— Клык! Вернись! — Я дергаю его за волосы. Трясу изо всех сил за плечи. — Проснись! Вставай! Кончай ваньку валять. Придурок. Попробуй мне умереть, я тебя сразу убью!
Прикладываю рот к его уху и ору что есть мочи:
— Ты слышишь меня? Смерть не стоит у нас на повестке дня. Она в мои планы не входит!
Ничего не действует. Наваливаюсь ему на грудь:
— Вставай, я тебе говорю. Мы огонь, воду и медные трубы прошли. Как ты можешь после всего этого сдаться! Что же ты за трус такой окаянный! Ты нам нужен! Ты мне нужен. Клык! Я… Я тебя люблю!
Я захлебываюсь от бесслезных рыданий:
— Ты слышишь меня! Почему только я тебе раньше этого не сказала? Ты не можешь умереть, пока ты от меня этого не услышал! Не можешь. Не имеешь права!
Задыхаясь, я дико оглядываюсь по сторонам, будто под рукой сейчас окажутся склянки с живой и мертвой водой. И с надписью «Доза ограничена». Но вижу только охранников, валяющихся в беспамятстве, горстку окровавленных детей-птиц да мальчика-ящерицу.
И — на тумбочке около кровати Клыка, вместе со всяческими медицинскими штуковинами — огромный одноразовый шприц. На баллончике надпись: «Адреналин. Опасно для жизни».
Рука сама собой тянется к шприцу. Я однажды видела в кино…
— Я уже пробовал, — придушенно шепчет намертво зажатый в руках Дилана Полотняный. — Я сделал ему укол в вену. Это не дало никаких результатов.
В мгновение ока хватаю шприц и с размаха колю Клыка в грудь, прямо в сердце. Нажимая поршень, слежу, как исчезает из баллончика все его содержимое.
А вдруг?
Вдруг у Клыка еще есть шанс?
84
Время тянется, как резина. Секунды превратились в часы. Все очертания расплываются. Все движутся, как в замедленной съемке. Кто и что говорит — понять невозможно. Мне кажется, что Игги и Газман держат Роберта и безуспешно стараются снять с него его новое лицо. Мне кажется, я вижу, как Надж обнимает Ангела, а Ангел плачет. Один за другим они поворачиваются и смотрят на нас с Клыком. И лица у них кривятся от горя и слез.
Я опускаю глаза на то место, где на сильной загорелой шее Клыка должен биться пульс. Я изо всех сил сжимаю его холодную руку и изо всех сил приказываю ему сжать мои пальцы в ответ. Я кладу голову ему на грудь и закрываю глаза — только бы не видеть ровной прямой линии на мониторе.
— Клык, миленький, ну пожалуйста, — упрашиваю я его. — Ты же обещал, что никогда меня не бросишь. Ты обещал.
Я снова всхлипываю. И как ни прижимаю я ухо к его груди, я ничего не слышу.
Этого не может быть. Не может. Не может. Господи, да помоги же ты мне.
Мой мозг уже совсем отключился — только бы не чувствовать этой невыносимой боли, — когда я вдруг услышала писк монитора.
Потом еще один.
Потом почувствовала, как поднимается грудь Клыка, как он вздохнул, как начало под моей щекой биться его сердце. Я онемела. Я совершенно лишилась дара речи. Я могу только молча смотреть на его избитое посиневшее лицо, которое я так люблю.
Клык заморгал и снова вздохнул.
— Клык, — выдохнула я.
Он еще раз моргает. Его незаплывший глаз широко открывается и смотрит на меня. Клык силится что-то сказать:
— Шштако?
Вообще-то я стоик. Это все давно поняли. Но сейчас во мне будто плотину прорвало. Я опять уронила голову ему на грудь и зарыдала.
85
— Пусти меня, немедленно отпусти! Я тебе приказываю! — Это вопит профессор Гюнтер-Хаген. — Ты совсем рассудок потерял? Забыл, кто я такой?
Я оглянулась и вижу, как Дилан схватил Полотняного со спины и держит так, что тому не рыпнуться. На его лице, забрызганном кровью, с чернеющим подбитым глазом, горят ярость и ненависть.
— Нет, это ты забыл, кто я такой. — Дилан еще сильнее заламывает Кошмарику руки. — Я не робот. У меня собственный разум есть.
— Но ты… ты мне жизнью обязан, — заикается Г-Х.
— Не уверен, что мне эта жизнь нужна, — грустно говорит Дилан и смотрит на нас с Клыком.
Профессор наконец замечает, что Клык жив и даже пришел в сознание, и глаза у него вылезают из орбит:
— Не понимаю. Как это произошло? Это вопреки всякому здравому смыслу!
— Это ты «вопреки всякому здравому смыслу», — кричу я ему сквозь слезы. — Мы тебе не подопытные кролики или, как ты выражаешься, «объекты». Когда только вы, люди, это наконец поймете?
— Мне теперь все ясно. — Голос у Дилана странно ровный и подозрительно спокойный. — Мне теперь все ясно — и кто ты такой, и каким ты меня создал, и чем я стану.
Он оглянулся через плечо. Чуть в стороне стоит больничная каталка.
— Игги, помоги-ка мне. Держи его за ноги.
Вдвоем они подняли брыкающегося доктора на каталку.
— Надж, Газзи, Ангел, давайте с нами. Привязывайте его покрепче.
Я оторопела, глядя, как моя стая пристегивает ремнями к каталке этого ученого убийцу. Ровно так, как пристегивали к таким же каталкам каждого из нас большую часть наших недлинных жизней.
Но то, что я увидела в следующий момент, ошарашило меня еще больше.
Дилан берет еще один полный адреналина шприц — на тумбочке у койки Клыка их несколько.
— Отлично. Как раз то, что нам нужно. — Как заправская медсестра, он нажал поршень, выдавив из шприца остатки воздуха. Сразу видно, он на уколах вырос.
Доктор Гюнтер-Хаген вытянул шею взглянуть на свою разоренную лабораторию: охранники, полностью выведенные из строя, Клык, «объект» его смертоносного эксперимента, оживший непостижимым образом. И его гениальное творение, Дилан, который вот-вот его прикончит.
— Вот, оказывается, что называется зеркальным отображением, — шепчет Газзи. — Лекарство-то, видать, на всех одно.
— Дилан, ты не отдаешь себе отчета в том, что творишь, — делает Кошмарик последнюю попытку.
— Ребята, подержите ему, пожалуйста, руку. — Дилан отдает стае ясные и четкие указания и приставляет иглу к голубой вене профессора. Он похож на прекрасного Ангела Мщения.
Только как же он мне страшен!
Надж кусает губы. Ангел не поднимает от пола глаз.
Внезапно в моем сознании встает воспоминание. «Наступит день, и в считаные доли секунды мы поймем смысл жизни». Кажется, эти слова были сказаны давным-давно. Неожиданно для самой себя я прошу его:
— О боже! Дилан, не надо! Хватит! Достаточно!
Дилан поднимает шприц в воздух. Беспрекословно, по первому моему слову.
— Хорошо, Макс.
Он смотрит на меня, потом на Клыка. Потом переводит взгляд на Г-Х.
И всаживает иглу себе в руку.
Эпилог
Послушайте теперь, до чего мы дожили, пройдя огонь, воду и медные трубы.
В моем нарядном платье я совершенно деревянная. Но даже я не могу не признать — оно совершенно потрясающее. Смотрю на свое кремовое одеяние и думаю, как бы не замазать его кровью или грязью, пока все это не кончится. Сегодня утром пришла парикмахер и сделала нам всем прически. Никогда еще ореол Ангеловых кудряшек не был таким совершенным. И таким сияющим чистотой. Надж, с длинными каштановыми локонами, падающими ей на плечи, стала еще больше похожа на фотомодель. На них обеих одинаковые платья из шуршащего шелка. А в руках у нас букеты полевых цветов, которые мы сами собрали сегодня утром в горах Колорадо.
Надж подходит ко мне. Мы обе стоим у двери тента, подглядывая в щелку. День сегодня неописуемой красоты! Солнце яркое, небо синее, а трава и деревья, точно каждый листок только что с мылом вымыли. Прямо перед нами под аркой из ветвей два ряда белых стульев, и между ними раскатан длинный красный ковер.
Надж смотрит на меня и улыбается:
— Какая ты сегодня красивая!
На что я могу только нервно хихикнуть.
Утром я до блеска надраила себя в душе мочалкой. А парикмахер убрала у меня со лба волосы и заплела вокруг головы французскую косичку, вплетя по цветку в каждую прядь — не отличишь, где прическа, а где венок.
Наши многочисленные синяки и ссадины совершенно зажили. От увечий Клыка остались одни дурные воспоминания, как и от неудавшейся попытки самоубийства Дилана. Препарат на его организм не оказал вообще никакого действия. По крайней мере, пока. Доктора Кошмарика мы больше не видели. В тот день, прежде чем улететь из его логова, мы пинками затолкали его в лабораторный холодильник. Но я уверена, один из его прихвостней очухался и выпустил его оттуда раньше, чем он превратился в сосульку.
— А там что, свадебный церемониймейстер? — шепчет Надж.
— Ага, она мамина подруга.
Мама и моя сводная сестра Элла сидят во втором ряду и смотрят на полог тента — ждут, когда мы выйдем. Рядом с ними Джеб и Дилан и еще несколько наших друзей из КППБ. Дилан, кстати сказать, тогда в берлоге Кошмарика ужасно меня удивил. Видно, надо за ним хорошенько приглядывать.
— Все! Музыка начинается, — говорит Ангел.
— Тогда давай, ты первая, — подталкиваю я ее к выходу.
Мы с ней еще отношений как следует не выясняли. Я понимаю, для сохранения стаи без этого не обойтись. После всего происшедшего нам еще придется с ней как следует во всем разобраться. Но с выяснением отношений я решила чуток обождать. Нечего сегодняшний праздник портить. Так что сегодня обойдемся без разборок.
Ангел выскользнула из двери. Все заохали и заахали, какая она хорошенькая. Она медленно идет по красному ковру, рассыпая вокруг розовые лепестки. Посмотришь на нее, так сама невинность. И хотя мне хорошо известно, что внешность обманчива, все равно, от того, как она похожа сейчас на мою прежнюю Ангела, на душе становится и спокойнее, и теплее.
— Надж, теперь твоя очередь.
Она весело подмигивает мне, ступает на ковер и медленно идет в такт музыке. Я тайком высовываю нос и вижу, как Газзи шагнул вперед прямо перед церемониймейстером и взял Ангела за руку. Вместе они делают несколько шагов, снова разъединяются и встают по обе стороны от разукрашенного подиума.
Я жду, когда Надж дойдет до половины ковровой дорожки, и тоже выхожу из тента, стараясь твердо стоять на ногах и не спотыкаться от волнения. Все головы, как по команде, поворачиваются ко мне, и по рядам катится волна восхищенного шепота. Стараюсь улыбнуться, но я так нервничаю, что у меня получается только какая-то жалкая кривая усмешка. Передо мной Игги делает шаг к Надж и, ни секунды не помедлив, безошибочно берет ее за руку. Они, как и Ангел с Газзи, тоже вместе подходят к подиуму и, расцепив руки, встают по разные от него стороны.
А потом я вижу Клыка. Его черные глаза горят огнем и неотрывно устремлены на меня. Стараюсь проглотить застрявший в горле ком и не могу. Я так крепко сжимаю свой букет, что стебли вот-вот сломаются. Все остальные куда-то исчезли — я никого, кроме него, не вижу. Ему слегка подстригли волосы, на нем темно-синий костюм и настоящий галстук. Уверена, он уже вычислил по меньшей мере пятнадцать различных способов, как использовать его в драке.
Мне кажется, прошло столетие, прежде чем я наконец подошла к Клыку, и даже ни разу не споткнулась в моих страшно неудобных, но страшно красивых туфлях. Он протягивает мне руку, и я беру ее, глядя ему в глаза. Мы подходим к церемониймейстеру и разделяемся, чтобы встать каждый по свою сторону.
И тут народ изо всех сил вытягивает головы, посмотреть, как Акела легкой походкой выходит из тента. Между ее остреньких ушей красуется такой же венок, как у меня, и от синих ирландских розочек ее умные глаза стали еще более синими.
Она неторопливо и грациозно ступает по ковровой дорожке, точно так, как научила ее мама. Вчера они где-то спрятались и тренировались весь вечер.
Она останавливается перед свадебным церемониймейстером, и к ней подходит Тотал. На шее у него красно-коричневая бабочка, и черный расчесанный мех блестит на солнце. Выхоленными кажутся даже его гордо распушенные крылья.
Он поворачивает ко мне голову, и я ободряюще улыбаюсь ему в ответ. Не имеет никакого значения, что он ниже Акелы ростом, что она тяжелее его фунтов на шестьдесят, что он безродный мутант, а она стопроцентно чистопородная маламутка. Была бы я предрасположена к дамским сантиментам, от того, как они друг на друга смотрят, у меня на глаза навернулись бы слезы.
Тотал прекрасно знает, сколько их ожидает трудностей. Сам он теперь отличный летун. Как и все мы в стае, в любой момент готов взвиться в небо. А Акела навечно привязана к стандартным транспортным средствам. Тотал может общаться с нами, любое свое желание может высказать (видит бог, еще как может), а Акеле всегда будет необходим переводчик.
Но им плевать на трудности. Они твердо решили быть вместе. Тотал с первого взгляда знал, что Акела — это любовь на всю жизнь. А ведь она сначала на него даже смотреть не хотела. Но он не отступил, он добился ее взаимности. И теперь они вместе клянутся друг другу в верности. И их слышат все, кто им дорог.
Церемония начинается. Я слышу, как Тотал дрогнувшим от волнения и избытка чувств голосом произносит: «Люблю. Готов». Рядом с ним Акела тоже согласно кивает головой.
Взгляд мой сам собой устремляется к Клыку. Послеполуденное солнце озаряет его лицо теплым золотым светом. И от этого он сейчас невообразимо красив. Он тоже смотрит на меня, и на его лице такое выражение, что у меня по спине бегут мурашки. В его глазах я читаю обещание нашего с ним будущего. Будущего, полного опасностей, радостей, преследований, побед и многотрудных опытов.
Но мы будем вместе, и нам будет все по плечу.
Еще один эпилог
Как выяснилось, я ошиблась.
Торжественный обед был настоящим гвоздем программы, особенно потому, что мне не надо было ничего ни готовить, ни убирать после ухода гостей. Потом мы вернулись на нашу нынешнюю явочную квартиру. Клык улетел примерно на час раньше, но настоял, чтобы я осталась — предстояло разрезать свадебный пирог, и танцы все еще были в разгаре.
Уговаривать меня не пришлось. Почему не воспользоваться случаем! Неизвестно, когда еще я надену такое платье и такие туфли. Про прическу я просто молчу. Не больно-то поносишь все это в хорошо знакомых нам туннелях Нью-Йоркской подземки. Зуб даю, прохлаждаться нам недолго осталось.
Но сегодня такой классный вечер. Все, кого я люблю, — рядом, и я все время думаю, как буду расписывать Клыку, как поседела от сахарной пудры мордочка у Тотала.
Но всему наступает конец, и вот мы с Надж летим домой, а за нами тянутся Ангел, Газзи и Игги. Должна сказать, что в моем роскошном прикиде не больно-то полетаешь. В джинсах и свитере куда приятней. Так что я не слишком буду тосковать по своему платью и туфлям.
Бесшумно опускаемся на террасу. В доме горит свет. Ноги у меня огнем горят, и я первым делом сбрасываю туфли. И сразу бегу искать Клыка. Я принесла ему кусок свадебного торта. Он, конечно, чуток помялся, но ничего, сплющенный или нет, торт остается тортом.
Стою в коридоре перед дверью мальчишечьей спальни. Стучу. Тишина. Заснул он уже, что ли?
Открываю дверь и просовываю голову внутрь. Темнота.
— Клык?
Включаю свет. Никого. Постель его стоит нетронутой. В ванной тоже темно и пусто.
— Клык! — кричу я в полный голос. — Мы дома!
Надо пойти спросить наших. Может, они его видели. Разворачиваюсь на выход и… вижу записку.
На комоде рядом с дверью лежит белый конверт. На нем колючим почерком Клыка — мое имя.
Сердце у меня падает и застревает где-то в животе, руки и ноги леденеют, а по спине ручьем катится холодный пот. Как в замедленной съемке, делаю шаг, протягиваю руку к конверту, верчу его в пальцах, открываю, достаю несколько мелко исписанных страниц.
— Макс, что ты тут делаешь? Пойдем еще пару фоток щелкнем. — Надж распахивает дверь. — Когда мы еще все вместе будем такими чистыми? Надо для истории зафиксировать.
Я проглатываю застрявший в горле комок:
— А Клык где-нибудь с вами?
— Нет, я думала, он здесь, с тобой.
— Смотри, что я нашла. — Я показываю ей письмо, и глаза у нее расширяются.
— Что это? — голос у нее мгновенно охрип.
Медленно втягивая воздух, я разворачиваю страницы. Не надо их читать. Если не читать, значит, ничего не случилось.
Но я не трус. Даже сейчас. И поэтому я начинаю читать вслух.
Макс, любимая моя,
ты сегодня была безумно красивой. Такой я запомню тебя на всю жизнь.
Надж закрывает рот ладонью.
Хочется верить, что ты тоже будешь помнить меня таким — ха-ха — чистым. Как хорошо, что мы были так счастливы в наш последний день вместе.
Но сегодня вечером я улетаю. Я ухожу из стаи. И на сей раз это навсегда. Не знаю, увижу ли я тебя еще когда-нибудь. Дело в том, Макс, что, кто бы что ни говорил, все немного правы.
Дилан прав в том, что, пока я с вами, стая в опасности. Может, этой опасностью был только профессор Ханс. Но откуда нам знать, вдруг найдется еще сотня таких же психов. С Ангелом трудно не согласиться, что у двух стай шансы выжить удваиваются. И потом, когда мы с тобой вместе, мы никого вокруг не видим — тут с ребятами не поспоришь. Но с этим мы с тобой ничего поделать не можем.
А все потому, что я тебя люблю. И, когда ты рядом, никто и ничто для меня не существует. Я вижу, слышу и чувствую тебя одну. А если тебя рядом нет — только о тебе и думаю. Только с тобой я хочу говорить. Только твоя опора нужна мне в бою. Когда мы вместе, солнце светит ярче. Когда тебя нет — мир покрывается пылью.
Прости меня — если не сейчас, то когда-нибудь после, — что из-за меня наш светлый мир превращается в серый, тусклый и пыльный. Может быть, пройдет время и радость вернется.