У меня даже голова кружилась от гула голосов, от весёлых маршей оркестра, от солнечных зайчиков на трубах отряда. Кто-то говорил с трибуны о нас, первых пионерах, но от волнения я даже толком не расслышал — что. Уже отряд начал давать обещание. Сердце у меня билось, рябило в глазах, когда я вместе с другими ребятами, слово в слово, произносил торжественные, важные слова.
«Честным словом обещаю, — говорили мы одним огромным сильным голосом, — что буду верен рабочему классу… буду ежедневно помогать своим трудовым собратьям, знаю законы пионеров и буду им повиноваться…»
И вот горнисты закинули вверх головы и подняли трубы к небу: трубы заблистали как огненные и запели звонко и громко, так что все заулыбались, а какие-то женщины даже пустили слезу. Отряд медленно и ровно начал шаг на месте.
Лёня стал впереди отряда, крикнул: «Шагом марш!» — и быстрее всех, впереди запрыгал на своих костылях по площади.
Барабан мелко затрясся, зарокотал, заухал, и мы стройно, нога в ногу, тронулись по главной улице. Песок дымился под нашими ногами. Знамя горело и колыхалось впереди. Я не видел из-за ребят знаменоносца, Смолина, и казалось, что знамя идёт впереди отряда само, как живое, как человек!
«И буду верен делу рабочего класса… и буду верен делу рабочего класса», — в такт шагам думал я.
Мне казалось, что сейчас, после торжественного обещания, я могу сделать всё на свете, пойти на любую опасность, выполнить любое трудное дело. Ноги сами шагали по мостовой, перед самым лицом щёлкал на ветру новый галстук.
А по бокам шагающего отряда бежали неорганизованные ребята. Я опять заметил, что с ними бегут Кешка и Мотька и широко шагает Женька. Ребята кричали нам: «Пионеры, дайте барабанчика! Ребята, примите нас! У, голоштанные, голоштанные!» Но мы шли, не глядя по сторонам, в ушах у нас трещал барабан, патрульные запевали песню. Песня заглушала голоса неорганизованных ребят, мы шагали так быстро, что ребята бежали бегом за отрядом.
— Что, увидали, кто такие спартаковцы?! — крикнул ребятам Сашка. — Завидно стало? Не плюй в колодец.
— Разговоры! — закричал Лёня.
Сашка замолчал.
Мы перешли плашкоутный мост. Вода была ещё холодная, тёмная, она пахла недавним льдом. Вот мы вступили в свежую, едва одетую рощу. Она была такой прозрачной, что на вершинах деревьев можно было сосчитать гнезда. Всю дорогу мы пели. Пели «Интернационал», «Молодую гвардию» и нашу новую, пионерскую:
Мы возникли так недавно
В уголках России трудовой,
Но девиз наш, бодрый, славный,
Уж летит над всей землёй…
Мы пришли на небольшую круглую полянку, и Лёня отдал приказ остановиться.
— Вольно! — скомандовал начальник отряда. — Приступаем к разбивке лагеря.
И лагерь начал вырастать на полянке! Мы выбрали на опушке высокую, совсем молодую берёзку и с криком и визгом нагнули её до самой земли.
— Нагибай!.. Тяни-и!.. Тише, не сломайте!.. Ещё разик! Ух!..
— Держите крепче! — кричал нам Смолин, бегая вокруг берёзки.
— Держим!
Ребята быстро обдирали молодые ветки, покрытые мохнатыми красными серёжками и листиками, такими маленькими и клейкими, что они прилипали к ладоням…
Потом мы быстро прикрепили к вершине полосу кумача и отбежали от берёзки. Она сразу взлетела кверху, широко раскачиваясь, и немного ниже строящихся птичьих гнёзд поплыл по воздуху красный флаг.
А под мачтой-берёзкой мы сложили наше имущество: знамя отряда, трубы, барабан, связанные в пучок патрульные флажки. Около мачты стал очередной караульный — он должен был охранять всё это.
А солнце забиралось всё выше и выше, тонкие тени леса окружали полянку, наверху над нами шло шумное птичье строительство.
— Сейчас будем картошку печь… Картошку, картошку! Патрульные, разводите костры!.. Раскладывайте звёздный костёр, он лучше…
Когда стали разводить невидимые в свете солнца костры, все патрульные очень беспокоились: вдруг не удастся развести костёр двумя спичками — вот позор!
Но ветки были уже сухие, звёздный костёр вспыхнул быстро, и скоро мы ели печёную картошку.
Мы дули на пальцы и ели картошку прямо из душистого, обугленного мундира.
Потом после часового отдыха началась большая игра в восстание спартаковцев.
Мы разделились на две равные группы: восставших рабов-гладиаторов и легионы патрициев.
Спартаковцы вооружились длинными пиками из лозы.
Патриции за кустами спешно запрягали колесницы; колесницы и лошадей изображали пионеры, которые умели ржать, как настоящие лошади.
— Товарищи, — сказал Спартак, Валька Капустин, — нам надоело изображать диких зверей в Колизее! Свергнем патрициев, товарищи, и сделаем в Риме Советскую власть!
— Путаешь! — крикнул Лёня, руководивший игрой, но Спартак махнул рукой, и восставшие гладиаторы, потрясая прутьями, бросились на Рим.
Патрицианские лошади ржали, лягались, сами начинали драться, как воины, но ничто не помогало: спартаковцы загнали римлян в ров, где ещё густо лежали прошлогодние листья и пахло осенью. Патриции сдались.
Всё вышло не так, как было двадцать веков назад; но ведь патриции сами были пионерами, им тоже хотелось, чтоб победили спартаковцы.
Мы играли до тех пор, пока солнце не спустилось к самым корням леса. Наступило время первой костровой беседы. Мы снова набрали веток и хвороста и посреди полянки сложили костёр вышиной с хороший пионерский рост. Теперь костёр горел ярко, загоревшие наши лица казались в свете ночного огня медно-красными. Лёгкие розовые искры поднимались в небо. От костра опять запахло картошкой. В глубине леса уныло и мерно, как часы, кричала кукушка.
Мы приготовились слушать Лёню.
Не слушал один Саша, ему пришла очередь стоять в карауле у мачты, хранить наши трубы, знамёна и патрульные флажки, а мачта была довольно далеко от костра. Хотя Саша вытягивал шею, как гусь, но всё равно ничего не слышал.
— Ну вот, — начал Лёня, — ну вот и зажёгся первый пионерский костёр в Сибири… Да, ребята, вы гордиться должны… Потом вспоминать будете… как вот сейчас вспоминают о кострах на первых маёвках. Отец мой рассказывал, как однажды огонь много народу спас. Отец сам в первых маёвках участвовал… Он тогда совсем молодым был, учителем в заводской школе работал в Московской губернии. Ну, заодно и нелегальную литературу носил на завод. Вот накануне Первого мая сговорились рабочие собраться в лесу. А Первое мая как раз на воскресенье пришлось… Ну вот, выбрали рощу и назначили час, стали собираться по одному, по два… Принёс один рабочий за пазухой красное полотнище, сделали древко из молодого дерева, укрепили знамя… Другие в картузах прокламации принесли. Вот, собрались, запели «Варшавянку». Стали костёр раскладывать…
— А-а!.. — заорал вдруг Сашка у мачты.
Лёня вскочил на костыли. Мы тоже вскочили.
— Что это? — прошептал кто-то.
Сашка заорал ешё громче. Мы стремглав понеслись к мачте. Сашка метался там, кричал и плакал.
— В чём дело?.. В чём дело? Успокойся! — схватил его за плечи начотр.
Смолин бросился к мачте.
— Голову… по голове ударили… — плакал Сашка.
— Кто? Кто?
— Я шага на три… от мачты… отошё-ёл… послушать хотелось… — всхлипывал Сашка. — Вдруг меня взади ка-ак треснут.
— Под мачтой нет патрульных флажков, — сказал Смолин, подходя к нам.
— Патрульные флажки украдены, товарищи…
— Урок, — сердито сказал Лёня, бросил Сашку и сам подошёл к мачте.
— Верно. Так и есть. Трубы тут, барабан тут… Да, нет флажков.
Мы оглянулись по сторонам и заметались. Костёр почти погас. Стало совершенно темно Что — то трещало в лесу — тр-тр… тр…р… Может быть, ломился зверь…
— У-у-у!.. — раздался страшный крик с той стороны полянки.
Ребята зашумели, сгрудились, кто-то захныкал:
— Ой, домой хочу…
— Девочки! Мне страшно! — взвизгнула какая-то пионерка.
— Ребята! Это что? — строго крикнул Лёня. — Пионер никогда не теряется — забыли? Ищите следы воров. Ну! Горящие ветки в руки и по следам! Ведь вы следопыты.
— Костёр потух… Не видно ничего… Пойдёмте домой! Какие там следы! — раздавались голоса пионеров.
— Эх вы! Сдрейфили! Ну стройтесь тогда! Спокойнее! Спокойнее!
Мы строились, и все тряслись, точно нас окунули в холодную воду. Мы боялись взглянуть на тёмные деревья. А за деревьями раздавались страшные, воющие голоса.
— Шагом марш! — командовал Лёня. — Барабанщик, дробь!
Но Ванька играл на барабане уж совсем не так, как утром, а сбивчиво, бестолково. Страшно откликалось эхо. Мы шли понурые, печальные, жались друг к другу. Около реки Барнаулки правофланговые шарахнулись в сторону.
— Медведь, медведь! — закричал кто-то.
Троих ребят сбили с ног.
— Дураки! Это пень! — ещё громче крикнул Смолин.
А на самом мосту ударил дождь. Дождь был жёсткий и крупный, как бобы. Река зашипела под нами, плашкоутный мост закачался.
— Ай, ай, ай!.. — завизжали в рядах. — Ай, за шиворот!.. Ай, утонем!
— Спокойно! Спокойно, товарищи! Не путать рядов! — раздавался голос Лёни. Ему помогал Смолин. Он успокаивал ребят и, сам весь мокрый, всю дорогу один нёс знамя, отяжелевшее от воды.
Едва живые, вобрав голову в плечи, добрались мы до домов. Я ничего не отвечал матери, которая охала и говорила, что я обязательно захвораю воспалением лёгких. Почти засыпая, я развесил на тёплой печке полинявший галстук, зелёную рубашку и трусики и полез в кровать.
«Флажки украли», — подумал я, закрывая глаза. Я чуть не заплакал от обиды, но не успел — уснул.
VIII. НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО
Лето выдалось жаркое, мы не раз видели с высокого берега Оби, как дымилось в тайге, в черни, — там шли лесные пожары.
Каждую минуту мы ожидали набата — в отряде было условие, что пионеры первыми бегут на пожар — помогать его тушить. Мы даже на двух занятиях изучали пожарное дело. Но в то лето больших пожаров в городе не случилось.
Только раз вечером на каланче зазвонили, выбросили шары, и с Заячьей части помчалась по нашей улице пожарная команда. Я выскочил из калитки на дорогу, бросился наперерез обозу и прицепился к задку последней бочки.
— Вот я тебя вожжой! — заорал пожарный, оборачиваясь.
— Дяденька! Я — пионер! — завопил я. — Мне надо на пожар!
Бочка подскакивала как сумасшедшая, из-за пыли я ничего не видел, собаки бежали за бочкой и старались схватить меня за пятки.
По дороге к пожарной команде прицепилось ещё несколько пионеров, что жили на нашей Алтайской.
Когда мы доскакали до пожара, все коленки у меня были в синяках. Обоз остановился на горушке у кладбища. Мы соскочили и увидели, что горит деревянный мужик. Так называли барнаульцы огромную, сделанную из сосновых брёвен и досок фигуру рабочего. Её поставили в первые дни революции. «Деревянный мужик» уже догорал, когда подскакала Заячья пожарная часть. Опасности городу не было: он стоял на отшибе. Пересмеиваясь, трубники стали разворачивать шланги и устанавливать насос.
— Ну, голоштанная команда, — крикнул тот пожарник, что собирался огреть меня вожжой, — зря мы вас прокатили, что ли? Качай!..
Пионеры стали качать воду. Скоро вместо деревянного мужика осталась груда шипящих, как змеи, чёрных головешек. Делать стало нечего, идти в отряд было ещё рано. Мне захотелось посмотреть, сняли ли с каланчи шары, и я пошёл на площадь. Каланча была похожа на огромный гриб. Обходя её кругом, я вдруг наткнулся на Мотьку. Мы остановились друг против друга и заложили руки в карманы. Помолчали.
— А у нас голуби есть, — сказал Мотька, жмурясь. — Здо-ро-о-вые…
— У вас их Фёдоров сманит, — отвечал я. — Фёдоров — главный голубятник.
— Однако, не сманит. Уж Фёдоров-то приходил к нам свою голубку выкупать — во. Содрали три лимона с него.
— Делать вам нечего, — сплюнул я.
— Во! У вас-то делов палата. Ходите по улицам да в барабанчик играете, как заводные зайцы…
— А у вас и того нет. Завидуете просто.
Мотька посмотрел на меня хитрыми глазами и захохотал.
— А может, у нас кой-что из вашего и есть, — сказал он. — Ты почём знаешь? — Он повернулся на одной ножке и опять захохотал. — У вас нет, а у нас вот и есть…
Тут я схватил Мотьку за руку.
— Вы… наши флажки украли? — проговорил я, задыхаясь от злости.
Лицо у Мотьки стало испуганным, он начал вырываться.
— А я тебе сказал, что украли, да? Сказал? Чего ты привязываешься? Пусти!
— Не пущу. Отдавай флажки, гад!
— Пусти… Плевали мы на ваши флажки… с высокой сосны… Ой!
— Отдавай, флажки. Слышишь? Гони флажки, а то рожу размолочу.
Я из всей силы стискивал ему руку. Но Мотька извернулся, подцепил горсть песку и бросил мне в глаза. Я выпустил Мотькину руку и схватился за лицо.
Он убежал. Я долго протирал глаза — их щипало, жгло, сильно текли слёзы. В отряд я пришёл с опухшими, красными, как у кролика, глазами.
— Ты чего, Кольша? Ревел? — заботливо спросил меня Сашка.
— С Мотькой подрался, — сказал я. — Знаешь, Сашка, а я догадался: ведь это Жультрест несчастный наши флажки упёр.
— Он тебе так и сказал? — Сашка схватил меня за руки. — Да? Он тебе сам про это и сказал, да?
— Отпирался. Да по морде видно, что они. Он даже проболтался: «У нас что-то ваше есть».
— Ну ладно. — Сашка потирал свои тощие ладошки. — Ну ладно же. Теперь-то мы их выследим, гадов. Знаешь, Кольша, что? Мы заберёмся на соседний двор и в щёлочку будем подглядывать… Всё-всё увидим. И куда они наши флажки прячут — тоже увидим… Мы с тобой это сделаем, ладно? Ты никому не говори. Я уж сам проворонил, сам и добуду. Во все удивятся-то, когда я их притащу, а?
— Ладно. Становись, открываем сбор.
Летом в комнате сидели мы недолго. Мы больше всего играли, маршировали и пели. Но в этот сбор, перед тем как идти маршировать, мы задержались в губкоме. Лёня сказал, что комсомолу нужна наша помощь. Он сказал:
— Вот, ребята, выпросили мы у горсовета сад, оборудовали его, будем брать маленькую плату за вход. Зимой комсоклуб будем устраивать, так денег нужно поднакопить. На обязанности нашего отряда должна лежать охрана комсомольского сада. Я уж договорился с горкомом. Хочу вас спросить: справитесь или нет? Если не справитесь, так прямо и отвечайте, чтобы потом позору не было…
— Справимся. Факт — справимся! — закричали обрадованные ребята.
— Товарищ начотр, — сказал Смолин, — будь уверен, что первый городской отряд имени Спартака оправдает комсомольское доверие. Ребята! — крикнул он громко. — Ведь это уж не игра — комсомолу помогать будем…
— Правильно! — захлопали в ладоши ребята. — Настоящее дело, сами понимаем.
— Ну отлично, — улыбнулся Лёня. — Отряд, на улицу! Стройся!
И мы пошли по улицам под барабан.
Пыль в городе поулеглась, песок похолодел.
Хозяйки шли с коромыслами на плечах, с вёдрами, полными водой. Они останавливались, смотрели на отряд.
— Ишь ведь как вышагивают! Ишь ведь как стараются! — громко говорил какой-то шорник. Он стоял, широко расставив ноги, уперев в бока ярко-оранжевые от краски руки. Около каждой его ноги стояли огромные ведра.
— Эй, мальчонки! — крикнул он, когда мы проходили мимо него. — Забрали бы вы к себе моего Петьку. Пусть бы в барабан-то поиграл, а то всё собак гоняет…
— Барабан — не игрушка! — важно крикнул один пионер.
— Если сознательный — сам придёт! — крикнул другой.
— Ишь ведь какие сурьёзные! Ишь ведь какие сознательные! — с восхищением сказал опять шорник. Он долго глядел нам вслед. Потом его оранжевые руки снова закачались над улицей.
Мы маршировали часа полтора, потом пошли по домам. Сашка не отставал от меня ни на шаг.
— Ты мне помоги флажки выручить, а то стыдно начотру в глаза глядеть, — повторял он через каждую минуту.