кудлатый защитник Бальбиси. Собрались они в дальний путь по белу свету.
— С тобой не пропадёшь, — шепнула сквозь сон Бальбися.
Разбудили её первые, ещё косые лучи солнца. Протёрла она заспанные глазки-бусинки. Зевнула во весь свой вышитый сердечком рот:
— Ааа… Итак, это второй день моей жизни. Какие же ещё ждут меня приключения?
Ждала она недолго. Так уж везло Бальбисе на приключения, хотя начинался только второй день её жизни.
Проходил в это время околицей мальчик Вицек. Шёл себе и свистел то дроздом, то иволгой, куковал кукушкой. Сдвинул шапку на затылок, оглядывается по сторонам. Мать послала его в город с откормленной гусыней в кошёлке. Гусыня эта была обещана одной пани к именинам. Мать целые шесть недель откармливала её клёцками. Очень разжирела серая гусыня. Нетрудно ей это было, потому что жила она за городом и питалась жирными клёцками, а известно — ничто так не содействует поправке, как клёцки и свежий воздух. Сидит себе гусыня в корзине, вытянув шею, и гогочет. Гусыня, одно слово гусыня. «Ума у гуся не купишь» — говорит пословица. Гогочет она весело и не чует, какие беды ждут её в будущем. Не знает, что начинят ее яблоками, зажарят в горячей печи. И будет потом на именинах похрустывать на зубах у гостей её подрумяненная, пахучая шкурка.
Шагает себе Вицек посреди дороги; то соловьем защёлкает, то на тучи поглядит, а сам размышляет о том, что ему мать рассказала. А уже весь их пригород знает и про пожарную команду, и про скорую помощь, и про великий переполох на Голубиной улице. Мать велела Вицеку расспросить обо всём поподробней: какая-то кукла, мол, выпала из окна какой-то бабуси Латковской, какой-то пёс схватил ту куклу, и из-за этого поднялся страшный шум и не менее страшная суматоха. Кукла была в красной юбочке, в точности такой же красной, как грудинка в мясной лавке. И вот это-то, должно быть, и послужило причиной всех бед.
Поглядывает Вицек на тучи. Летит как раз по небу одна такая перистая; посмотришь на неё — не то это лев, не то воз. Шагает Вицек, задравши голову, и вдруг — хлоп! — в лужу. А тут бидон как звякнет жестяным голосом:
— Бряк! Что у тебя глаз нет, Вицек? Но, впрочем, не будем ссориться, каждый может заглядеться на небо. Кто-то, говорят, из-за этого даже в реку свалился. Лучше повесь-ка меня обратно на колышек, потому что хозяйка очень разволнуется, если не найдёт меня на месте.
Вицек был мальчик услужливый. Почему бы не повесить? Пристроил он бидон, как тому хотелось, и только собрался было двинуться дальше, как под забором заметил Бальбисю.
— А панночка что здесь делает? Тоже, может быть, свалилась с забора? — спросил Вицек и даже слегка приподнял шапку.
Бальбися сразу же поняла, что имеет дело с воспитанным человеком, но ответила довольно решительно:
— С забора я не свалилась, я не кот, чтобы по заборам лазить! И к тому же я могла бы порвать своё красное платьице.
Вицек, задумавшись, рассуждает вслух сам с собою:
— Сейчас… сейчас… Кукла есть. Красное платьице имеется. А где же пёс?
— Пёс? — отзывается кукла. — А может, кавалеру встретился где-нибудь по дороге такой кудлатый пёсик? Я как раз его и дожидаюсь. Хочу, чтобы он меня обратно отнёс.
— А где панночка живёт? — спрашивает Вицек.
— Не знаю адреса, я ведь не через дверь, а через окно вылетела на улицу. Знаю только, что моя хозяйка — старая бабушка. Всё у неё сделано из разноцветных лоскутков — латочек. И, видно, поэтому её зовут… Сейчас… Как же её зовут?
— Может, бабуся Латковская? — подсказывает Вицек.
— Ой, верно, именно так! А откуда кавалеру это известно?
— Хо-хо, моя панночка! Да ты, видно, и не знаешь, какую кашу заварила. Из-за тебя на улице страшный переполох был. Приехала пожарная команда и три кареты скорой помощи.
— Ой-ой-ой! — испугалась Бальбися.
— Да-да! Ты уже на весь город прославилась! Да что город! О тебе даже у нас в пригороде слыхали. В городе тебя наверняка разыскивают и, может, даже сердятся на тебя!
— Ой-ой, несчастная я! Да чем я тут виновата?
— Так-то оно так… Ну да что там! Не оставаться же тебе тут. Садись в мою коляску, подвезу.
Сказав это, Вицек усадил Бальбинку в кошёлку с гусыней. Та сначала надулась. Прошипела, что она откормленная и что им тесно будет вдвоём. Но Бальбинка быстрехонько сдружилась с Вицеком и удивительно попросту с ним разговаривала. О том о сём… Пришлось Вицеку рассказать ей, как и что у них здесь, за городом. Потому что хотя Бальбися и была всего-навсего тряпичной куклой, а мальчишки в куклы не играют, но она ведь прославилась на весь город и весь пригород.
Гусыня кое-как успокоилась. Даже пододвинулась немножко в тесной кошёлке и прислушивалась к разговору, разинув клюв. А Вицек показывал Бальбинке, как мычит корова, как хрюкает свинья, как блеет баран. Но вот что петух поёт именно так, как показывает Вицек, — в это Бальбинка никак не могла поверить.
— «Ку-ка-ре-ку! Бабка на току, дедка на суку! Сук обломился, дедка свалился», — пел Вицек.
— Ку-ка-ре-куу! Почему это вдруг «бабка на току»? — отозвался вдруг настоящий петух, когда они проходили мимо какого-то курятника.
Только тогда Бальбися наконец поверила, что петухи поют именно так.
А что тут началось, когда Вицек сказал, что у петуха есть шпоры и гребешок!
— Гребешок, говоришь? — допытывалась Бальбися. — А гладенько он им причёсывается?
Много ещё интересного узнала она, путешествуя в кошёлке. Недаром есть присказка: «Странствуя — учишься». Вскоре они вышли на мощеную дорогу. Бальбися увидела большой с каменными домами город, крытые железом крыши, высокие фабричные трубы и ещё более высокие башни костёлов.
Хотя тряпичная панночка Бальбися род свой вела от городского тряпья, хотя родилась она на чердаке на Голубиной улице, города она совершенно не знала. Да и можно ли познакомиться с городом, путешествуя в этакой спешке, вверх ногами и к тому же в собачьей пасти?
Бальбися, точь-в-точь как гусыня, вытягивала шею из кошёлки. Обе они вертели головами во все стороны и от любопытства таращили глаза.
Гусыня, будучи менее воспитанной особой, шипела и гоготала. Вицек маршировал себе напрямик, посвистывая уже потише — сквозь зубы. Пани, заказавшая гуся на именины, жила довольно далеко. Однако о трамвае и мечтать не приходилось: с гусыней их не пустил бы ни один кондуктор; оставалось только любоваться красными звенящими трамваями с тротуара.
— Ай-яй-яй! — удивлялась Бальбинка. — Значит, люди на таких вот колесиках разъезжают от дома к дому?
— Тшшш! — прошипела гусыня. — Это потому, что у них крыльев нету. Мне такая коробка на колесиках не нужна.
— Иметь крылья и летать — нехитрая штука, — отозвался Вицек. — Не иметь крыльев и подниматься над тучами — вот это да! Что скажешь, а?
— А кто на такое способен? Дело-то ведь нелёгкое! — за метила Бальбинка.
А тут, точно ей в ответ, над головами у них что-то заворчало, и высоко в небе пролетела большая металлическая птица.
— Вот видишь, это самолет. В нём сидят люди. Поняла, серая гуска? Без крыльев за плечами они всё-таки несутся так, что даже твоим родичам — диким гусям — за ними не угнаться. Потому что крылья — это ещё не всё. Важно, чтобы голова была на плечах, а в голове мозги!
— Тшшш! — не то удивлённо, не то недоверчиво зашипела гусыня.
Наконец они добрались до Кривой улицы. Надо сказать, что именно там у пани, которая дожидалась гусыни, был собственный домик и гладильное заведение.
Над её лестницей висела железная вывеска работы самого пана Чудика, прекрасного художника. Все вывески на Кривой улице — дело его рук. Вот и на этой вывеске была нарисована гладильная доска. И до чего же чудесно! Оставалось только удивляться, как это бельё само не слезает с людей и не бежит в гладильню. Разве что из жалости к своим владельцам, беспокоясь, как бы они не простудились.